Неточные совпадения
Талантливы ли финны —
сказать не умею. Кажется, скорее, что нет, потому что у громадного большинства их вы видите в золотушных глазах только недоумение. Да и о выдающихся людях не слыхать. Если бы что-нибудь было в запасе, все-таки кто-нибудь да создал бы
себе известность.
Давидовой корове бог послал теленка,
Ах, теленка!
А на другой год она принесла другого теленка.
Ах, другого!
А на третий год принесла третьего теленка,
Ах, третьего!
Когда принесла трех телят, то пастор узнал об этом,
Ах, узнал!
И
сказал Давиду: ты, Давид, забыл своего пастора,
Ах, забыл!
И за это увел к
себе самого большого теленка,
Ах, самого большого!
А Давид остался только с двумя телятами,
Ах, с двумя!
как весь театр Михайловский словно облютеет. «Bis! bis!» — зальются хором люди всех ведомств и всех оружий. Вот если бы эти рукоплескания слышал Баттенберг, он, наверное,
сказал бы
себе: теперь я знаю, как надо приобретать народную любовь!
Правда, что Наполеон III оставил по
себе целое чужеядное племя Баттенбергов, в виде Наполеонидов, Орлеанов и проч. Все они бодрствуют и ищут глазами, всегда готовые броситься на добычу. Но история сумеет разобраться в этом наносном хламе и отыщет, где находится действительный центр тяжести жизни. Если же она и упомянет о хламе, то для того только, чтобы
сказать: было время такой громадной душевной боли, когда всякий авантюрист овладевал человечеством без труда!
Канут ли эти мелочи в вечность бесследно или будут иметь какие-нибудь последствия? — не знаю. Одно могу
сказать с некоторою достоверностью, что есть мелочи, которые, подобно снежному шару, чем дальше катятся, тем больше нарастают и наконец образуют из
себя глыбу.
— Шутка
сказать! — восклицали они, — накануне самой „катастрофы“ и какое дело затеяли! Не смеет, изволите видеть, помещик оградить
себя от будущих возмутителей! не смеет распорядиться своею собственностью! Слава богу, права-то еще не отняли! что хочу, то с своим Ванькой и делаю! Вот завтра, как нарушите права, — будет другой разговор, а покуда аттанде-с!
Повторяю то, что я уже
сказал в предыдущей главе: русский чумазый перенял от своего западного собрата его алчность и жалкую страсть к внешним отличиям, но не усвоил
себе ни его подготовки, ни трудолюбия.
Словом
сказать, спасает
себя.
Целый месяц после свадьбы они ездили с визитами и принимали у
себя, в своем гнездышке. Потом уехали в усадьбу к ней, и там началась настоящая poeme d'amour. [поэма любви (франц.)] Но даже в деревне, среди изъявлений любви, они успевали повеселиться; ездили по соседям, приглашали к
себе, устраивали охоты, пикники, кавалькады. Словом
сказать, не видали, как пролетело время и настала минута возвратиться из деревенского гнездышка в петербургское.
Директор одобрил записку всецело, только тираду о страстях вычеркнул, найдя, что в деловой бумаге поэзии и вообще вымыслов допустить нельзя. Затем положил доклад в ящик, щелкнул замком и
сказал, что когда наступит момент, тогда все, что хранится в ящике, само
собой выйдет оттуда и увидит свет.
Начальство тоже
себе на уме;
скажет: вот настоящий помощник столоначальника, и останешься ты аридовы веки в помощниках.
Через месяц они были муж и жена, и, как я
сказал выше, позволили
себе в праздности провести будничный день. Но назавтра оба уж были в работе.
Повторяю: солидный читатель относится к читаемому, не руководясь собственным почином, а соображаясь с настроением минуты. Но не могу не
сказать, что хотя превращения происходят в нем почти без участия воли, но в льготные минуты он все-таки чувствует
себя веселее. Потому что даже самая окаменелая солидность инстинктивно чуждается злопыхательства, как нарушающего душевный мир.
Словом
сказать, и руководители и руководимые являются достойными друг друга, и вот из этого-то взаимного воздействия, исполненного недомыслий и недомолвок, и создается то общественное мнение, которое подчиняет
себе наиболее убежденных людей.
— Всего больше угнетает то, —
сказал он, — что надо действовать как будто исподтишка. Казаться веселым, когда чувствуешь в сердце горечь, заискивать у таких личностей, с которыми не хотелось бы даже встречаться, доказывать то, что само по
себе ясно как день, следить, как бы не оборвалась внезапно тонкая нитка, на которой чуть держится дело преуспеяния, отстаивать каждый отдельный случай, пугаться и затем просить, просить и просить… согласитесь, что это нелегко!
— Да, бедная! — повторила она, — и отец много раз говорил мне: бедная! бедная! Но представьте
себе, старуха нянька однажды услышала это и
сказала:"Какая же вы бедная! вы — барышня!"
"Простите меня, милая Ольга Васильевна, — писал Семигоров, — я не соразмерил силы охватившего меня чувства с теми последствиями, которые оно должно повлечь за
собою. Обдумав происшедшее вчера, я пришел к убеждению, что у меня чересчур холодная и черствая натура для тихих радостей семейной жизни. В ту минуту, когда вы получите это письмо, я уже буду на дороге в Петербург. Простите меня. Надеюсь, что вы и сами не пожалеете обо мне. Не правда ли?
Скажите: да, не пожалею. Это меня облегчит".
