Неточные совпадения
Знаете ли вы, что
такое"сок", милая тетенька?"Сок" — это то самое вещество, которое, будучи своевременно выпущено из человека, в одну минуту уничтожает в нем всякие"бреды"
и возвращает его к пониманию действительности.
Я думаю, впрочем, тетенька, что в конце концов произрастут. Потому что уж если теперь нам бог, за нашу тихость, не подаст,
так уж после того я
и не
знаю…
Но мне-то, мне-то зачем это
знать? Конечно, оно любопытно, но иногда, право, выгоднее без любопытства век прожить. Признаюсь, я даже не удержался
и спросил Удава: да неужто же нужно, чтобы я
знал, где раки зимуют? А он в ответ: уж там нужно или не нужно, а как будут показывать,
так и вы, в числе прочих,
узнаете.
По форме современное лганье есть не что иное, как грошовая будничная правда, только вывороченная наизнанку. Лгун говорит"да"там, где следует сказать"нет", —
и наоборот. Только
и всего, Нет ни украшений, ни слез, ни смеха, ни перла создания — одна дерюжная, черт ее
знает, правда или ложь. До
такой степени"черт ее
знает", что ежели вам в глаза уже триста раз сряду солгали, то
и в триста первый раз не придет в голову, что вы слышите триста первую ложь.
Во всяком случае, это
так меня встревожило, что я отправился за разъяснениями к одному знакомому почтовому чиновнику
и,
знаете ли, какой странный ответ от него получил?"
Но
так как этот ответ не удовлетворил меня
и я настаивал на дальнейших разъяснениях, то приятель мой присовокупил:"Никаких тут разъяснений не требуется — дело ясно само по себе; а ежели
и существуют особенные соображения, в силу которых адресуемое является равносильным неадресованному, то тайность сию, мой друг, вы, лет через тридцать,
узнаете из"Русской старины".
Я
знаю многих, которые утверждают, что только теперь
и слышатся в литературе трезвенные слова. А я
так, совсем напротив, думаю, что именно теперь-то
и начинается в литературе пьяный угар. Воображение потухло, представление о высших человеческих задачах исчезло, способность к обобщениям признана не только бесполезною, но
и прямо опасною — чего еще пьянее нужно! Идет захмелевший человек, тыкаясь носом в навозные кучи, а про него говорят: вот от кого услышим трезвенное слово.
И делал он это
так тихо
и благородно, что деденька
так и умер, не
зная, что у него в буфете капиталист сидит.
Однако ж, кажется, я увлекся в политико-экономическую сферу, которая в письмах к родственникам неуместна… Что делать! такова уж слабость моя! Сколько раз я сам себе говорил: надо построже за собой смотреть! Ну,
и смотришь, да проку как-то мало из этого самонаблюдения выходит. Стар я
и болтлив становлюсь. Да
и старинные предания в свежей памяти,
так что хоть
и знаешь, что нынче свободно, а все как будто не верится. Вот
и стараешься болтовней след замести.
Но
знаете ли, какая еще неотвязная мысль смущает Домнушку? — Это мысль — во что бы то ни стало приобрести у вас Ворошилово. Разумеется, тогда, когда уж она будет статской советницей
и болярыней. Хоть она была вывезена из Ворошилова пятилетком,
так что едва ли даже помнит его, но Федосьюшка
так много натвердила ей о тамошних"чудесах", что она
и спит
и видит поселиться там.
Однако ж впоследствии я
узнал, что он
так, не заплативши,
и уехал в Чебоксары.
И ложку с собой увез, хотя рукоятка у нее была порыжелая, а в углублении самой ложки присохли неотмываемые следы яичных желтков. Вероятно, в Чебоксарах попу в храмовые праздники эту ложку будут подавать!
Я
знал, что земцы невинны, что они лудят от чистого сердца
и ровно ничего не посевают, но мог ли я это доказывать? — Нет, ибо, доказывая, я рисковал двояко: или впасть в иронический тон, а следовательно, обидеть наши"неокрепшие молодые учреждения", или же предпринять серьезную защиту лудильщиков
и в
таком случае попасть в число их сообщников
и укрывателей…
Вот почему я
так и обрадовался,
узнав из вашего письма, что Пафнутьев воротился восвояси, не донюхавшись ни до чего. Авось-либо бог
и просвещенное начальство защитят нас
и присных наших от дракинских козней.
Но скажите по совести, стоит ли, ради
таких результатов, отказаться от услуг Сквозника-Дмухановского
и обращаться к услугам Дракина? Я
знаю, что
и Сквозник-Дмухановский не бог
знает какое сокровище (помните, как слесарша Пошлепкина его аттестовала!), но зачем же возводить его в квадрат в лице бесчисленных Дракиных, Хлобыстовских
и Забиякиных? Помилуйте! нам
и одного его по горло было довольно!
