Неточные совпадения
Один начальник как приехал, так первым делом приступил к сломке пола в губернаторском кабинете — и что же? сломать-то сломал, а нового на его место построить не успел! «Много, — говорил он потом, когда прощался с нами, — много намеревался я для пользы сделать,
да, видно, Богу, друзья мои, не угодно!» И действительно, приехал на место его новый генерал и тотчас же рассудил, что пол надо
было ломать не в кабинете, а в гостиной, и соответственно с этим сделал надлежащее распоряжение.
Возражают против этого, что иногда такая «
суть» бывает, которую будто бы и внушить совестно, но это возражение, очевидно, неоснова-тельное, потому что человек надежный и благонравный от самой природы одарен такою внутреннею закваскою, которая заключает в себе материал для всякого рода «
сути»; следственно, тут даже и внушений прямых не нужно, а достаточно только крючок запустить: непременно какую-нибудь бирюльку
да вытащишь!
Прежде всего, у начальника отделения в послушании
был,
да еще не у одного, а у нескольких; по воскресеньям с праздником поздравлять ездил, по будням между тремя и четырьмя часами в департамент анекдоты рассказывать ходил!
— Гм…
да… гостеприимен… «Только, говорит, так как я за обедом от трудов отдыхаю, так люблю, чтоб у меня
было весело. На днях, говорит, у меня, для общего удовольствия, правитель канцелярии целую ложку кайенского перцу в жидком виде проглотил».
— Ну
да;
будет, по крайности, видеть, что мы втуне не оставляем…
—
Да ведь поди новый на место его
будет! новый
будет! — кричал провинившийся.
— А оттого-с, что нынче старых слуг не уважают! — отвечает он с некоторою скорбью, но вслед за тем веселенько прибавляет: —
Да, пора! давно пора
было мне отдохнуть!
Ну, и почтен
был за это в свое время… А нынче, друзья мои, этого не любят! Нынче нашего брата, фрондера, за ушко
да на солнышко… за истину-то! Вот, когда я умру… тогда отдайте все Каткову! Никому, кроме Каткова! хочу лечь рядом с стариком Вигелем.
Обыватели не только ценили такую ровность характера, но даже усматривали в ней признаки доблести;
да и нельзя
было не ценить, потому что у всех
был еще в свежей памяти муж предшествовавшей помпадурши, корнет Отлетаев, который не только разбивал по ночам винные погреба, но однажды голый и с штандартом в руках проскакал верхом через весь город.
— Да-с, это искусство не маленькое!
Быть ввержену в одну клетку с зверем — и не проштрафиться! — прибавляли третьи.
Между тем уважение к Надежде Петровне все росло и росло. Купцы открыто говорили, что, «если бы не она, наша матушка, он бы, как свят Бог, и нас всех,
да и прах-то наш по ветру развеял!». Дворяне и чиновники выводили ее чуть не по прямой линии от Олега Рязанского. Полициймейстер настолько встревожился этими слухами, что, несмотря на то что
был обязан своим возвышением единственно Надежде Петровне, счел долгом доложить об них новому помпадуру.
— Принеси ты мне, Семен, этой рыбки — знаешь? — командовал полициймейстер в передней. — А вы, Надежда Петровна, все еще в слезах! Матушка! голубушка!
да что ж это такое? — продолжал он, входя в комнату, — ну, поплакали! ну и
будет! глазки-то, глазки-то зачем же портить!
— Ну
да,
есть резон! а вы бы, сударыня, и об нас, грешных, тоже подумали!
— Да-с, он
был счастлив-с, — промолвила она, сама удивляясь, отчего язык ее говорит только одни глупости.
—
Да разве в тебе, Козленок, что-нибудь
есть, кроме золотушного худосочия?
— Ведь этот Данилыч-то из простых
был! Ну
да; покойница бабушка рассказывала, что она сама раз видела, как он к покойной великой княгине Софье Алексеевне… а как Хованский-то
был хорош! Покойница царица Тамара сама говорила мне, что однажды на балу у Матрены Балк…
—
Да что ж ты
будешь администрировать-то, шут ты этакой?!
Два советника казенной палаты чуть не поссорились между собою, рассуждая о том,
будет ли Козелков дерзок на язык или же
будет «мягко стлать,
да жестко спать».
