Неточные совпадения
Это все равно как видел я однажды на железоделательном заводе молот плющильный; молот этот одним ударом разбивал и сплющивал целые кувалды чугунные, которые в силу было поднять двум
человекам, и
тот же самый молот, когда ему было внушаемо о правилах учтивости, разбивал кедровый орешек, положенный на стекло карманных часов, и притом разбивал так ласково, что стекла нисколько не повреждал.
Знаю, что я виноват; если не виноват в действительности,
то виноват
тем, что сунулся на глаза начальнику не вовремя; потому что ведь и он тоже
человек и по временам имеет надобность в уединении.
Несправедливость явная, потому что старик мне сам по секрету не раз впоследствии говорил: «Не знаю, подлинно не знаю, за что от общения отметаюсь! если новое начальство новые виды имеет,
то стоило только приказать — я готов!» И если при этом вспомнить, сколько этот
человек претерпел прежде, нежели место свое получил,
то именно можно сказать: великий был страстотерпец!
К удивлению, генерал был как будто сконфужен моею фразой. Очевидно, она не входила в его расчеты. На прочих свидетелей этой сцены она подействовала различно. Правитель канцелярии, казалось, понял меня и досадовал только на
то, что не он первый ее высказал. Но полициймейстер, как
человек, по-видимому покончивший все расчеты с жизнью, дал делу совершенно иной оборот.
Нечего и говорить о
том, что мы приняли решение вашего превосходительства к непременному исполнению; этого мало: предоставленные самим себе, мы думали, что этого
человека мало повесить за его злодеяния, но, узнавши о ваших начальнических словах, мы вдруг постигли всю шаткость человеческих умозаключений и внутренне почувствовали себя просветленными…
— Но предвидел ли он, этот безрассудный молодой
человек,
те непреоборимые трудности, даже опасности, с которыми связано подобное предприятие?
«Нередко случалось мне слышать от посторонних
людей историю о
том, как мы с генералом Горячкиным ловили червей в Нерехотском уезде; но всегда история эта передавалась в извращенном виде.
«Однажды один председатель, слывший в обществе остроумцем (я в
то время служил уже симбирским помпадуром), сказал в одном публичном месте: „Ежели бы я был помпадуром,
то всегда ходил бы в колпаке!“ Узнав о сем через преданных
людей и улучив удобную минуту, я, в свою очередь, при многолюдном собрании, сказал неосторожному остроумцу (весьма, впрочем, заботившемуся о соблюдении казенного интереса): „Ежели бы я был колпаком,
то, наверное, вмещал бы в себе голову председателя!“ Он тотчас же понял, в кого направлена стрела, и закусил язык.
Легко может быть даже, что, в виду этих мероприятий, наш незабвенный решился, не предупредив никого, сделать последний шаг, чтобы окончательно укрепить и наставить
того, который в нашем интимном обществе продолжал еще слыть под именем «безрассудного молодого
человека».
Что происходило на этой второй и последней конференции двух административных светил — осталось тайною. Как ни прикладывали мы с Павлом Трофимычем глаза и уши к замочной скважине, но могли разобрать только одно: что старик увещевал «нового» быть твердым и не взирать. Сверх
того, нам показалось, что «молодой
человек» стал на колена у изголовья старца и старец его благословил. На этом моменте нас поймала Анна Ивановна и крепко-таки пожурила за нашу нескромность.
Через полчаса «молодой
человек» вышел из спальной с красными от слез глазами: он чувствовал, что лишался друга и советника. Что же касается старика,
то мы нашли его в такой степени спокойным, что он мог без помех продолжать свои наставления об анархии.
Это была одна из
тех роскошных женщин, мимо которых ни один
человек, на заставах команду имеющий, не может пройти без содрогания.
У полициймейстера сперло в зобу дыхание от радости. Он прежде всего был
человек доброжелательный и не мог не болеть сердцем при виде каких бы
то ни было междоусобий и неустройств. Поэтому он немедленно от помпадура поскакал к Надежде Петровне и застал ее сидящею в унынии перед портретом старого помпадура. У ног ее ползал Бламанже.
Дело состояло в
том, что помпадур отчасти боролся с своею робостью, отчасти кокетничал. Он не меньше всякого другого ощущал на себе влияние весны, но, как все
люди робкие и в
то же время своевольные, хотел, чтобы Надежда Петровна сама повинилась перед ним. В ожидании этой минуты, он до такой степени усилил нежность к жене, что даже стал вместе с нею есть печатные пряники. Таким образом дни проходили за днями; Надежда Петровна тщетно ломала себе голову; публика ожидала в недоумении.
— В наше время, молодой
человек, — сказал он, — когда назначали на такие посты,
то назначаемые преимущественно старались о соединении общества и потом уж вникали в дела…
«Вы, батюшка,
то сообразите, — жалеючи объясняет мелкопоместный Сила Терентьич, — что у него каждый день, по крайности, сотни полторы
человек перебывает — ну, хоть по две рюмки на каждого: сколько одного этого винища вылакают!» И точно, в предводительском доме с самого утра, что называется, труба нетолченая.
