Неточные совпадения
Кругом раздается одобрительный шепот; советник Звенигородцев бледнеет, потому что «Timeo Danaos»
было включено и в его речь; он обдумывает, как бы вместо этой цитаты
поместить туда другую: «sit venia verbo...
Среди этого всеобщего гвалта, среди этого ливня мероприятий, с одной стороны, и восторгов — с другой, никто не
замечает, что тут же, у нас под боком, увядает существо, которое тоже (и как недавно!) испускало из себя всевозможные мероприятия и тоже
было предметом всякого рода сердценесений, упований, переходящих в уверенность, и уверенностей, покоящихся на упованиях.
Поздравив меня с высоким саном и дозволив поцеловать себя в плечо (причем я, вследствие волнения чувств, так крепко нажимал губами, что даже князь это
заметил), он сказал: „Я знаю, старик (я и тогда уже
был оным), что ты смиренномудрен и предан, но главное, об чем я тебя прошу и даже приказываю, — это: обрати внимание на возрастающие успехи вольномыслия!“ С тех пор слова сии столь глубоко запечатлелись в моем сердце, что я и ныне, как живого, представляю себе этого сановника, высокого и статного мужчину, серьезно и важно предостерегающего меня против вольномыслия!
«Прежде всего
замечу, что истинный администратор никогда не должен действовать иначе, как чрез посредство мероприятий. Всякое его действие не
есть действие, а
есть мероприятие. Приветливый вид, благосклонный взгляд
суть такие же меры внутренней политики, как и экзекуция. Обыватель всегда в чем-нибудь виноват»…
Вечером того же дня старик
был счастлив необыкновенно. Он радовался, что ему опять удалось сделать доброе дело в пользу страны, которую он привык в душе считать родною, и, в ознаменование этой радости,
ел необыкновенно много. С своей стороны, Анна Ивановна не могла не
заметить этого чрезвычайного аппетита, и хотя не
была скупа от природы, но сказала...
На третий день он лежал в постели и бредил. Организм его, потрясенный предшествовавшими событиями, очевидно не мог вынести последнего удара. Но и в бреду он продолжал
быть гражданином; он поднимал руки, он к кому-то обращался и
молил спасти «нашу общую, бедную…». В редкие минуты, когда воспалительное состояние утихало, он рассуждал об анархии.
Не боящиеся чинов оными награждены не
будут; боящемуся же все дастся, и даже с
мечами, хотя бы он и не бывал в сраженьях против неприятеля.
На левой щеке его
была брошена небольшая бородавка (она все
заметила!), а над губой прихотливо вился темный ус, который он по временам прикусывал.
— Посмотри, Митька, ведь даже Никита не может прийти в себя от твоего назначения! —
заметил Погонин, — Никита! говори, какие могут
быть у Козленка принципы?
— Господин Штановский! ваша речь впереди! —
заметил Митенька, слегка возвышая голос, — господа! я желаю, чтоб у меня этих диспутов не
было!
В домах он
заметил какой-то странный, почти необъяснимый запах («Черт его знает! словно детьми или морскими травами пахнет!») и чуть-чуть
было не распорядился, чтоб покурили.
— Но, Платон Иваныч, позвольте вам
заметить, что если всегда в подобные минуты должен непременно родиться дурак, то таким образом их должно бы
быть уж чересчур много на свете! —
заметил Митенька.
Тут только Митенька
заметил, что в темном углу комнаты, около стены,
был накрыт еще стол, за которым сидели какие-то три личности. Одна из них встала.
— А вы, вашество, вот что-с. Позовите кого постарше-с, да и дайте этак почувствовать: кабы,
мол, не болтали молодые, так никаких бы реформ не
было; а потом попросите из молодых кого, да и им тоже внушите: кабы,
мол, не безобразничали старики, не резали бы девкам косы да руками не озорничали, так никаких бы,
мол, реформ не
было. Они на это пойдут-с.
— Да, Скриб тоже имеет свои достоинства, но все это не Мариво!
Заметьте, вашество, что в нас эта грация почти врожденная
была! А как я лакея представлял! Покойница Лизавета Степановна (она «маркизу» играла) просто в себя прийти не могла!
