Неточные совпадения
Мне кажется,
что если бы лет сто
тому назад (тогда и «разговаривать» было легче) пустили сюда русских старообрядцев и дали им полную свободу относительно богослужения, русское дело, вообще на всех окраинах, шло бы толковее.
Что все это означает, как не фабрикацию испугов в умах и без
того взбудораженных простецов? Зачем это понадобилось? с какого права признано необходимым, чтобы Сербия, Болгария, Босния не смели устроиваться по-своему, а непременно при вмешательстве Австрии? С какой стати Германия берется помогать Австрии в этом деле? Почему допускается вопиющая несправедливость к выгоде сильного и в ущерб слабому? Зачем нужно держать в страхе соседей?
Хотя бы
то, например,
что единичные факты следует судить единично же;
что обобщения в подобных случаях неуместны и вредны;
что, наконец, если и можно забить интеллигенцию в грязь —
что же тогда останется?
Испуг до
того въелся в нас,
что мы даже совсем не сознаем его.
— То-то,
что платков нет…
А болгары
что? «Они с таким же восторгом приветствовали возвращение князя, с каким, за несколько дней перед
тем, встретили весть об его низложении». Вот
что пишут в газетах. Скажите: ну,
чем они плоше древних афинян? Только вот насчет аттической соли у них плоховато.
И теперь имя его до
того погрузилось в мрак,
что не только никто о нем не говорит, но даже и не помнит его существования.
Правда,
что Наполеон III оставил по себе целое чужеядное племя Баттенбергов, в виде Наполеонидов, Орлеанов и проч. Все они бодрствуют и ищут глазами, всегда готовые броситься на добычу. Но история сумеет разобраться в этом наносном хламе и отыщет, где находится действительный центр тяжести жизни. Если же она и упомянет о хламе,
то для
того только, чтобы сказать: было время такой громадной душевной боли, когда всякий авантюрист овладевал человечеством без труда!
— То-то,
что ничего не известно. Будет — не будет, будет — не будет? — только на эту
тему и работает голова. Слышишь шепоты, далекое урчанье, а ясного — ничего.
Известно и даже за аксиому всеми принято,
что знание освещает не только
того, кто непосредственно его воспринимает, но, через посредство школы, распространяет лучистый свет и на темные массы.
Известно также,
что люди одаряются от природы различными способностями и различною степенью восприимчивости;
что ежели практически и трудно провести эту последнюю истину во всем ее объеме,
то, во всяком случае, непростительно не принимать ее в соображение.
Тем не менее руководители среды очень хорошо понимают,
что от этого чуженина отделаться не легко,
что он упорен и не уйдет назад с одними щелчками.
Я не знаю, как отнесется читатель к написанному выше, но
что касается до меня,
то при одной мысли о «мелочах жизни» сердце мое болит невыносимо.
Я и сам понимаю,
что, в существе, это явления вполне разнородные, но и за всем
тем не могу не признать хотя косвенной, но очень тесной связи между ними.
Дело в
том,
что Баттенберговы проказы не сами по себе важны, а потому,
что, несмотря на свое ничтожество, заслоняют
те горькие «мелочи», которые заправским образом отравляют жизнь.
Чтобы вполне оценить гнетущее влияние «мелочей», чтобы ощутить их во всей осязаемости, перенесемся из больших центров в глубь провинции. И
чем глубже,
тем яснее и яснее выступит ненормальность условий, в которые поставлено человеческое существование. [Прошу читателя иметь в виду,
что я говорю не об одной России: почти все европейские государства в этом отношении устроены на один образец. (Прим. М. Е. Салтыкова-Щедрина.)]
Прерогативы власти — это такого рода вещь, которая почти недоступна вполне строгому определению. Здесь настоящее гнездилище чисто личных воззрений и оценок, так
что ежели взять два крайних полюса этих воззрений,
то между ними найдется очень мало общего. Все тут неясно и смутно: и пределы, и степень, и содержание. Одно только прямо бросается в глаза — это власть для власти, и, само собой разумеется, только одна эта цель и преследуется с полным сознанием.
Он равнодушно прочитывает полученную рацею и говорит себе: «У меня и без
того смирно —
чего еще больше?..» «Иван Иванович! — обращается он к приближенному лицу, — кажется, у нас ничего такого нет?» — И есть ли, нет ли, циркуляр подшивается к числу прочих — и делу конец.
