Неточные совпадения
Ежели
есть в доме старик
отец или тесть (оставшийся за штатом), то обыкновенно он занимается пчелами и во время роенья не отходит от ульев.
Будет памятна
отцу Николаю эта свадьба.
Ни одного дня, который не отравлялся бы думою о куске, ни одной радости. Куда ни оглянется батюшка, всё ему или чуждо, или на все голоса кричит: нужда! нужда! нужда! Сын ли окончил курс — и это не радует: он совсем исчезнет для него, а может
быть, и забудет о старике
отце. Дочь ли выдаст замуж — и она уйдет в люди, и ее он не увидит. Всякая минута, приближающая его к старости, приносит ему горе.
По наружному виду он
был такого же высокого роста, так же плотен и расположен к дебелости, как и
отец.
— Главное, друг мой, береги здоровье! — твердил ему
отец, — mens sana in corpore sano. [здоровый дух в здоровом теле (лат.)]
Будешь здоров, и житься
будет веселее, и все пойдет у тебя ладком да мирком!
В одиннадцать часов он выходил на прогулку. Помня завет
отца, он охранял свое здоровье от всяких случайностей. Он инстинктивно любил жизнь, хотя еще не знал ее. Поэтому он
был в высшей степени аккуратен и умерен в гигиеническом смысле и считал часовую утреннюю прогулку одним из главных предохранительных условий в этом отношении. На прогулке он нередко встречался с
отцом (он даже искал этих встреч), которому тоже предписаны
были ежедневные прогулки для предупреждения излишнего расположения к дебелости.
Люберцев не держит дома обеда, а обедает или у своих (два раза в неделю), или в скромном отельчике за рубль серебром. Дома ему
было бы приятнее обедать, но он не хочет баловать себя и боится утратить хоть частичку той выдержки, которую поставил целью всей своей жизни. Два раза в неделю — это, конечно, даже необходимо; в эти дни его нетерпеливо поджидает мать и заказывает его любимые блюда — совестно и огорчить отсутствием. За обедом он сообщает
отцу о своих делах.
— И прекрасно, мой друг, делаешь, — хвалит его
отец, — и я выслушиваю, когда начальник отделения мне возражает, а иногда и соглашаюсь с ним. И директор мои возражения благосклонно выслушивает. Ну, не захочет по-моему сделать — его воля! Стало
быть, он прав, а я виноват, — из-за чего тут горячку пороть! А чаще всего так бывает, что поспорим-поспорим, да на чем-нибудь середнем и сойдемся!
Споры возобновились, но Люберцев
был слегка задумчив. Он вспомнил вещие слова
отца: иной раз пренебрежешь человеком, а он в самонужнейших окажется…
— Ты не очень, однако, в канцелярщину затягивайся! — предостерегал его
отец, — надседаться
будешь — пожалуй, и на шею сядут.
Генечка последовал и этому совету. Он даже сошелся с Ростокиным, хотя должен
был, так сказать, привыкать к его обществу. Через Ростокина он надеялся проникнуть дальше, устроить такие связи, о каких
отец и не мечтал. Однако ж сердце все-таки тревожилось воспоминанием о товарищах, на глазах которых он вступил в жизнь и из которых значительная часть уже отшатнулась от него. С одним из них он однажды встретился.
— Связи — вот главное! — говорит он
отцу, — а как
будет такой-то служебный вопрос решен, за или против, — это для меня безразлично.
— Одна.
Отец давно умер, мать — в прошлом году. Очень нам трудно
было с матерью жить — всего она пенсии десять рублей в месяц получала. Тут и на нее и на меня; приходилось хоть милостыню просить. Я, сравнительно, теперь лучше живу. Меня счастливицей называют. Случай как-то помог, работу нашла. Могу комнату отдельную иметь, обед; хоть голодом не сижу. А вы?
Ребенок рос одиноко; жизнь родителей, тоже одинокая и постылая, тоже шла особняком, почти не касаясь его. Сынок удался — это
был тихий и молчаливый ребенок, весь в
отца. Весь он, казалось,
был погружен в какую-то загадочную думу, мало говорил, ни о чем не расспрашивал, даже не передразнивал разносчиков, возглашавших на дворе всякую всячину.
Николай Чудинов — очень бедный юноша.
Отец его служит главным бухгалтером казначейства в отдаленном уездном городке. По-тамошнему, это место недурное, и семья могла содержать себя без нужды, как вдруг сыну пришла в голову какая-то"гнилая фантазия". Ему
было двадцать лет, а он уже возмечтал! Учиться! разве мало он учился! Слава богу, кончил гимназию — и
будет.