— Во всяком случае, это не
будут крестовые походы! — скромно
заметил Фуксёнок.
— Итак, господа, вперед! Бодрость и смелость! Вы знаете мою мысль, я знаю вашу готовность! Если мы соединим то и другое, а главное, если дадим нашим усилиям надлежащее направление, то,
будьте уверены, ни зависть, ни неблагонамеренность не осмелятся уязвить нас своим жалом, я же, с своей стороны, во всякое время готов
буду ходатайствовать о достойнейших пред высшим начальством. Прощайте, господа! не
смею удерживать вас посреди ваших полезных занятий. До свидания!
Но помпадур ничего не
замечал. Он
был от природы не сентиментален, и потому вопрос, счатливы ли подведомственные ему обыватели, интересовал его мало.
Быть может, он даже думал, что они не
смеют не
быть счастливыми. Поэтому проявления народной жизни, проходившие перед его глазами, казались не более как фантасмагорией, ключ к объяснению которой,
быть может, когда-то существовал, но уже в давнее время одним из наезжих помпадуров
был закинут в колодезь, и с тех пор никто оттуда достать его не может.
Как ни старательно он прислушивался к говору толпы, но слова: «помпадур», «закон» — ни разу не долетели до его слуха. Либо эти люди
были счастливы сами по себе, либо они просто дикие, не имеющие даже элементарных понятий о том, что во всем образованном мире известно под именем общественного благоустройства и благочиния. Долго он не решался заговорить с кем-нибудь, но, наконец,
заметил довольно благообразного старика, стоявшего у воза с кожами, и подошел к нему.
— Да… я… помпадуром
был! — не без фатовства отвечает Агатон и видимо наслаждается,
замечая, как «старушку» берет оторопь при этом признании.
В ожидании таких перспектив, очень естественно, что мы и не
заметили, как простыл след нашего доброго старого помпадура. Нам
было не до того. Не неблагодарность руководила нами, а простое чувство самосохранения. В тоскливой суете сообщали мы друг другу различные предчувствия и предположения, но все эти предчувствия бледнели и меркли перед одним капитальным и, так сказать, немеркнущим вопросом...
Что же касается до сибирской язвы, то ты можешь
быть на этот счет спокойна: ни меня, ни тебя она коснуться не
посмеет.
— «Призадумывался!» — вздохнул Пустынник, грузно поднимаясь с дивана и идя навстречу Феденьке, — до зде [Доселе, доныне (церк. — слав.). — Примеч. ред.] задумывались, а днесь возвеселимся! Мы
было пирог рушить собирались, да я думаю: кого,
мол, это недостает — ан ты и вот он! Накрывать на стол — живо! Да веселую — что встали! «Ах вы, сени мои, сени!»
Исполнив все это, Феденька громко возопил: сатана! покажись! Но, как это и предвидел Пустынник, сатана явиться не
посмел. Обряд
был кончен; оставалось только возвратиться в Навозный; но тут сюрпризом приехала Иоанна д’Арк во главе целой кавалькады дам. Привезли корзины с провизией и вином, послали в город за музыкой, и покаянный день кончился премиленьким пикником, под конец которого дамы поднесли Феденьке белое атласное знамя с вышитыми на нем словами: БОРЬБА.
— В 1874 году его свиное стадо заключало в себе двести тридцать восемь свиней, тридцать одного борова и четыреста поросят. Это в пять лет — от одной пары родичей! И
заметь, что стадо
было бы вдвое многочисленнее, если б он отчасти сам не
ел, а отчасти не продавал лишних поросят. Каков результат!
Вот навоз испокон века принято называть „золотом“, а разве от этого он сделался действительным золотом!» И
заметьте, это человек служащий, то
есть докладывающий, представляющий на усмотрение, дающий объяснения, получающий чины и кресты и т. д.
Дни проходили за днями; город
был забыт. Начальство, не получая ни жалоб, ни рапортов, ни вопросов, сначала заключило, что в городе все обстоит благополучно, но потом мало-помалу совершенно выпустило его из вида, так что даже не
поместило в список населенных мест, доставляемый в Академию наук для календаря.