Неточные совпадения
Я не говорю
уже о
том, как мучительно жить под условием таких метаний, но спрашиваю: какое горькое сознание унижения должно всплыть со дна души при виде одного этого неустанно угрожающего указательного перста?
Точно
то же и тут. Выкормил-выпоил старый Кузьма своих коршунов и полез на печку умирать. Сколько
уж лет он мрет, и всё окончания этому умиранию нет. Кости да кожа, ноги мозжат, всего знобит, спину до ран пролежал, и когда-то когда влезет к нему на печь молодуха и обрядит его.
То же проделывалось с рекрутчиной, которая представляла
уже серьезную статью дохода.
Сделка состояла в
том, что крестьянам и дворовым людям, тайно от них, давалась «вольная», и затем, тоже без их ведома, от имени каждого, в качестве
уже вольноотпущенного, заключался долгосрочный контракт с хитроумным фабрикантом.
Повторяю
то, что я
уже сказал в предыдущей главе: русский чумазый перенял от своего западного собрата его алчность и жалкую страсть к внешним отличиям, но не усвоил себе ни его подготовки, ни трудолюбия.
Затем естественно возникает вопрос: если
уж нельзя не ощущать паники при одном слове «новшества»,
то какие из них заключают в себе наибольшую сумму угроз: политические или социальные?
Скотину он тоже закармливает с осени. Осенью она и сена с сырцой поест, да и тело скорее нагуляет. Как нагуляет тело, она
уж зимой не много корму запросит, а к весне, когда кормы у всех к концу подойдут, подкинешь ей соломенной резки — и на
том бог простит. Все-таки она до новой травы выдержит, с целыми ногами в поле выйдет.
В свое время он припасается, стараясь прежде всего вырвать
то, что достается задаром, а потом
уже думает о
том, чтобы как можно дешевле приобрести
то, чего нельзя достать иначе, как за деньги.
Что касается до мелкопоместных дворян,
то они
уже в самом начале крестьянской реформы почти совсем исчезли с сельскохозяйственной арены.
Покуда в доме идет содом, он осматривает свои владения. Осведомляется, где в последний раз сеяли озимь (пашня
уж два года сряду пустует), и нанимает топографа, чтобы снял полевую землю на план и разбил на шесть участков, по числу полей. Оказывается, что в каждом поле придется по двадцати десятин, и он спешит посеять овес с клевером на
том месте, где было старое озимое.
— Ну, видишь ли, хоть скота у меня и немного, но так как удобрение два года копилось,
то и достаточно будет под озимь! А с будущей осени заведу скота сколько следует, и тогда
уж…
Дети между
тем здоровеют на чистом воздухе; старший сынок
уж учиться начал —
того гляди, и вплотную придется заняться им.
Кроме
того: хотя все устроено капитально и прочно, но кто же может поручиться за будущее? Ведь не вечны же, в самом деле, накаты; нельзя же думать, чтобы на крыше краска никогда не выгорела… Вон в молочной на крышу-то понадеялись, старую оставили, а она мохом
уж поросла!
Наконец, нельзя терять из вида и
того, что старший сын совсем
уж поспел — хоть сейчас вези в гимназию. Убежденный помещик начинает задумываться и все больше и больше обращается к прошлому. У него много товарищей; некоторые из них
уж действительные статские советники, а один даже тайный советник есть. Все получают содержание, которое их обеспечивает; сверх
того, большинство участвует в промышленных компаниях, пользуется учредительскими паями…
Теперь он состоит где-то чиновником особых поручений, а сверх
того, имеет выгодные частные занятия. В одной компании директорствует, в другой выбран членом ревизионной комиссии. Пробует и сам сочинять проекты новых предприятий и, быть может, будет иметь успех. Словом сказать, хлопочет и суетится так же, как и в деревне, но
уже около более прибыльных мелочей.
— Мне на что деньги, — говорит он, — на свечку богу да на лампадное маслице у меня и своих хватит! А ты вот что, друг: с тебя за потраву следует рубль, так ты мне, вместо
того, полдесятинки вспаши да сдвой, — ну, и заборони, разумеется, — а
уж посею я сам. Так мы с тобой по-хорошему и разойдемся.
Вот этот хребет еще долго выдержит, а вон
тот уж надламывается.
Последний является на место
уже вполне свободным от
тех сложных соображений, которые от времени до времени волнуют мироеда-аборигена.