— Природа! знаем мы эту природу! Не природа, а порода. Природу нужно смягчать, торжествовать над ней надо. Нет, знаете ли
что? лучше нам подальше от этих лохматых! Пускай он идет с своей природой, куда пожелает. А вы между
тем шепните ему, чтоб он держал ухо востро.
Мне скажут,
что все это мелочи,
что в известные эпохи отдельные личности имеют значение настолько относительное,
что нельзя формализироваться
тем,
что они исчезают бесследно в круговороте жизни. Да ведь я и сам с
того начал,
что все подобные явления назвал мелочами. Но мелочами, которые опутывают и подавляют…
Таким образом, губерния постепенно приводится к
тому томительному однообразию, которое не допускает ни обмена мыслей, ни живой деятельности. Вся она твердит одни и
те же подневольные слова, не сознавая их значения и только руководствуясь одним соображением:
что эти слова идут ходко на жизненном рынке.
Канут ли эти мелочи в вечность бесследно или будут иметь какие-нибудь последствия? — не знаю. Одно могу сказать с некоторою достоверностью,
что есть мелочи, которые, подобно снежному шару,
чем дальше катятся,
тем больше нарастают и наконец образуют из себя глыбу.
Ежели мы спустимся ступенью ниже — в уезд,
то увидим,
что там мелочи жизни выражаются еще грубее и еще меньше встречают отпора. Уезд исстари был вместилищем людей одинаковой степени развития и одинакового отсутствия образа мыслей. Теперь, при готовых девизах из губернии, разномыслие исчезло окончательно. Даже жены чиновников не ссорятся, но единомышленно подвывают: «Ах, какой циркуляр!»
А ежели и остались немногие из недавних «старых»,
то они так легко выдержали процесс переодевания,
что опознать в них людей, которые еще накануне плели лапти с подковыркою, совсем невозможно.
Но так как выражение «свои средства» есть не
что иное, как вольный перевод выражения «произвол»,
то для подкрепления его явилось к услугам и еще выражение: «в законах нет».
Что касается до мирских властей,
то они беспрекословно отдались в руки чумазому и думают только об исполнении его прихотей.
Вот настоящие, удручающие мелочи жизни. Сравните их с приключениями Наполеонов, Орлеанов, Баттенбергов и проч. Сопоставьте с европейскими концертами — и ответьте сами: какие из них, по всей справедливости, должны сделаться достоянием истории и какие будут отметены ею.
Что до меня,
то я даже ни на минуту не сомневаюсь в ее выборе.
За всем
тем нужно заметить,
что в крестьянской среде рекрутская очередь велась неупустительно, и всякая крестьянская семья обязана была отбыть ее своевременно; но это была только проформа, или, лучше сказать, средство для вымогательства денег.
Сделка состояла в
том,
что крестьянам и дворовым людям, тайно от них, давалась «вольная», и затем, тоже без их ведома, от имени каждого, в качестве уже вольноотпущенного, заключался долгосрочный контракт с хитроумным фабрикантом.
Все это за дешевую плату легко оборудовал местный уездный суд, несмотря на
то,
что в числе закабаливших себя были и грамотные.
Для помещиков эта операция была, несомненно, выгодна. Во-первых, Чумазый уплачивал хорошую цену за одни крестьянские тела; во-вторых, оставался задаром крестьянский земельный надел, который в
тех местах имеет значительную ценность. Для Чумазого выгода заключалась в
том,
что он на долгое время обеспечивал себя дешевой рабочей силой.
Что касается до закабаляемых,
то им оставалась в удел надежда,
что невзгода настигает их… в последний раз!
И вслед за этим нагрянули целой толпой в губернский город с жалобами на
то,
что накануне освобождения их сделали вольными помимо их желания.
Началось следствие, и тут-то раскрылись поползновения Чумазого, в
то время только
что начинавшего раскидывать сети на всю Россию.
— Шутка сказать! — восклицали они, — накануне самой „катастрофы“ и какое дело затеяли! Не смеет, изволите видеть, помещик оградить себя от будущих возмутителей! не смеет распорядиться своею собственностью! Слава богу, права-то еще не отняли!
что хочу,
то с своим Ванькой и делаю! Вот завтра, как нарушите права, — будет другой разговор, а покуда аттанде-с!