Но юноша, вскоре после приезда, уже начал скучать, и так как он
был единственный сын, то
отец и мать, натурально, встревожились. Ни на что он не жаловался, но на службе старанья не проявил, жил особняком и не искал знакомств."Не ко двору он в родном городе, не любит своих родителей!" — тужили старики. Пытали они рисовать перед ним соблазнительные перспективы — и всё задаром.
— Вас мне совестно; всё вы около меня, а у вас и без того дела по горло, — продолжает он, — вот
отец к себе зовет… Я и сам вижу, что нужно ехать, да как
быть? Ежели ждать — опять последние деньги уйдут. Поскорее бы… как-нибудь… Главное, от железной дороги полтораста верст на телеге придется трястись. Не выдержишь.
— Еще бы! Марья-то Ивановна, говорят, чуть с ума не сошла;
отец и мать глаз никуда показать не смеют… А как они друг друга щелкают, эти газетчики!"Жиды! хамы! безмозглые пролазы!" — так и сыплется! Одна травля «жидов» чего стоит — отдай все, да и мало! Так и ждешь: ну,
быть тут кулачной расправе!
Они знали, что
был некогда персидский царь Кир, которого
отец назывался Астиагом; что падение Западной Римской империи произошло вследствие изнеженности нравов; что Петр Пустынник ходил во власянице; что город Лион лежит на реке Роне и славится шелковыми и бархатными изделиями, а город Казань лежит при озере Кабане и славится казанским мылом.
Основателем пансиона
был m-r Тюрбо,
отец нынешней содержательницы. Он
был вывезен из Франции, в качестве воспитателя, к сыну одного русского вельможи, и когда воспитание кончилось, то ему назначили хорошую пенсию. М-r Тюрбо уже намеревался уехать обратно в родной Карпантрa, как
отец его воспитанника сделал ему неожиданное предложение.
Дочь
была отличная и скромная девушка, но
отцу становилось жутко, когда он раздумывался о ней.
Старик
отец почти не покидал кресла и угрюмо молчал; в комнатах
было пусто и безмолвно.
Она старалась гнать их от себя, заменять более реальною пищею — воспоминаниями прошлого; но последние
были так малосодержательны и притом носили такой ребяческий характер, что останавливаться на них подолгу не представлялось никакого резона. У нее существовал, впрочем, в запасе один ресурс — долг самоотвержения относительно
отца, и она охотно отдалась бы ему; но старик думал, что стесняет ее собою, и предпочитал услугу старого камердинера.
Всю ночь она волновалась. Что-то новое, хотя и неясное, проснулось в ней. Разговор с доктором
был загадочный, сожаления
отца заключали в себе еще менее ясности, а между тем они точно разбудили ее от сна. В самом деле, что такое жизнь? что значат эти «крохи», о которых говорил доктор?
Воротившись от ранней обедни домой, она похристосовалась с
отцом, который, по случаю праздника, надел белый кашемировый халат и, весь в белом,
был скорее похож на мертвеца, закутанного в саван, нежели на живого человека.
Старик Ладогин в
былое время
был очень близок с покойным
отцом Семигорова и принял сына очень радушно.
— Завтра утром я приеду и перетолкую с твоим
отцом, — говорил он, — а вечером — в Петербург. Через месяц возвращусь сюда, и мы
будем неразлучны.
Она должна
была согласиться, и он уехал. Долго глядела она вслед пролетке, которая увозила его, и всякий раз, как он оборачивался, махала ему платком. Наконец облако пыли скрыло и экипаж и седока. Тогда она пошла к
отцу, встала на колени у его ног и заплакала.
Лидочка горячо любила
отца и скоро подружилась с теткой. Когда пришла роковая весть, у обеих сердца застыли. Лидочка испугалась, убежала и спряталась в палисаднике. Прасковью Гавриловну придавила мысль, что рушилось все, что защищало их и указывало на какой-нибудь просвет в будущем. Она с ужасом глядела на Лидочку. Ей представился, рядом с гробом покойного брата, ее собственный гроб, а за этими двумя гробами зияла бездна одиночества и беспомощности, которые должны
были поглотить Лидочку.
Однако известие, что участь племянницы обратила на себя внимание, несколько ободрило Прасковью Гавриловну. Решено
было просить о помещении девочки на казенный счет в институт, и просьба эта
была уважена. Через три месяца Лидочка
была уже в Петербурге, заключенная в четырех стенах одного из лучших институтов. А кроме того, за нею оставлена
была и небольшая пенсия, назначенная за заслуги
отца. Пенсию эту предполагалось копить из процентов и выдать сироте по выходе из института.
