Неточные совпадения
Пирог съеден, гости разошлись по
домам, а
на другой день «свое средство» уже в ходу.
Случайно или не случайно, но с окончанием баттенберговских похождений затихли и европейские концерты. Визиты, встречи и совещания прекратились, и все разъехались по
домам. Начинается зимняя работа; настает время собирать материалы и готовиться к концертам будущего лета. Так оно и пойдет колесом, покуда есть налицо человек (имярек), который держит всю Европу в испуге и смуте. А исчезнет со сцены этот имярек,
на месте его появится другой, третий.
Торг заключался. За шестьдесят рублей девку не соглашались сделать несчастной, а за шестьдесят пять — согласились. Синенькую бумажку ее несчастье стоило.
На другой день девке объявляли через старосту, что она — невеста вдовца и должна навсегда покинуть родной
дом и родную деревню. Поднимался вой, плач, но «задаток» был уже взят — не отдавать же назад!
Дома крестьянин очень мало в них нуждается — только
на соль, да вино, да
на праздничную убоину.
Работают преимущественно под крышей или вблизи
дома,
на гумне,
на огороде.
В
доме царствуют мир и согласие; даже в кубышке деньга,
на черный день, водится.
У него
дом больше — такой достался ему при поступлении
на место; в этом
доме, не считая стряпущей, по крайней мере, две горницы, которые отапливаются зимой «по-чистому», и это требует лишних дров; он круглый год нанимает работницу, а
на лето и работника, потому что земли у него больше, а стало быть, больше и скота — одному с попадьей за всем недоглядеть; одежда его и жены дороже стоит, хотя бы ни он, ни она не имели никаких поползновений к франтовству; для него самовар почти обязателен, да и закуска в запасе имеется, потому что его во всякое время может посетить нечаянный гость: благочинный, ревизор из уездного духовного правления, чиновник, приехавший
на следствие или по другим казенным делам, становой пристав, волостной старшина, наконец, просто проезжий человек, за метелью или непогодой не решающийся продолжать путь.
— Вон
на Петра Матвеева посмотреть любо! — вторит ему попадья, — старшего сына в запрошлом году женил, другого — по осени женить собирается. Две новых работницы в
доме прибудет. Сам и в город возок сена свезет, сам и купит, и продаст —
на этом одном сколько выгадает! А мы, словно прикованные, сидим у окошка да ждем барышника: какую он цену назначит —
на том и спасибо.
Основа,
на которой зиждется его существование, до того тонка, что малейший неосторожный шаг неминуемо повлечет за собой нужду. Сыновья у него с детских лет в разброде, да и не воротятся домой, потому что по окончании курса пристроятся
на стороне. Только дочери
дома; их и рад бы сбыть, да с бесприданницами придется еще подождать.
Наконец грозная минута настала: старик отчислен заштат. Приезжает молодой священник, для которого, в свою очередь, начинается сказка об изнурительном жизнестроительстве.
На вырученные деньги за старый
дом заштатный священник ставит себе нечто вроде сторожки и удаляется в нее, питаясь крохами, падающими со скудной трапезы своего заместителя, ежели последний, по доброте сердца или по добровольно принятому обязательству, соглашается что-нибудь уделить.
Усадьба некрасивая, в захолустье;
дом — похожий
на крохотную казарму; службы ветшают; о «заведениях», парке, реке и в помине нет.
О равнодушном помещике в этом этюде не будет речи, по тем же соображениям, как и о крупном землевладельце: ни тот, ни другой хозяйственным делом не занимаются. Равнодушный помещик
на скорую руку устроился с крестьянами, оставил за собой пустоша, небольшой кусок лесу, пашню запустил, окна в
доме заколотил досками, скот распродал и, поставив во главе выморочного имущества не то управителя, не то сторожа (преимущественно из отставных солдат), уехал.
— Ты за лесом смотри, паче глазу его береги! — сказал он сторожу
на прощанье, — буду наезжать; ежели замечу порубку — не спущу! Да мебель из
дому чтоб не растащили!
И точно: везде, куда он теперь ни оглянется, продавец обманул его.
Дом протекает; накаты под полом ветхи; фундамент в одном месте осел; корму до новой травы не хватит; наконец, мёленка, которая, покуда он осматривал имение, работала
на оба постава и была завалена мешками с зерном, — молчит.
