Неточные совпадения
А «хамкам» и совсем ничего не давали (я помню, как матушка беспокоилась во время сбора ягод, что вот-вот подлянки ее объедят); разве уж когда, что называется, ягоде обору нет, но и тут непременно дождутся, что она от долговременного стояния на погребе начнет плесневеть.
Между прочим, и по моему поводу, на вопрос матушки, что у нее родится, сын или дочь, он запел петухом и сказал: «Петушок, петушок, востёр ноготок!»
А когда его спросили, скоро ли совершатся роды, то он начал черпать ложечкой мед — дело было за чаем, который он пил с медом, потому что сахар скоромный — и, остановившись на седьмой ложке, молвил: «
Вот теперь в самый раз!» «Так по его и случилось: как раз на седьмой день маменька распросталась», — рассказывала мне впоследствии Ульяна Ивановна.
Вот при Павле Петровиче такой казус был: встретился государю кто-то из самых простых и на вопрос: «Как вас зовут?» — отвечал: «Евграф такой-то!»
А государь недослышал и переспросил: «Граф такой-то?» — «Евграф такой-то», — повторил спрашиваемый.
— Толкуй, троеслов! Еще неизвестно, чья молитва Богу угоднее. Я
вот и одним словом молюсь,
а моя молитва доходит,
а ты и тремя словами молишься, ан Бог-то тебя не слышит, — и проч. и проч.
— Что отец! только слава, что отец!
Вот мне, небось, Малиновца не подумал оставить,
а ведь и я чем не Затрапезный?
Вот увидите: отвалит онамне вологодскую деревнюшку в сто душ и скажет: пей, ешь и веселись! И манже, и буар, и сортир — все тут!
— Мне этот секрет Венька-портной открыл. «Сделайте, говорит:
вот увидите, что маменька совсем другие к вам будут!»
А что, ежели она вдруг… «Степа, — скажет, — поди ко мне, сын мой любезный!
вот тебе Бубново с деревнями…» Да деньжищ малую толику отсыплет: катайся, каналья, как сыр в масле!
—
А в Лому медведь проявился.
Вот коли туда пошлют, да он в гости к себе позовет!
— И куда такая пропасть выходит говядины? Покупаешь-покупаешь,
а как ни спросишь — все нет да нет… Делать нечего, курицу зарежь… Или лучше
вот что: щец с солониной свари,
а курица-то пускай походит… Да за говядиной в Мялово сегодня же пошлите, чтобы пуда два… Ты смотри у меня, старый хрыч. Говядинка-то нынче кусается… четыре рублика (ассигнациями) за пуд… Поберегай, не швыряй зря. Ну, горячее готово; на холодное что?
— Позвольте, сударыня, вам посоветовать. На погребе уж пять дней жареная телячья нога, на случай приезда гостей, лежит, так
вот ее бы сегодня подать.
А заяц и повисеть может.
— Без чаю да без чаю! только вы и знаете!
а я
вот возьму да и выпью!
— Ну,
вот видишь,
а я иду в ранжереи и тебя хотела взять.
А теперь…
—
Вот это белобокие с кваском,
а эти, с крапинками, я в Отраде прививочков достала да развела! — поучает Анна Павловна Гришу.
— Матушка ты моя! заступница! — не кричит,
а как-то безобразно мычит он, рухнувшись на колени, — смилуйся ты над солдатом! Ведь я… ведь мне… ах, Господи! да что ж это будет! Матушка! да ты посмотри! ты на спину-то мою посмотри!
вот они, скулы-то мои… Ах ты, Господи милосливый!
— Не властна я, голубчик, и не проси! — резонно говорит она, — кабы ты сам ко мне не пожаловал, и я бы тебя не ловила. И жил бы ты поживал тихохонько да смирнехонько в другом месте…
вот хоть бы ты у экономических… Тебе бы там и хлебца, и молочка, и яишенки… Они люди вольные, сами себе господа, что хотят, то и делают!
А я, мой друг, не властна! я себя помню и знаю, что я тоже слуга! И ты слуга, и я слуга, только ты неверный слуга,
а я — верная!
— Ишь печальник нашелся! — продолжает поучать Анна Павловна, — уж не на все ли четыре стороны тебя отпустить? Сделай милость, воруй, голубчик, поджигай, грабь!