Между
тем Иван Фомич
уж облюбовал себе местечко в деревенском поселке. Ах, хорошо местечко! В самой середке деревни, на берегу обрыва, на дне которого пробился ключ! Кстати, тут оказалась и упалая изба. Владелец ее, зажиточный легковой извозчик, вслед за объявлением воли, собрал семейство, заколотил окна избы досками и совсем переселился в Москву.
Так что, когда, по окончании арендного срока, вырубка возвратится к владельцу,
то последний может быть уверен, что тут
уж никогда даже осинка не вырастет.
О прочих наезжих мироедах распространяться я не буду. Они ведут свое дело с
тою же наглостью и горячностью, как и Иван Фомич, — только размах у них не так широк и перспективы
уже. И чиновник и мещанин навсегда завекуют в деревне, без малейшей надежды попасть в члены суб-суб-комиссии для вывозки из города нечистот.
Он
уже не смел войти в
ту комнату, где раздавался хохот его неблагодарных учеников, и скромно становился у буфета, где татарин-буфетчик, из жалости, наливал ему рюмку водки и давал бутерброд задаром.
А ежели и предстоит какая-нибудь особенность, вроде, например, привоза свежих устриц и заранее данного обещания собраться у Одинцова,
то и эта неголоволомная подробность
уже зараньше занесена им в carnet, [записную книжку (франц.)] так что стоит только заглянуть туда — и весь день как на ладони.
— Э! проживем как-нибудь. Может быть, и совсем момента не изловим, и все-таки проживем. Ведь еще бабушка надвое сказала, что лучше. По крайней мере,
то, что есть,
уж известно… А тут пойдут ломки да переделки, одних вопросов не оберешься… Вы думаете, нам сладки вопросы-то?
— Сентябрь
уж на дворе, а у нее хлеб еще в поле… понимаешь ли ты это? Приходится, однако же, мириться и не с такими безобразиями, но зато… Ах, душа моя! у нас и без
того дела до зарезу, — печально продолжает он, — не надо затруднять наш путь преждевременными сетованиями! Хоть вы-то, видящие нас в самом сердце дела, пожалейте нас! Успокойся же! всё в свое время придет, и когда наступит момент, мы не пропустим его. Когда-нибудь мы с тобою переговорим об этом серьезно, а теперь… скажи, куда ты отсюда?
Сережа
уже познакомился с ним и даже близко сошелся, потому что оба они
того мнения, que tout est a refaire, и оба с нетерпением ждут момента.
Через полгода он
уже занимает хороший пост и пишет циркуляры, в которых напоминает, истолковывает свою мысль и побуждает. В
то же время он — член английского клуба, который и посещает почти каждый вечер. Ведет среднюю игру, по преимуществу же беседует с наезжими добровольцами о
том, que tout est a recommencer, но момент еще не наступил.
Шаг этот был важен для Люберцева в
том отношении, что открывал ему настежь двери в будущее. Ему дали место помощника столоначальника. Это было первое звено
той цепи, которую ему предстояло пройти. Сравнительно новое его положение досталось ему довольно легко. Прошло лишь семь-восемь месяцев по выходе из школы, и он, двадцатилетний юноша,
уже находился в служебном круговороте, в качестве рычага государственной машины. Рычага маленького, почти незаметного, а все-таки…
Потому что, ежели начать с
того, что главная забота государства заключается в
том… —
то это
уж будет не доклад, а бред.
Хотя свет этот начинал
уже походить на тусклое освещение, разливаемое сальной свечой подьячего, но от окончательного подьячества его спасли связи и старая складка государственности, приобретенная еще в школе.
Тем не менее он и от чада сальной свечки был бы не прочь, если б убедился, что этот чад ведет к цели.
— Я
уж и
то стороной разузнаю, не наклюнется ли чего-нибудь… Двоюродная сестра у моей ученицы есть, так там тоже учительнице хотят отказать… вот кабы!
— Нет, стесниться
уж больше некуда, и без
того тесно. Говорю тебе: надо кланяться, напоминать о себе, хлопотать… Хлопочут же другие…
Но юноша, вскоре после приезда,
уже начал скучать, и так как он был единственный сын,
то отец и мать, натурально, встревожились. Ни на что он не жаловался, но на службе старанья не проявил, жил особняком и не искал знакомств."Не ко двору он в родном городе, не любит своих родителей!" — тужили старики. Пытали они рисовать перед ним соблазнительные перспективы — и всё задаром.
Не
тот уж ныне университет, что прежде.
Конечно, дверь ученья для него
уже закрыта, но он как-нибудь доберется до дома, отдохнет, выправится и непременно выполнит
ту задачу, которая в последнее время начала волновать его.