Но повторяю: наследственное ли имение или благоприобретенное, во всяком случае, надо начать с домашней обстановки, отложив
на время мечты об усовершенствованных приемах полеводства, об улучшении породы скота и т. п. Все в упадке: и
дом, и скотный двор, и службы, все требует коренного, серьезного ремонта.
Помещик перебрался
на одну половину
дома, а другую предоставил в распоряжение плотников и маляров.
Покуда в
доме идет содом, он осматривает свои владения. Осведомляется, где в последний раз сеяли озимь (пашня уж два года сряду пустует), и нанимает топографа, чтобы снял полевую землю
на план и разбил
на шесть участков, по числу полей. Оказывается, что в каждом поле придется по двадцати десятин, и он спешит посеять овес с клевером
на том месте, где было старое озимое.
— Нечего годить; скоро мы совсем без молока будем. Двадцать коров
на дворе, а для
дома недостает. Давеча Володя сливок просит, послала
на скотную — нет сливок; принесли молока, да и то жидкого.
Однако
на другой день он пожелал проверить оценку Анпетова. Выйдя из
дому, он увидел, что работник Семен уж похаживает по полю с плужком. Лошадь — белая, Семен в белой рубашке — издали кажет, точно белый лебедь рассекает волны. Но, по мере приближения к пашне, оказывалось, что рубашка
на Семене не совсем белая, а пропитанная потом.
Посредник обиделся (перед ним действительно как будто фига вдруг выросла) и уехал, а Конон Лукич остался
дома и продолжал «колотиться» по-старому. Зайдет в лес — бабу поймает, лукошко с грибами отнимет; заглянет в поле — скотину выгонит и штраф возьмет. С утра до вечера все в маете да в маете. Только в праздник к обедне сходит, и как ударят к «Достойно», непременно падет
на колени, вынет платок и от избытка чувств сморкнется.
Обида преследует ее всюду: и
дома и
на улице.
Выше я сказал, что он напомнит дяде Семену о существовании заброшенного тележного рыдвана, но одновременно с этим он прочтет дяде Авдею наставление, что вести
на базар последнюю животину — значит окончательно разорить
дом, что можно потерпеть, оборотиться и т. д. Вообще, где следует, он нажмет, а где следует, и отдохнуть даст. Дать мужику без резону потачку — он нос задерет; но, с другой стороны, дать захудалому отдохнуть — он и опять исподволь обрастет. И опять его стриги, сколько хочется.
— Ну, и слава богу. А теперь,
на радостях, еще по бокальчику выпьем — вон, я вижу, в бутылке еще осталось. Не привык я к шампанскому, хотя и случалось в посторонних
домах полакомиться. Ну, да
на этот раз, ежели и сверх обыкновенного весел буду, так Аннушка простит.
Ничем подобным не могли пользоваться Черезовы по самому характеру и обстановке их труда. Оба работали и утром, и вечером вне
дома, оба жили в готовых, однажды сложившихся условиях и, стало быть, не имели ни времени, ни привычки, ни надобности входить в хозяйственные подробности. Это до того въелось в их природу, с самых молодых ногтей, что если бы даже и выпал для них случайный досуг, то они не знали бы, как им распорядиться, и растерялись бы
на первом шагу при вступлении в практическую жизнь.
— Теперича его в пот вгонит, — утешала Авдотья, — а к утру потом болезнь и выгонит. Посидит денька два
дома, а потом и, опять молодцом
на службу пойдет!
Но сколько старики ни тратили убеждений, в конце концов все-таки пришлось уступить. Собрали кой-как рублей двести
на дорогу и
на первые издержки и снарядили сынка. В одно прекрасное утро Николай сел с попутчиком в телегу — и след его простыл, а старики остались
дома выплакивать остальные слезы.
Оказалось, что у него от дороги осталось около полутораста рублей, что из
дома он надеется получать не больше пятидесяти — ста рублей в год и что главный расчет его —
на свой собственный труд.
— Я двадцать рублей, по крайней мере, издержал, а через полгода только один урок в купеческом
доме получил, да и то случайно. Двадцать рублей в месяц зарабатываю, да вдобавок поучения по поводу разврата, обуявшего молодое поколение, выслушиваю. А в летнее время
на шее у отца с матерью живу, благо ехать к ним недалеко. А им и самим жить нечем.
С тех пор, несмотря
на неоднократно возобновляемые объявления, вопрос об уроке словно в воду канул. Не отыскивалось желающих окунуться в силоамскую купель просвещения — и только. Деньги, привезенные из
дому, таяли-таяли и наконец растаяли…
Среди этого молчания раздается односторонний лай, от которого тоскливо сжимается сердце; из
дома в
дом переносятся слухи самого чудовищного свойства и принимаются
на веру без малейшего анализа.