В первой господствуют старцы и
те молодые
люди, о которых говорят, что они с старыми стары, а с молодыми молоды; во второй бушует молодежь, к которой пристало несколько живчиков из стариков.
Члены ее были
люди без всяких убеждений, приезжали на выборы с
тем, чтобы попить и поесть на чужой счет, целые дни шатались по трактирам и удивляли половых силою клапштосов и уменьем с треском всадить желтого в среднюю лузу.
Пять губернаторов сряду порывались «упечь» его, и ни один ничего не мог сделать, потому что Праведного защищала целая неприступная стена, состоявшая из
тех самых
людей, которые, будучи в своем кругу, гадливо пожимались при его имени.
Напротив
того, Гремикин был
человек дела.
Следовательно, если вы приобретете себе исключительное право ходить в баню,
то ясно, что этим самым приобретете и исключительное право опрятности; ясно, что на вас будут указывать и говорить: «Вот
люди, которые имеют право ходить в баню, тогда как прочие их соотечественники вынуждены соскабливать с себя грязь ножом или стеклом!» Ясно, что у вас будет принцип!
Так, например, когда я вижу стол,
то никак не могу сказать, чтобы тут скрывался какой-нибудь парадокс; когда же вижу перед собой нечто невесомое, как, например: геройство, расторопность, самоотверженность, либеральные стремления и проч.,
то в сердце мое всегда заползает червь сомнения и формулируется в виде вопроса: «Ведь это кому как!» Для чего это так устроено — я хорошенько объяснить не могу, но думаю, что для
того, чтобы порядочные
люди всегда имели такие sujets de conversation, [
Темы для беседы (фр.).] по поводу которых одни могли бы ораторствовать утвердительно, а другие — ораторствовать отрицательно, а в результате… du choc des opinions jaillit la vérité!
Это нечто, эта драгоценная панацея, от которой мы должны ожидать уврачевания всех зол… есть selfgovernment, [Самоуправление (нем.).] в
том благонадежном смысле, в котором его понимают лучшие
люди либерально-консервативной партии!
Когда
человека начинает со всех сторон одолевать счастье, когда у него на лопатках словно крылья какие-то вырастают, которые так и взмывают, так и взмывают его на воздух,
то в сердце у него все-таки нечто сосет и зудит, точно вот так и говорит: «Да сооруди же, братец, ты такое дело разлюбезное, чтобы такой-то сударь Иваныч не усидел, не устоял!» И до
тех пор не успокоится бедное сердце, покуда действительно не исполнит
человек всего своего предела.
— Потому что возьмите хоть меня! Я
человек расположенный! я прямо говорю: я —
человек расположенный! но за всем
тем… когда я имею дело с этим грубияном… я не знаю… я не могу!
— Согласитесь сами, — говорил он, — вот теперь у нас выборы — ну где же бы мне, при моих занятиях, управить таким обширным делом? А так как я знаю, что там у меня верный
человек,
то я спокоен! Я уверен, что там ничего такого не сделается, что было бы противно моим интересам!
Теперь же он словно даже и не говорил, а гудел; гудел изобильно, плавно и мерно, точно муха, не повышающая и не понижающая тона, гудел неустанно и час и два, смотря по
тому, сколько требовалось времени, чтоб очаровать, — гудел самоуверенно и, так сказать, резонно, как
человек, который до тонкости понимает, о чем он гудит.
Начальники неутомимо стараются о
том, чтобы окружить себя молодыми
людьми, которые бы имели отчетливое понятие об английском проборе и показывали в приемах грацию.
Итак, «преданные» гурьбой встретили Митеньку. Произошла сцена. В былые времена администратор ограничился бы
тем, что прослезился, но Митенька, как
человек современный, произнес речь.
— Следственно, вы должны понять и
то, что
человек, который бы мог быть готовым во всякое время следовать каждому моему указанию, который был бы в состоянии не только понять и уловить мою мысль, но и дать ей приличные формы, что такой
человек, повторяю я, мне решительно необходим.
Моя обязанность заключается в
том, чтобы подать мысль, начертить, сделать наметку… но сплотить все это, собрать в одно целое, сообщить моим намерениям гармонию и стройность — все это, согласитесь, находится уже, так сказать, вне круга моих обязанностей, на все это я должен иметь особого
человека!
Я мыслю и в
то же время не мыслю, потому что не имею в распоряжении своем
человека, который следил бы за моими мыслями, мог бы уловить их, так сказать, на лету и, в конце концов, изложить в приличных формах.
Все его оставили, все избегают. Баронесса ощущает нервные припадки при одном его имени; супруг ее говорит: «Этот
человек испортил мою Marie!» — и без церемонии называет Митеньку государственною слякотью; обыватели, завидевши его на улице, поспешно перебегают на другую сторону; долго крепился правитель канцелярии, но и
тот наконец не выдержал и подал в отставку.
