Неточные совпадения
Обращения эти ставят меня в большое затруднение, ибо у меня нет
ни секретарей,
ни канцелярии, вследствие
чего большую часть писем я бываю вынужден оставлять без ответа.
Эти дары, ваше превосходительство, можете принять с полной уверенностью,
что в них нет
ни орсиниевских гранат,
ни других разрывающих составов.
Отеческим сердцем вы изволили отнестись ко всем нашим недугам и слабостям; от взора вашего не укрылось
ни то,
что наши земские суды не пользуются соответствующими помещениями,
ни то,
что города наши до сих пор остаются незамощенными.
Этою речью заключилась первая часть нашего торжества. Затем уже началась так называемая конституция, которую я не стану описывать, потому
что, по мнению моему, все проявления, имеющие либеральный характер, как бы преданны они
ни были, заключают в себе одно лишь безобразие…
Даже дамы не остаются праздными; они наперерыв устраивают для нового начальника спектакли, шарады и живые картины; интригуют его в маскарадах; выбирают в мазурке и при этом выказывают такое высокое чувство гражданственности,
что ни одному разогорченному супругу даже на мысль не приходит произнести слово «бесстыдница» или «срамница»
Что происходило на этой второй и последней конференции двух административных светил — осталось тайною. Как
ни прикладывали мы с Павлом Трофимычем глаза и уши к замочной скважине, но могли разобрать только одно:
что старик увещевал «нового» быть твердым и не взирать. Сверх того, нам показалось,
что «молодой человек» стал на колена у изголовья старца и старец его благословил. На этом моменте нас поймала Анна Ивановна и крепко-таки пожурила за нашу нескромность.
Ни для кого внезапная отставка старого помпадура не была так обильна горькими последствиями,
ни в чьем существовании не оставила она такой пустоты, как в существовании Надежды Петровны Бламанже. Исправники, городничие, советники, в ожидании нового помпадура, все-таки продолжали именоваться исправниками, городничими и советниками; она одна, в одно мгновение и навсегда, утратила и славу, и почести, и величие… Были минуты, когда ей казалось,
что она даже утратила свой пол.
Как бы то
ни было, но старый помпадур уехал, до такой степени уехал,
что самый след его экипажа в ту же ночь занесло снегом. Надежда Петровна с ужасом помышляла о том,
что ее с завтрашнего же дня начнут называть «старой помпадуршей».
И вот, однажды утром, Надежда Петровна едва успела встать с постельки, как увидала,
что на улице происходит какое-то необыкновенное смятение. Как
ни поглощена была ее мысль воспоминаниями прошлого, но сердце ее невольно вздрогнуло и заколотилось в груди.
Новый помпадур был малый молодой и совсем отчаянный. Он не знал
ни наук,
ни искусств, и до такой степени мало уважал так называемых идеологов,
что даже из Поль де Кока и прочих классиков прочитал только избраннейшие места. Любимейшие его выражения были «фюить!» и «куда Макар телят не гонял!».
По уходе его Надежда Петровна некоторое время стояла в остолбенении. Ей казалось,
что она выслушала какую-то неуклюжую канцелярскую бумагу, которой смысл был для нее еще не совсем ясен, но на которую необходимо во
что бы
ни стало дать объяснение. Наконец, когда она очнулась, то первым ее движением было схватить портрет старого помпадура.
Вообще действия его были не только нерешительны, но и загадочны. Иногда он возьмет Надежду Петровну за руку, держит ее, гладит и вдруг как-то так нелепо рванет,
что она даже вскрикнет; иногда вскочит со стула словно ужаленный, схватит фуражку и, не говоря
ни слова, удерет в губернское правление. Одним словом, были все признаки; недоставало одного: словесности.