Так что ежели с выступлением Дракиных на арену, вам случится печь в доме пирог, то
так вы
и знайте, что середка принадлежит излюбленному, а края — домочадцам
и присным его.
И еще более разумеется, что ежели мы люди добросовестные, то, не особенно долго думая, ответим на этот вопрос
так: живы-то мы живы, но в силу чего — не
знаем и назвать благополучием то, что вокруг нас происходит, — не можем.
А"мерзавец"между тем продолжает:"Нынче все
так: пропаганды проповедуют да иностранные образцы вводить хотят, а позвольте
узнать, где корень-причина зла?"Кабы я умен был, мне бы заплатить, да
и удрать, а я, вместо того, рассердился.
— Коли хочешь
знать, какие штуки на свете творятся,
так слушай. Гуляю я сегодня по Владимирской
и только что поравнялся с церковью…
Как бы то ни было, но ужасно меня эти"штуки"огорчили. Только что начал было на веселый лад мысли настраивать — глядь, ан тут целый ряд"штук". Хотел было крикнуть: да сидите вы дома! но потом сообразил: как же, однако, все дома сидеть? У иного дела есть, а иному
и погулять хочется…
Так и не сказал ничего. Пускай каждый рискует, коли охота есть,
и пускай за это
узнает, в чем"штука"состоит!
— Аттестовать на всех распутиях будут. Павел-то у меня совестлив, а они — наглые. Ведь можно
и похвалить
так, что после дома не скажешься. Намеднись Павел-то уж
узнал, что начальник хотел ему какое-то"выигрышное"дело поручить, а Семен Григорьич отсоветовал. Мой брат, говорит, очень усердный
и достойный молодой человек, но дела, требующие блеска, не в его характере.
—
Знаю, что много. А коли в ревизские сказки заглянешь,
так даже удивишься, сколько их там. Да ведь не в ревизских сказках дело. Тамошние люди — сами по себе, а служащие по судебному ведомству люди — сами по себе.
И то уж Семен Григорьич при мне на днях брату отчеканил:"Вам, Павел Григорьич, не в судебном бы ведомстве служить, а кондуктором на железной дороге!"Да
и это ли одно! со мной, мой друг,
такая недавно штука случилась,
такая штука!.. ну, да, впрочем, уж что!
Думают, коли девица,
так и не должна ничего
знать… скажите на милость!
— Ну-ну, Христос с тобой. Вижу, что наскучила тебе…
И знаешь, да не хочешь сказать. Наскучила! наскучила!
Так я поеду… куда бишь? ах, да, сначала к Елисееву… свежих омаров привезли! Sans adieux, mon cousin [Я не прощаюсь, кузен (франц.)].
Я
знаю, вы скажете, что все эти проверки, добровольческие выслеживания
и подсиживания до
такой степени нелепы
и несерьезны, что даже опасений не могут внушать.
Я
знаю также, что современная действительность почти сплошь соткана из
такого рода фактов, по поводу которых
и помыслить нельзя, полезны они или не полезны, а именно только, опасны или малоопасны (
и притом с какой-то непосредственной, чисто личной точки зрения).
Как женщина, вы, разумеется, не
знаете, что
такое карцер. Поэтому не посетуйте на меня, если я решусь посвятить настоящее письмо обогащению вашего ума новым отличнейшим знанием, которое, кстати, в наше время
и небесполезно.
Но
так как Аника
знал, что распоряжение Бритого надлежащим образом не отменено
и потому с часу на час ожидал его осуществления, то понятно, с каким остервенением он прислуживался к начальству, отгоняя от дверей карцера всякого сострадательного товарища, прибегавшего с целью хоть сколько-нибудь усладить горе заключенного.
Но ежели мне даже
и в
такой форме вопрос предложат: а почему из слов твоих выходит как бы сопоставление? почему"кажется", что все мы
и доднесь словно в карцере пребываем? — то я на это отвечу: не
знаю, должно быть, как-нибудь сам собой
такой силлогизм вышел. А дабы не было в том никакого сомнения, то я готов ко всему написанному добавить еще следующее:"а что по зачеркнутому, сверх строк написано: не кажется — тому верить". Надеюсь, что этой припиской я совсем себя обелил!
Шкура чтобы цела была — вот что главное;
и в то же время: умереть! умереть! умереть! —
и это бы хорошо! Подите разберитесь в этой сумятице! Никто не
знает, что ему требуется, а ежели не
знает, то об каких же выводах может быть речь? Проживем
и так. А может быть,
и не проживем — опять-таки мое дело сторона.