— Возьмите, —
сказал он, — историю
себе наживете. С сильным не борись! и пословица так говорит. Еще
скажут, что кобенитесь, а он и невесть чего наплетет. Кушайте на здоровье! Не нами это заведено, не нами и кончится. Увидите, что ежели вы последуете моему совету, то и прочие миряне дружелюбнее к вам будут.
В первое воскресенье она, однако ж, посовестилась тревожить подруг."Им не до меня, —
сказала она
себе, — они теперь по родным ездят, подарки получают, покупают наряды!"Но на другое воскресенье отважилась. Надела высокий, высокий корсет, точно кирасу, и с утра отправилась к Настеньке Буровой.
— Ты очень хорошо сделала, что пораньше приехала, —
сказала она, — а то мы не успели бы наговориться. Представь
себе, у меня целый день занят! В два часа — кататься, потом с визитами, обедаем у тети Головковой, вечером — в театр. Ах, ты не можешь
себе представить, как уморительно играет в Михайловском театре Берне!
Из класса в класс переходила она с «своими» девицами и радовалась, что наконец и у нее будет свой собственный выпуск, как у Клеопатры Карловны. Перед выпуском опять стали наезжать в приемные дни «херувимы»; но разница в ее прежних и нынешних воззрениях на них была громадная. Во дни оны она чувствовала
себя точно причастною этому названию; теперь она употребляла это выражение совершенно машинально, чтоб
сказать что-нибудь приятное девице, которую навещал"херувим".
— Бог знает, что делает, —
сказала она
себе, — он отозвал к
себе нашу добрую maman — стало быть, она нужна была там. А начальство, без сомнения, пришлет нам новую maman, которая со временем вознаградит нас за горькую утрату.
— А что, господа! — обращается он к гостям, — ведь это лучшенькое из всего, что мы испытали в жизни, и я всегда с благодарностью вспоминаю об этом времени. Что такое я теперь? — "Я знаю, что я ничего не знаю", — вот все, что я могу
сказать о
себе. Все мне прискучило, все мной испытано — и на дне всего оказалось — ничто! Nichts! А в то золотое время земля под ногами горела, кровь кипела в жилах… Придешь в Московский трактир:"Гаврило! селянки!" — Ах, что это за селянка была! Маня, помнишь?
— Кажется, в этом виде можно? — рассуждает сам с
собой Ахбедный и, чтобы не дать сомнениям овладеть им, звонит и передает статью для отсылки в типографию. На другой день статья появляется, урезанная, умягченная, обезличенная, но все еще с душком. Ахбедный, прогуливаясь по улице, думает:"Что-то
скажет про мои урезки корреспондент?"Но встречающиеся на пути знакомцы отвлекают его мысли от корреспондента.
Поэтому он не много имел гражданских процессов и недостаточно обеспечил
себя, чтобы
сказать:"Я не нуждаюсь в практике! уеду в Ниццу и буду плевать в Средиземное море!..
— Вы сами
себя выдали, — убеждал его второй вор, — вместо того чтобы жаловаться, вам следовало бы просто
сказать мне: поделимся, друг! — мы бы и поделились.
Словом
сказать, через несколько времени земские деятели почувствовали
себя как бы в тисках.
Таким образом проходит день за днем жизнь Бодрецова, представляя
собой самое широкое олицетворение публичности. Сознает ли он это? — наверное
сказать не могу, но думаю, что сознает… бессознательно. По крайней мере, когда я слышу, как он взваливает все беды настоящего времени на публичность, то мне кажется, что он так и говорит: для чего нам публичность, коль скоро существует на свете Афанасий Аркадьич Бодрецов?
— Вот нам уже под тридцать, —
сказал я, — живем мы шесть лет вне школьных стен, а случалось ли тебе когда-нибудь задаться вопросом: что дали тебе эти годы? сделал ли ты какое-нибудь дело? наконец, приготовился ли к чему-нибудь? Вообще можешь ли ты дать
себе отчет в проведенном времени?
— То есть доволен, хочешь ты
сказать? Выражений, вроде: «счастье»,"несчастье", я не совсем могу взять в толк. Думается, что это что-то пришедшее извне, взятое с бою. А довольство естественным образом залегает внутри. Его, собственно говоря, не чувствуешь, оно само
собой разливается по существу и делает жизнь удобною и приятною.
Сказавши это, он пожал мне руку и удалился, причем не спросил, где я живу, да и сам не пригласил меня к
себе. Очевидно, довольство настолько овладело им, что он утратил даже представление о каком-либо ином обществе, кроме общества"своих".
Нельзя даже с уверенностью
сказать, как относятся сами выдумщики афоризмов к своим выдумкам: сознают ли они
себя способными поддержать их, или последние приходят к ним случайно и принимаются исключительно на веру.
— Представьте
себе, а мне кажется, точно вчера я вас видел! Но при этом я должен
сказать, что бывал бы у вас чаще, да боюсь беспокоить!
В ответ на эти вопросы, куда он ни обращал свои взоры, всюду видел мелочи, мелочи и мелочи… Сколько ни припоминал существований, везде навстречу ему зияло бессмысленное слово: «вотще», которое рассевало окрест омертвение. Жизнь стремилась вдаль без намеченной цели, принося за
собой не осязательные результаты, а утомление и измученность. Словом
сказать, это была не жизнь, а особого рода косность, наполненная призрачною суетою, которой, только ради установившегося обычая, присвоивалось наименование жизни.