Как бы то
ни было, но Надежда Петровна стала удостоверяться,
что уважение к ней с каждым днем умаляется. То вдруг, на каком-нибудь благотворительном концерте, угонят ее карету за тридевять земель; то кучера совсем напрасно в части высекут; то Бламанжею скажут в глаза язвительнейшую колкость. Никогда ничего подобного прежде не бывало, и все эти маленькие неприятности тем сильнее язвили ее сердце,
что старый помпадур избаловал ее в этом отношении до последней степени.
Эта идея до того ему понравилась,
что он решился провести ее во
что бы то
ни стало и для достижения цели действовать преимущественно на дам. Для начала, обед у губернского предводителя представлял прекраснейший случай. Там можно было побеседовать и о spectacles de société, [Любительских спектаклях (фр.).] и о лотерее-аллегри, этих двух неизменных и неотразимых административных средствах сближения общества.
Это и понятно, потому
что губернские дамы, за немногими исключениями, все-таки были не более как чиновницы, какие-нибудь председательши, командирши и советницы, родившиеся и воспитывавшиеся в четвертых этажах петербургских казенных домов и только недавно, очень недавно, получившие понятие о комфорте и о том,
что такое значит «
ни в
чем себе не отказывать».
Козелков опять задумался, ибо второй результат решительно не приходил ему в голову. Он знал,
что всякая вещь непременно должна иметь два и даже три результата, и сгоряча сболтнул это, но теперь должен был убедиться,
что есть в мире вещи, которые могут иметь только один, а даже, пожалуй, и вовсе не иметь
ни одного результата.
Митенька забыт и заброшен; его не приглашают даже распоряжаться на репетициях, чтобы не дать
ни малейшего повода подумать,
что между «земством» и «бюрократией» существует какая-нибудь связь.
Говорили,
что, во время процветания крепостного права, у него был целый гарем, но какой-то гарем особенный, так
что соседи шутя называли его Дон Жуаном наоборот; говорили,
что он на своем веку не менее двадцати человек засек или иным образом лишил жизни; говорили,
что он по ночам ходил к своим крестьянам с обыском и
что ни один мужик не мог укрыть ничего ценного от зоркого его глаза.
Пять губернаторов сряду порывались «упечь» его, и
ни один ничего не мог сделать, потому
что Праведного защищала целая неприступная стена, состоявшая из тех самых людей, которые, будучи в своем кругу, гадливо пожимались при его имени.
С одной стороны, он понимал,
что не выполнил
ни одной йоты из программы, начертанной правителем канцелярии; с другой стороны, ему казалось,
что программа эта должна выполниться сама собой, без всякого его содействия.
— Chut, messieurs! [Тише, господа! (фр.)] Ваша выходка напоминает каннибальское времяпровождение нашего старичья! Я уверен,
что они даже в настоящую минуту дуют водку и занимаются расшибанием кому-нибудь головы в клубе — неужели вы хотите идти по стопам их! Ах, messierurs, messieurs! — неужели же и действительно такова наша участь,
что мы никогда не будем в состоянии
ни до
чего договориться?
Но капиталов этих
ни у кого, кроме Цанарцта, не оказывалось, по той простой причине,
что они давным-давно были просвистаны достославными предками на разные головоушибательные увеселения.
Не то чтобы они не сходились между собой в воззрениях — воззрений
ни у того,
ни у другого никаких
ни на
что не было — но Дмитрию Павлычу почему-то постоянно казалось,
что Платон Иваныч словно грубит ему.
Козелкову, собственно, хотелось
чего? — ему хотелось, чтоб Платон Иваныч был ему другом, чтобы Платон Иваныч его уважал и объяснялся перед ним в любви, чтобы Платон Иваныч приезжал к нему советоваться: «Вот, вашество, в какое я затруднение поставлен», — а вместо того Платон Иваныч смотрел сурово и постоянно,
ни к селу
ни к городу упоминал о каких-то «фофанах».