— Ежели окажется — милости просим! А я все-таки ничего не
знаю!..
И знать не желаю! — прибавил я с твердостью.
Во всяком случае, милая тетенька,
и вы не спрашивайте, с какой стати я историю о школьном карцере рассказал. Рассказал —
и будет с вас. Ведь если бы я даже на домогательства ваши ответил:"тетенька! нередко мы вспоминаем факты из далекого прошлого, которые, по-видимому, никакого отношения к настоящему не имеют, а между тем…" — разве бы вы больше из этого объяснения
узнали?
Так уж лучше я просто ничего не скажу!
А
знаете ли что — ведь
и надворный советник Сенечка тоже без выводов живет. То есть он, разумеется, полагает, что всякий его жест есть глубокомысленнейший вывод, или, по малой мере, нечто вроде руководящей статьи, но, в сущности, ай-ай-ай как у него по этой части жидко! Право,
такая же разнокалиберщина, как
и у нас, грешных.
— То-то, что с этими разговорами как бы вам совсем не оглупеть.
И в наше время не бог
знает какие разговоры велись, а все-таки… Человеческое волновало. Искусство, Гамлет, Мочалов,"башмаков еще не износила"… Выйдешь, бывало, из Британии, а в душе у тебя музыка…
— А я
так знаю.
И вы со временем, когда серьезно взглянете… Мерзко!.. да-с! Вот мы с вами за границей целое лето провели — разве там
так люди живут?
Замечательно, что есть люди —
и даже немало
таких, — которые за эту тактику называют Ноздрева умницей. Мерзавец, говорят, но умен.
Знает, где раки зимуют,
и понимает, что по нынешнему времени требуется. Стало быть, будет с капитальцем.
Да,
такой мир действительно есть,
и литература отлично
знала его в то время, когда она, подобно спящей царевне, дремала в волшебных чертогах.
Знаю я
такой способ
и знаю, что он не раз практиковался
и практикуется
и именно в литературе ноздревского пошиба.
Я думаю, что Грызунов не жаден
и охотно удовольствовался бы половинным содержанием, если б его призвали. Я даже думаю, что, в сущности, он
и не честолюбив. Он просто
знает свои достоинства
и ценит — вот
и все. Но
так как
и другие
знают свои достоинства
и ценят их, то он
и затерялся в общей свалке.
Каким образом весь этот разнокалиберный материал одновременно в нем умещается — этого я объяснить не могу. Но
знаю, что, в сущности, он замечательно добр,
так что стоит только пять минут поговорить с ним, как он уже восклицает: вот мы
и объяснились! Даже в том его убедить можно, что ничего нет удивительного, что его не призывают. Он выслушает, скажет: тем хуже для России! —
и успокоится.
Таких Лжедимитриев нынче, милая тетенька, очень много. Слоняются, постылые тушинцы, вторгаются в чужие квартиры, останавливают прохожих на улицах
и хвастают, хвастают без конца. Один — табличку умножения
знает; другой — утверждает, что Россия — шестая часть света, а третий без запинки разрешает задачу"летело стадо гусей". Все это — права на признательность отечества; но когда наступит время для признания этих прав удовлетворительными, чтобы стоять у кормила — этого я сказать не могу. Может быть,
и скоро.
Издатель-редактор"Помой"находился в положении того вора, которого, несмотря на несомненные улики, присяжные оправдали
и которому судья сказал:"Подсудимый! вы свободны: но
знайте, что вы все-таки вор
и что присяжные не всегда будут расположены оправдывать вас.
Сначала ответ этот произвел некоторое недоразумение, но
так как в эту самую минуту Стрекоза, словно в забытьи, прокричал: всяк сверчок
знай свой шесток! — то все сейчас же поняли
и удовлетворились.
Я
знаю и сам, что это маразм действительно только временный,
и не потому временный, что
так удостоверяют Удав
и Дыба, а потому, что улица самая бесшабашная очнется, поняв, что бессрочный маразм может принести только смерть.
Так что не успеет читатель оглянуться (каких-нибудь 10 — 12 страниц разгонистой печати — вот
и вся эрудиция!), как уже
знает, что сильная власть именуется сильною, а слабая слабою,
и что за всем тем следует надеяться, хотя с другой стороны — надлежит трепетать.
— А позволь
узнать, какое
такое общее благо эти иксы
и игреки с помощью своего самоотвержения получили?
Завязали, ничем не обеспечили, да
и бросили: пускай, мол, благодарные потомки как
знают,
так и развязывают.