В этот
дом приходили только
на минуту и сейчас же спешили из него уйти, точно он был выморочный.
— Полноте-ка! посмотрите,
на дворе мгла какая! Пойдете в своем разлетайчике, простудитесь еще. Сидите-ка лучше
дома —
на что еще глядеть собрались?
Вместо мебели ей поставили простой, некрашеный стол и три табуретки; в углу стояла кровать, перешедшая, вместе с
домом, от управляющего; в стену вбито было несколько гвоздей,
на которые она могла вешать свой гардероб.
Для нее это было хорошее предзнаменование; несмотря
на предостережение батюшки, относительно трудности предстоящего ей пути, она все-таки надеялась найти в его
доме приют и защиту.
Квартира была готовая, и она устроилась в ней, как могла, хотя каждый день выгонял ее часа
на два из
дома угар.
Младенцем ее подкинули, и сострадательная хозяйка квартиры, у дверей которой она очутилась в корзинке, сначала поместила ее в воспитательный
дом, потом в приют и, наконец, в училище, где она и получила диплом
на звание сельской учительницы.
И тут сиротке помогли. Поручили губернатору озаботиться ее интересами и произвести ликвидацию ее дел. Через полгода все было кончено: господский
дом продали
на снос; землю, которая обрабатывалась в пользу помещика, раскупили по клочкам крестьяне; инвентарь — тоже; Фоку и Филанидушку поместили в богадельни. Вся ликвидация дала около двух тысяч рублей, а крестьяне, сверх того, были посажены
на оброк по семи рублей с души.
Откуда он появляется
на арену публичной деятельности? грек ли он таганрогский, расторговавшийся
на халве и губках, еврей ли бердичевский, бывший ли сыщик или просто питомец воспитательного
дома?
— Прохор! — кричит он, —
на будущее время, ежели барыни шляться будут, говори, что
дома нет. Ах, юродивые!
В особенности интересен он в трактирах и ресторанах, которые посещает охотно, хотя довольно редко, по причине частых приглашений в семейные
дома. Во-первых, в ресторане всегда встретишь кучу знакомых, от которых можно тоже позаимствоваться новостями дня, а во-вторых, Бодрецов любит поесть хорошо, в особенности
на чужой счет.
Дома был ад,
на улице — ад, куда ни придет — везде ад.
Он выбежал стремглав
на улицу и помчался по направлению к
дому Поваляева. Добежавши, схватил камень и пустил его в окно. Стекло разбилось вдребезги; в
доме поднялась суматоха; но Гришка, в свою очередь, струсил и спасся бегством.
Мысль о побеге не оставляла его. Несколько раз он пытался ее осуществить и дня
на два,
на три скрывался из
дома. Но исчезновений его не замечали, а только не давали разрешенья настоящим образом оставить
дом. Старик отец заявил, что сын у него непутный, а он, при старости, отвечать за исправную уплату повинностей не может. Разумеется, если б Гришка не был «несуразный», то мог бы настоять
на своем; но жалобы «несуразного» разве есть резон выслушивать? В кутузку его — вот и решенье готово.
Москва стала люднее, оживленнее; появились, хоть и наперечет, громадные
дома; кирпичные тротуары остались достоянием переулков и захолустий, а
на больших улицах уже сплошь уложены были нешироким плитняком; местами, в виде заплат, выступал и асфальт.
Дома на этих улицах стояли сплошной стеной и были испещрены блестящими вывесками.
Феклинья бросила и отца и
дом. Она выстроила
на выезде просторную избу и поселилась там с двумя другими «девушками». В избе целые ночи напролет светились огни и шло пированье. Старуха, Гришкина мать, умерла, но старики, отец и тесть, были еще живы и перебивались Христовым именем.
Вошел Гришка в родной
дом и растянулся плашмя
на верстаке.
О Феклинье он и не вспоминал, даже все прошлое почти позабыл и уже не возвращался к его подробностям, а сидел
дома, положив голову
на верстак, и стонал.
Валерушка бывал у сестры часто, и хотя это представлялось вполне естественным, но я как-то страдал всякий раз, когда
на мой вопрос:"
Дома ли Валериан Сергеич?"мне отвечали:"К сестрице уехали".
На Никольской появилось Чижовское подворье,
на Софийке — ломакинский
дом с зеркальными окнами.