И как
ни упирался скаредный сын Эстляндии против искушений жены, как
ни доказывал,
что винокуренная операция требует неотлучного пребывания его в деревне, лукавая дочь Евы успела-таки продолбить его твердый череп и с помощью обмороков, спазмов и других всесильных женских обольщений заставила мужа положить оружие.
И при этом не давал слушателю никакой возможности сделать возражение, а если последний ухитрялся как-нибудь ввернуть свое словечко, то Митенька не смущался и этим: выслушав возражение, соглашался с ним и вновь начинал гудеть как
ни в
чем не бывало.
— Знаешь ли,
что я полагаю? я полагаю,
что обязанности начальников края совершенно
ни с
чем не сообразны! — продолжал между тем Митенька, вдруг переставши стыдиться.
Что разъясняет начальник и
что понимают подчиненные — об этом до сих пор не мог дать отчета
ни один фотограф, однако я никак не позволю себе предположить, чтобы это был с их стороны наглый обман.
— Вы поймите мою мысль, — твердит он каждый день правителю канцелярии, — я
чего желаю? я желаю, чтобы у меня процветала промышленность, чтоб священное право собственности было вполне обеспечено, чтоб порядок
ни под каким видом нарушен не был и, наконец, чтобы везде и на всем видна была рука!
Повторяю: покуда мы с вами не достигнем их, покуда я не приду к убеждению,
что, где бы я
ни был, рука моя все-таки везде будет давать себя чувствовать необременительным, но тем не менее равномерным давлением, — до тех пор, говорю, я не положу оружия.
Митенька сделал прощальный знак рукою и вышел. Но почтенные представители долго еще не могли прийти в себя от удивления. Все мнилось им,
что это недаром, и
что хотя Митенька
ни слова не упомянул о пожертвовании, но пожертвование потребуется. Градской голова до такой степени был убежден в этом,
что, сходя с крыльца Митенькиной квартиры, обратился к своим сотоварищам и молвил...
Достаточно будет, если я на первый раз скажу вам,
что политика может быть разных родов: может быть политика здравая и может быть политика гибельная; может быть политика, ведущая к наилучшему концу, и может быть политика, которая
ни к
чему, кроме расстройства, не приводит.
— Ты пойми мою мысль, болван! — отвечал ему Митенька, — я
чего желаю? — я желаю, чтоб у меня процветала промышленность, чтобы поля были тщательно удобрены, но чтобы в то же время порядок
ни под каким видом нарушен не был!
Вид задумывающегося человека вообще производит тягостное впечатление, но когда видишь задумывающегося помпадура, то делается не только тяжело, но даже неловко. И тут и там — тайна, но в первом случае — тайна, от которой никому
ни тепло,
ни холодно; во втором — тайна, к которой всякий невольным образом чувствует себя прикосновенным. Эта последняя тайна очень мучительна, ибо неизвестно,
что именно она означает: сомнение или решимость?
—
Что они не могут быть
ни отменены,
ни изменены?
Что и я, и ревизор, и черт, и дьявол — все одинаково обязаны иметь их в виду и соображаться с ними? Так,
что ли?
— Я теперь так поступать буду, — продолжает ораторствовать помпадур, —
что бы там
ни случилось — закон! Пешком человек идет — покажи закон! в телеге едет — закон! Я вас дойму, милостивый государь, этим законом! Вон он! вон он! — восклицает он, завидев из окна мужика, едущего на базар, — с огурцами на базар едет! где закон? остановить его!
Но, во-первых, он понимал,
что бороться (успешно или неуспешно) могут только очень сильные люди и
что ему, безвестному помпадуру бог весть которой степени, предоставлена в этом случае лишь мелкая полемика, которая
ни к
чему другому не может привести, кроме изнурения.
Помпадур пробует продолжать спор, но оказывается,
что почва, на которой стоит стряпчий, — та самая, на которой держится и правитель канцелярии;
что, следовательно, тут можно найти только обход и отнюдь не решение вопроса по существу. «Либо закон, либо я» — вот какую дилемму поставил себе помпадур и требовал, чтоб она разрешена была прямо, не норовя
ни в ту,
ни в другую сторону.