—
Да, если вы
будете внимательны к нашим дамам… Mesdames! Дмитрий Павлыч просит, чтоб вы приняли участие в предполагаемом им спектакле! Но вы и сами непременно должны принять в нем участие, — продолжала она, обращаясь к Митеньке, — вы должны
быть нашим premier amoureux… [Первым любовником (фр.).]
—
Да, и такая пиеса
есть, — сказал он, — но, признаюсь, я более люблю живые картины. Je suis pour les tableaux vivants, moi! [Что касается меня, то я за живые картины! (фр.)]
— А вы, вашество, вот что-с. Позовите кого постарше-с,
да и дайте этак почувствовать: кабы, мол, не болтали молодые, так никаких бы реформ не
было; а потом попросите из молодых кого,
да и им тоже внушите: кабы, мол, не безобразничали старики, не резали бы девкам косы
да руками не озорничали, так никаких бы, мол, реформ не
было. Они на это пойдут-с.
—
Да, Скриб тоже имеет свои достоинства, но все это не Мариво! Заметьте, вашество, что в нас эта грация почти врожденная
была! А как я лакея представлял! Покойница Лизавета Степановна (она «маркизу» играла) просто в себя прийти не могла!
—
Да уж это так!
была бы здесь Олимпиада Фавстовна, она бы не позволила тебе рыло-то мочить! — отвечал другой, не менее решительный голос.
Кругом
было пустынно и тихо, только кучера дремали на козлах у подъездов,
да изредка бойко пробегал по тротуарам какой-нибудь казачок, поспешая в погребок за вином.
— Скажу вам, Marie, по секрету: мы все, сколько нас ни
есть, мы все немножко нигилисты…
да! Разумеется, мы обязаны покамест держать это под спудом, но ведь шила в мешке не утаишь, и истина, bon gré, mal gré, [Волей-неволей (фр.).] должна же когда-нибудь открыться!
Поймите, господа, что я вам говорю, и сообразуйтесь!» Да-с, почтеннейший Разумник Семеныч, я
был бы совершенно счастливым начальником, если б это оказалось возможным!
Последствием этого
было, что на другой день местные гранды сказались больными (так что все присутственные места в Семиозерске
были в этот день закрыты), а исправник, как только прослышал о предстоящей исповеди, ту ж минуту отправился в уезд. Явился только городской голова с гласными
да бургомистр с ратманами, но Митенька и тут нашелся.
«Брошусь,
да и поплыву по всему раздолью, как прочие!» — раздумывал он, но инстинкт самосохранения так и зудил, так и нашептывал: погоди! может
быть, и завтра жив
будешь!
— Да-с, все-с, — повторил он уже вслух, и это течение мыслей
было бы крайне для него благоприятно, если б оно не
было расстроено одним, совершенно случайным обстоятельством.
Он
был подавлен, уничтожен. Тем не менее капризная мысль его и тут не изменила своему обычному характеру. Он не сказал себе: «Вот какое бремя лежит на мне, безвестном кадете, выбравшемся в помпадуры! вот с чем надлежало мне познакомиться прежде, чем расточать направо и налево: „влепить“,
да „закатить“!» — но вскочил, как ужаленный, и с каким-то горьким, нервным смехом воскликнул...
— Зачем же зарок-с? кушайте! В прежнее время я вас за это по спине глаживал, а теперь… закон-с!
Да что же вы стоите, образованный молодой человек? Стул господину Прохорову! По крайности, посмотрю я, как ты, к-к-каналья, сидеть передо мной
будешь!
— Знаю, что бумаги.
Да ведь вы говорили, что
есть закон?
— И зачем они мне предписывают! — восклицает он, — знают, что
есть закон, ну и предписывали бы закону! Ан нет, всё ко мне
да ко мне!
— Фу! опять это слово!
Да пойми же, братец, что ежели
есть закон и может этот закон все сделать, так при чем же я-то в помпадурах состою?