Там достаточно и
тех знаний, которыми он
уже обладает, а ежели их окажется мало,
то он восполнит этот недостаток любовью, самоотвержением.
Наконец, есть книги. Он будет читать, найдет в чтении материал для дальнейшего развития. Во всяком случае, он даст, что может, и не его вина, ежели судьба и горькие условия жизни заградили ему путь к достижению заветных целей, которые он почти с детства для себя наметил. Главное, быть бодрым и не растрачивать попусту
того, чем он
уже обладал.
Успеху ненавистника главным образом способствует
то, что он никогда настоящим образом не умолкал, но, как я
уже сказал выше, даже в самые льготные эпохи беспрепятственно вел свою пропаганду под более скромною формой чудачества и брюзжания.
Это он-то довилялся! Он, который всегда, всем сердцем… куда прочие, туда и он! Но делать нечего, приходится выслушивать. Такой
уж настал черед… «ихний»! Вчера была оттепель, а сегодня — мороз. И лошадей на зимние подковы в гололедицу подковывают, не
то что людей! Но, главное, оправданий никаких не допускается. Он обязан был стоять на страже, обязан предвидеть — и всё тут. А впрочем, ведь оно и точно, если по правде сказать: был за ним грешок, был!
Анализировать эти факты, в связи с другими жизненными явлениями, он вообще не способен, но, кроме
того, ненавистник, услыхав о такой претензии, пожалуй, так цыркнет, что и ног не унесешь. Нет, лучше
уж молча идти за течением, благо ненавистник благодаря кумовству относится к нему благодушно и скорее в шутливом тоне, нежели серьезно, напоминает о недавних проказах.
— А
то вы думаете? — говорит он, — все зло именно в этой пакостной литературе кроется! Я бы вот такого-то… Не говоря худого слова, ой-ой, как бы я с ним поступил! Надо зло с корнем вырвать, а мы мямлим! Пожар
уж силу забрал, а мы только пожарные трубы из сараев выкатываем!
Я
уже сказал выше, что читательское сословие народилось в эпоху всероссийского возрождения, благодаря громадному приливу простецов. С
тех пор простец множится в изумительной прогрессии, но, размножаясь и наполняя ряды подписчиков, он нимало не изменяет своему безразличному отношению к читаемому. Чтобы убедиться в этом, стоит заглянуть в любую кофейню.
Как бы
то ни было, но удовольствию живчика нет пределов. Диффамационный период
уже считает за собой не один десяток лет (отчего бы и по этому случаю не отпраздновать юбилея?), а живчик в подробности помнит всякий малейший казус, ознаменовавший его существование. Тогда-то изобличили Марью Петровну, тогда-то — Ивана Семеныча; тогда-то к диффаматору ворвались в квартиру, и он, в виду домашних пенатов, подвергнут был исправительному наказанию; тогда-то диффаматора огорошили на улице палкой.
Заведение существовало
уже с давних пор и всегда славилось
тем, что выходившие из него девицы отличались доброю нравственностью, приятными манерами и умели говорить un peu de tout.
Основателем пансиона был m-r Тюрбо, отец нынешней содержательницы. Он был вывезен из Франции, в качестве воспитателя, к сыну одного русского вельможи, и когда воспитание кончилось,
то ему назначили хорошую пенсию. М-r Тюрбо
уже намеревался уехать обратно в родной Карпантрa, как отец его воспитанника сделал ему неожиданное предложение.
Она
уж достаточно знает и о
том, что может говорить голубой цвет, и о
том, что может случиться, если девушка оступится, прыгая по лестнице.
Сверх
того, старик не скрывал от себя, что Ольга была некрасива (ее и в институте звали дурнушкой), а это тоже имеет влияние на судьбу девушки. Лицо у нее было широкое, расплывчатое, корпус сутулый, приземистый. Не могла она нравиться. Разве
тот бы ее полюбил, кто оценил бы ее сердце и ум. Но такие ценители вообще представляют исключение, и
уж, разумеется, не в деревне можно было надеяться встретить их.
Быть может, теперь у нее нашлось бы
уж дело; быть может, она вместе с Надеждой Федоровной волновалась бы настоящею, реальною деятельностью, а не
тою вынужденною праздностью, которая наполняла все ее существо тоскою?
— И больных довольно. Плотник Мирон
уж два года животом валяется. Взвалил себе в
ту пору на плечо бревно, и вдруг у него в нутре оборвалось.
На другой день Ольга Васильевна повторила свою просьбу, но она
уже видела, что ей придется напоминать об одном и
том же каждый день и что добровольно никто о Мироне не подумает.