— Нет, это все не то! — думалось ему. — Если б я собственными глазами не видел: «закон» — ну, тогда точно! И я бы мог жалованье получать, и закон бы своим порядком в шкафу стоял. Но теперь ведь я видел, стало быть, знаю, стало быть, даже неведением отговариваться не могу. Как
ни поверни, а соблюдать должен. А попробуй-ка я соблюдать — да тут один Прохоров такую задачу задаст,
что ног не унесешь!
Как
ни старательно он прислушивался к говору толпы, но слова: «помпадур», «закон» —
ни разу не долетели до его слуха. Либо эти люди были счастливы сами по себе, либо они просто дикие, не имеющие даже элементарных понятий о том,
что во всем образованном мире известно под именем общественного благоустройства и благочиния. Долго он не решался заговорить с кем-нибудь, но, наконец, заметил довольно благообразного старика, стоявшего у воза с кожами, и подошел к нему.
— Ты и надейся, а мы надежды не имеем. Никаких мы
ни градоначальников,
ни законов твоих не знаем, а знаем,
что у каждого человека своя планида. И ежели, примерно, сидеть тебе, милый человек, сегодня в части, так ты хоть за сто верст от нее убеги, все к ней же воротишься!
Впрочем, во всем этом была и утешительная для его самолюбия сторона, та именно,
что ни помпадуру,
ни закону никаких преимуществ друг перед другом не отдавалось.
При отсутствии руководства, которое давало бы определенный ответ на вопрос:
что такое помпадур? — всякий чувствовал себя как бы отданным на поругание и
ни к
чему другому не мог приурочить колеблющуюся мысль, кроме тех смутных данных, которые давали сведения о темпераменте, вкусах, привычках и степени благовоспитанности той или другой из предполагаемых личностей.
Про одного говорили: «строгонек!»; про другого: «этот подтянет!»; про третьего: «всем был бы хорош, да жена у него анафема!»; про четвертого: «вы не смотрите,
что он рот распахня ходит, а он бедовый!»; про пятого прямо рассказывали, как он, не обнаружив
ни малейшего колебания, пришел в какое-то присутственное место и прямо сел на тот самый закон, который, так сказать, регулировал самое существование того места.
И помпадур — ничего, даже не поморщился.
Ни криков,
ни воззвания к оружию,
ни революций — ничего при этом не было. Просто взял и вынул из кармана 1 р. 43 к., которые и теперь хранятся в казне, яко живое свидетельство покорности законам со стороны того, который не токмо был вправе утверждать,
что для него закон не писан, но мог еще и накричать при этом на целых 7 копеек, так чтобы вышло уж ровно полтора рубля.
Тебе ничего не приказывают,
ни от
чего не предостерегают; тебе говорят только: будь готов.
Мы чувствуем только,
что мы столкнулись и
ни под каким видом разминуться не можем.
Но если
ни ты,
ни я не в состоянии угадать,
что будет происходить в моей голове в предстоящий момент, то ясно,
что единственный практический выход из этого лабиринта — это «претерпеть».
Он, подобно актеру, мог нравиться или не нравиться очевидцам-современникам, но для потомства (которое для него наступает с какою-то особенной быстротою) — он мертвая буква, ничего никому не говорящая,
ни о
чем никому не напоминающая…
Услышав эту апострофу, Агатон побледнел, но смолчал. Он как-то смешно заторопился, достал маленькую сигарку и уселся против бывшего полководца, попыхивая дымком как
ни в
чем не бывало. Но дальше — хуже. На другой день, как нарочно, назначается тонкий обедец у Донона, и распорядителем его, как-то совершенно неожиданно, оказывается бывший полководец, а Агатон вынуждается обедать дома с мадам Губошлеповой и детьми.