«Вот, — думал он, —
человек, который отчасти уже понял мою мысль — и вдруг он оставляет меня, и когда оставляет? — в самую решительную минуту! В
ту минуту, когда у меня все созрело, когда план кампании был уже начертан, и только оставалось, так сказать, со всех сторон ринуться, чтоб овладеть!»
Вид задумывающегося
человека вообще производит тягостное впечатление, но когда видишь задумывающегося помпадура,
то делается не только тяжело, но даже неловко. И тут и там — тайна, но в первом случае — тайна, от которой никому ни тепло, ни холодно; во втором — тайна, к которой всякий невольным образом чувствует себя прикосновенным. Эта последняя тайна очень мучительна, ибо неизвестно, что именно она означает: сомнение или решимость?
И так как он был
человек скромный и всегда краснел, когда его в глаза хвалили,
то понятно, что он не особенно любил заглядывать в законы.
Очевидно было, однако ж, что это был последний, почти насильственный взрыв темперамента, не ведавшего узды. Мысль была уж возбуждена и ежели не осадила
человека сразу,
то в ближайшем будущем должна была выйти победительницей.
Тот же помпадур набегал и на осторожного
человека и с словами: «Прятаться, что ли, ты от меня хочешь?» — тоже приказывал взять его в часть.
Как ни старательно он прислушивался к говору толпы, но слова: «помпадур», «закон» — ни разу не долетели до его слуха. Либо эти
люди были счастливы сами по себе, либо они просто дикие, не имеющие даже элементарных понятий о
том, что во всем образованном мире известно под именем общественного благоустройства и благочиния. Долго он не решался заговорить с кем-нибудь, но, наконец, заметил довольно благообразного старика, стоявшего у воза с кожами, и подошел к нему.
В хаотическом виде все эти мысли мелькали в голове помпадура. Одну минуту ему даже померещилось, что он как будто совсем лишний
человек, вроде пятого колеса в колеснице; но в следующее затем мгновение эта мысль представилась ему до
того обидною и дикою, что он даже весь покраснел от негодования. А так как он вообще не мог порядком разобраться с своими мыслями,
то выходили какие-то душевные сумерки, в которых свет хотя и борется с
тьмою, но в конце концов
тьма все-таки должна остаться победительницею.
Словом сказать, общее недоумение, возбужденное полученным известием, было таково, что даже воинский начальник,
человек крутой и бывалый, — и
тот сказал...
И вот, в
то время как паровоз, свистя и пыхтя, все больше и больше отдаляет его от милых сердцу, к нему подсаживается совершенно посторонний
человек и сразу, сам
того не зная, бередит дымящуюся рану его сердца.
— Это все в тебе зависть плачет! — сразу осадил его Губошлепов, — а ты бы лучше на себя посмотрел! Какая у тебя звезда (у Агатона была всего одна звезда, и
то самая маленькая)? А у него их три! Да и
человек он бесстрашный, сколько одних областей завоевал, — а ты! На печи лежа, без пороху палил! И хоть бы ты
то подумал, что этаких-то, как ты, — какая орава у меня! По одной рублевой цигарке каждому дай — сколько денег-то будет! А ты лезешь! И лег ты и встал у меня, и все тебе мало!
И если напоминание об его помпадурстве не возбуждает в
людях счастливых и довольных ничего, кроме обидного равнодушия,
то пусть хоть она, пусть хоть эта «старушка» услышит об этом и позавидует ему!
Да
те ли это? «его» ли это Берендеев и Солонина? назойливо допрашивает он очевидцев консерваторских подвигов этих
людей и только тогда уже, когда нет больше места сомнениям, раздражается целым ливнем бессильных жалоб против людской неблагодарности.
Теплота чувств! О вы, которые так много говорите об ней, объясните по крайней мере, в чем должны заключаться ее признаки? Но, увы! никто даже не дает себе труда ответить на этот вопрос. Напротив
того, вопрос мой возбуждает негодование, почти ужас. Как! ты даже этого, врожденного всякому
человеку, понятия не имеешь! ты этого не понимаешь! Этого!! Брысь!
Другая категория
людей, которая, на основании азбучных определений, заслуживала бы наименования «злых», состоит из
тех нервно-расстроенных
людей, которые в оглушениях и заушениях ищут успокоения для своей расстроенности.
В какой степени основательно или неосновательно такое предположение — это предстоит разрешить времени; но до
тех пор, пока разрешения не последовало, ясно, что «шлющиеся
люди», равно как взяточники и дантисты, должны стоять вне всяких угроз.
Оставалась, стало быть, четвертая и последняя категория «злых», категория
людей «политически неблагонадежных». Но едва мы приступили к определению признаков этой категории, как с нами вдруг ни с
того ни с сего приключился озноб. Озноб этот еще более усилился, когда мы встретились с прикованными к нам взорами наших консерваторов. Эти взоры дышали злорадством и иронией и сопровождались улыбками самого загадочного свойства…
Все как-то думалось, не совершится ли чудо, не сознаются ли консерваторы, что к ним всего больше подходит
та кличка политически неблагонадежных
людей, которую так удачно создало веяние времени?