— Вы как думаете, кто
был мой
отец? — говорил он, — старшим садовником он
был у господина Елпатьева.
Должно
быть, несуразный я отроду вышел, что даже
отец родной — и тот меня не жалел.
— Родитель высек. Привел меня — а сам пьяный-распьяный — к городничему:"Я, говорит, родительскою властью желаю, чтоб вы его высекли!"–"Можно, — говорит городничий: — эй, вахтер! розог!" — Я
было туда-сюда: за что, мол?"А за неповиновение, — объясняется
отец, — за то, что он нас, своих родителей, на старости лет не кормит". И сколь я ни говорил, даже кричал — разложили и высекли!
Есть, вашескородие, в законе об этом?
Я решительно недоумевал. Может ли городничий выпороть совершеннолетнего сына по просьбе
отца? Может ли
отец выгнать сына из его собственной квартиры? — все это представлялось для меня необыкновенным, почти похожим на сказку. — Конечно, ничего подобного не должно
быть, говорил здравый смысл, а внутреннее чувство между тем подсказывало: отчего же и не
быть, ежели в натуре оно
есть?..
— И от
отца вы не вправе
были принимать таких заявлений, а обязаны
были обратить его к суду.
— Да с какою еще радостью! Только и спросила:"Ситцевые платья
будете дарить?"С превеликим, говорит, моим удовольствием!"Ну, хорошо, а то папаша меня все в затрапезе водит — перед товарками стыдно!" — Ах, да и горевое же, сударь, ихнее житье!
Отец — старик, работать не может, да и зашибается; матери нет. Одна она и заработает что-нибудь. Да вот мы за квартиру три рубля в месяц отдадим — как тут разживешься! с хлеба на квас — только и всего.
Были и другие пожертвования, да
отец заглянул в кубышку, так что собралось рублей пятьдесят.
Мысль бежать в Москву неотступно представлялась его уму. Бежать теперь же, не возвращаясь домой, — кстати, у него в кармане лежала зелененькая бумажка. В Москве он найдет место; только вот с паспортом как
быть? Тайком его не получишь, а узнают
отец с матерью — не пустят. Разве без паспорта уйти?
Вообще ему стало житься легче с тех пор, как он решился шутить. Жену он с утра прибьет, а потом целый день ее не видит и не интересуется знать, где она
была. Старикам и в ус не дует; сам
поест, как и где попало, а им денег не дает. Ходил
отец к городничему, опять просил сына высечь, но времена уж не те. Городничий — и тот полюбил Гришку.
Мысль о побеге не оставляла его. Несколько раз он пытался ее осуществить и дня на два, на три скрывался из дома. Но исчезновений его не замечали, а только не давали разрешенья настоящим образом оставить дом. Старик
отец заявил, что сын у него непутный, а он, при старости, отвечать за исправную уплату повинностей не может. Разумеется, если б Гришка не
был «несуразный», то мог бы настоять на своем; но жалобы «несуразного» разве
есть резон выслушивать? В кутузку его — вот и решенье готово.
Феклинья бросила и
отца и дом. Она выстроила на выезде просторную избу и поселилась там с двумя другими «девушками». В избе целые ночи напролет светились огни и шло пированье. Старуха, Гришкина мать, умерла, но старики,
отец и тесть,
были еще живы и перебивались Христовым именем.
Ни
отца, ни тестя не
было в это время дома; двери стояли отпертые, потому что и украсть
было нечего.
Гришка ни разу порядком не
поел, а питался обшарпанными, черствыми объедками, которые приносил домой
отец.
Только обязательная служба до известной степени выводила его из счастливого безмятежия. К ней он продолжал относиться с величайшим нетерпением и, отбывая повинность, выражался, что и он каждый день приносит свою долю вреда. Думаю, впрочем, что и это он говорил, не анализируя своих слов. Фраза эта, очевидно,
была, так сказать, семейным преданием и запала в его душу с детства в родном доме, где все, начиная с
отца и кончая деревенскими кузенами, кичились какою-то воображаемою независимостью.
Покойный
отец сделал многое, чтобы наш уезд в административном смысле
был безупречен, и я шел по стопам его.
Молодость уже миновала (Крутицыну
было под шестьдесят), да кстати подрос и сын, — у него их
было двое, но младший не особенно радовал, — которому он и передал из рук в руки дорогое знамя, в твердой уверенности, что молодой человек
будет держать его так же высоко и крепко, как держали
отец и дед.