Было время, когда люди выкрикивали на площадях: „слово и дело“, зная,
что их ожидает впереди застенок со всеми ужасами пытки. Нередко они возвращались из застенков в „первобытное состояние“, живые, но искалеченные и обезображенные; однако это нимало не мешало
тому, чтобы у них во множестве отыскивались подражатели. И опять появлялось на сцену „слово и дело“, опять застенки и пытки… Словом сказать, целое поветрие своеобразных „мелочей“.
Правда,
что массы безмолвны, и мы знаем очень мало о
том внутреннем жизненном процессе, который совершается в них. Быть может,
что продлившееся их ярмо совсем не представлялось им мелочью; быть может, они выносили его далеко не так безучастно и тупо, как это кажется по наружности… Прекрасно; но ежели это так,
то каким же образом они не вымирали сейчас же, немедленно, как только сознание коснулось их? Одно сознание подобных мук должно убить, а они жили.
Я мог бы привести здесь примеры изумительнейшей выносливости, но воздерживаюсь от этого, зная,
что частные случаи очень мало доказывают. Общее настроение общества и масс — вот главное,
что меня занимает, и это главное свидетельствует вполне убедительно,
что мелочи управляют и будут управлять миром до
тех пор, пока человеческое сознание не вступит в свои права и не научится различать терзающие мелочи от баттенберговских.
Повторяю
то,
что я уже сказал в предыдущей главе: русский чумазый перенял от своего западного собрата его алчность и жалкую страсть к внешним отличиям, но не усвоил себе ни его подготовки, ни трудолюбия.
Ныне и платки и урны сданы в архивы, где они и хранится на полках, в ожидании,
что когда-нибудь найдется любитель, который заглянет в них и напишет два-три анекдота о
том, как утирание слез постепенно превращалось в наплевание в глаза.
Я слишком достаточно говорил выше (III) о современной административной организации, чтобы возвращаться к этому предмету, но думаю,
что она основана на
тех же началах, как и в былые времена, за исключением коллегий, платков и урн.
Может быть, сам по себе взятый, он совсем не так неблагонадежен, как кажется впопыхах. В дореформенное время, по крайней мере, не в редкость бывало встретить такого рода аттестацию:"человек образа мыслей благородного, но в исполнении служебных обязанностей весьма усерден". Вот видите ли, как тогда правильно и спокойно оценивали человеческую деятельность; и благороден, и казенного интереса не чужд… Какая же в
том беда,
что человек благороден?
Ошибка утопистов заключалась в
том,
что они, так сказать, усчитывали будущее, уснащая его мельчайшими подробностями.
Чем больше делается попыток в смысле компромиссов,
чем больше возлагается надежд на примирение,
тем выше становится уровень требований противной стороны.
Повторяю: я выражаю здесь свое убеждение, не желая ни прать против рожна, ни
тем менее дразнить кого бы
то ни было. И сущность этого убеждения заключается в
том,
что человечество бессрочно будет томиться под игом мелочей, ежели заблаговременно не получится полной свободы в обсуждении идеалов будущего. Только одно это средство и может дать ощутительные результаты.
Нельзя не признать,
что в этом суждении есть известная доля правды, и именно в
том,
что касается политических новшеств.
И не право оно, во-первых, потому,
что в основании социологических изысканий лежит предусмотрительность, которая всегда была главным и существенным основанием развития человеческих обществ, и, во-вторых, потому,
что ежели и справедливо,
что утопии производили в массах известный переполох,
то причину этого нужно искать не в открытом обсуждении идеалов будущего, а скорее в стеснениях и преследованиях, которыми постоянно сопровождалось это обсуждение.
Если б эти люди умели рассуждать, если б они были в состоянии проникать в тайны человеческой природы,
то они поняли бы,
что одну из неизбежных принадлежностей этой природы составляет развитие и повышение уровня нравственных и материальных потребностей.
Все его желания по части новшеств ограничиваются лишь
тем,
что составляет действительную и неотложную нужду.
И он, не успевши отдохнуть с дороги, обходит двор, осматривает, все ли везде в порядке, задан ли скоту корм, жиреет ли поросенок, которого откармливают на продажу, не стерлась ли ось в телеге, на месте ли чеки, не подгнили ли слеги на крыше двора, можно ли надеяться,
что вон этот столб, один из
тех, которые поддерживают двор, некоторое время еще простоит.
В свое время он припасается, стараясь прежде всего вырвать
то,
что достается задаром, а потом уже думает о
том, чтобы как можно дешевле приобрести
то,
чего нельзя достать иначе, как за деньги.