— Нет, это все не то! — думалось ему. — Если б я собственными глазами не видел: «закон» — ну, тогда точно! И я бы мог жалованье получать, и закон бы своим порядком в шкафу стоял. Но теперь ведь я видел, стало
быть, знаю, стало
быть, даже неведением отговариваться не могу. Как ни поверни, а соблюдать должен. А попробуй-ка я соблюдать —
да тут один Прохоров такую задачу задаст, что ног не унесешь!
Про одного говорили: «строгонек!»; про другого: «этот подтянет!»; про третьего: «всем
был бы хорош,
да жена у него анафема!»; про четвертого: «вы не смотрите, что он рот распахня ходит, а он бедовый!»; про пятого прямо рассказывали, как он, не обнаружив ни малейшего колебания, пришел в какое-то присутственное место и прямо сел на тот самый закон, который, так сказать, регулировал самое существование того места.
Да, все, что он теперь
ест, — он
ест в последний раз, все, что он теперь видит и слышит, — он видит и слышит в последний раз.
С каким самоуверенным видом, с каким ликованием в голосе ответил бы он в
былое время:
да… я тамошний помпадур! Я еду в Петербург представить о нуждах своих подчиненных! Я полагаю, что первая обязанность помпадура — это заботиться, чтоб законные требования его подчиненных
были удовлетворены! и т. д. Теперь, напротив того, он чувствует, что ответ словно путается у него на языке и что гораздо
было бы лучше, если б ему совсем-совсем ничего не приходилось отвечать.
—
Да… то
есть я… конечно, я еду из N… — смущенно произносит он наконец.
—
Да… то
есть, не совсем… я служу… то
есть служил…
— Это все в тебе зависть плачет! — сразу осадил его Губошлепов, — а ты бы лучше на себя посмотрел! Какая у тебя звезда (у Агатона
была всего одна звезда, и то самая маленькая)? А у него их три!
Да и человек он бесстрашный, сколько одних областей завоевал, — а ты! На печи лежа, без пороху палил! И хоть бы ты то подумал, что этаких-то, как ты, — какая орава у меня! По одной рублевой цигарке каждому дай — сколько денег-то
будет! А ты лезешь! И лег ты и встал у меня, и все тебе мало!
Да; он
был им! он несомненно
был помпадуром!
— Всей-то моей пенсии, — говорит «старушка», — никак двенадцать рублей сорок три копеечки в месяц
будет. На себя, значит, семь рублей получаю,
да на внучек — сын у меня на службе помер — так вот на них пять рублей сорок три копеечки пожаловали!
— Живем, сударь. Только, надо сказать, житье наше такое: и жить-то бы не надо,
да и умирать не хочется. Не разберешь. А тоже вот хоть бы и я: такое ли прежде мое житье
было! Дом-то полная чаша
была, хоть кто приходи — не стыдно! И мы в гости — и к нам гости! Ну, а теперь — не прогневайся! Один день с квасом, а другой и так всухомятку
поедим. Ну, а вы, сударь, чай, много суммы-то получаете?
— И! что вы!
Да кабы нам такие деньги! Вы, стало
быть, большую службу-то несли?
—
Да… я… помпадуром
был! — не без фатовства отвечает Агатон и видимо наслаждается, замечая, как «старушку» берет оторопь при этом признании.
О, ужас! я припоминаю!
Да… это так… это действительно
было! Действительно, я и под козырек не сделал, и не распевал… Но почему же, о сердце! ты не предупредило меня! Ты, которое знаешь, как охотно я делаю под козырек и с каким увлечением я всегда и на всяком месте готов повторять...
До тех пор мы
будем иметь основание сказать только одно:
да; если взятка еще не умерла, то она существует в такой облагороженной форме, что лучше всего делать вид, что не примечаешь ее.
Да, и в присутственном месте, потому что даже просьбы на гербовой бумаге, которые приходилось нам разбирать, — и те
были насквозь пропитаны ядом этого выражения.
Это
была неправда, это
была вопиющая клевета. Но тем не менее, как ни обдумывали мы свое положение, никакого другого выхода не находили, кроме одного:
да, мы, именно мы одни обязываемся «трепетать»! Мы «злые», лишь по недоразумению восхитившие наименование «добрых». Мы волки в овечьей шкуре. Мы — «красные». На нас прежде всего должно обрушиться веяние времени, а затем,
быть может, задеть на ходу и других…