Вот ужо в городе тебе покажут… Скажите на милость! целое утро словно в котле кипела, только что отдохнуть собралась — не тут-то было! солдата нелегкая принесла, с ним валандаться изволь! Прочь с моих глаз… поганец! Уведите его да накормите,
а не то еще издохнет, чего доброго!
А часам к девяти приготовить подводу — и с богом!
— Брысь, пострелята! Еще ученье не кончилось,
а они на-тко куда забрались!
вот я вас! — кричит она на детей, все еще скучившихся у окна в девичьей и смотрящих, как солдата, едва ступающего в колодках, ведут по направлению к застольной.
— Ишь жрут! — ворчит Анна Павловна, — кто бы это такая? Аришка долговязая — так и есть!
А вон и другая! так и уписывает за обе щеки, так и уписывает… беспременно это Наташка…
Вот я вас ужо… ошпарю!
Анна Павловна и Василий Порфирыч остаются с глазу на глаз. Он медленно проглатывает малинку за малинкой и приговаривает: «Новая новинка — в первый раз в нынешнем году! раненько поспела!» Потом так же медленно берется за персик, вырезывает загнивший бок и, разрезав остальное на четыре части, не торопясь, кушает их одну за другой, приговаривая: «
Вот хоть и подгнил маленько,
а сколько еще хорошего места осталось!»
—
Вот теперь вы правильно рассуждаете, — одобряет детей Марья Андреевна, — я и маменьке про ваши добрые чувства расскажу. Ваша маменька — мученица. Папенька у вас старый, ничего не делает,
а она с утра до вечера об вас думает, чтоб вам лучше было, чтоб будущее ваше было обеспечено. И, может быть, скоро Бог увенчает ее старания новым успехом. Я слышала, что продается Никитское, и маменька уже начала по этому поводу переговоры.
—
Вот так оказия!
А впрочем, и то сказать, целый день туда да сюда… Поневоле замотаешься! Как бы и завтра не забыть! Напомни.
— Видишь,
вот палки… с них и копируй! Сначала по палкам выучись,
а потом и дальше пойдешь, — сказала она, уходя.
—
Вот так огород нагородил! Ну, ничего, и всегда так начинают.
Вот она, палочка-то! кажется, мудрено ли ее черкнуть,
а выходит, что привычка да и привычка нужна! Главное, старайся не тискать перо между пальцами, держи руку вольно, да и сам сиди вольнее, не пригибайся. Ну, ничего, ничего, не конфузься! Бог милостив! ступай, побегай!
—
Вот тебе книжка, — сказала она мне однажды, кладя на стол «Сто двадцать четыре истории из Ветхого завета», — завтра рябовский поп приедет, я с ним переговорю. Он с тобой займется,
а ты все-таки и сам просматривай книжки, по которым старшие учились. Может быть, и пригодятся.
— Ах,
вот это бесподобно! — воскликнула она, — по программе хоть в приготовительный класс и не требуется,
а все-таки…
— Ах-ах-ах! да, никак, ты на меня обиделась, сударка! — воскликнула она, — и не думай уезжать — не пущу! ведь я, мой друг, ежели и сказала что, так спроста!.. Так
вот… Проста я, куда как проста нынче стала! Иногда чего и на уме нет,
а я все говорю, все говорю! Изволь-ка, изволь-ка в горницы идти — без хлеба-соли не отпущу, и не думай!
А ты, малец, — обратилась она ко мне, — погуляй, ягодок в огороде пощипли, покуда мы с маменькой побеседуем! Ах, родные мои! ах, благодетели! сколько лет, сколько зим!
— Я не холуй,
а твой дядя,
вот я кто! Я тебя…
—
А ты, сударыня, что по сторонам смотришь… кушай! Заехала, так не накормивши не отпущу! Знаю я, как ты дома из третьёводнишних остатков соусы выкраиваешь… слышала! Я хоть и в углу сижу,
а все знаю, что на свете делается!
Вот я нагряну когда-нибудь к вам, посмотрю, как вы там живете… богатеи! Что? испугалась!
— Ну, ну… не пугайся! небось, не приеду! Куда мне, оглашенной, к большим барам ездить… проживу и одна! — шутила тетенька, видя матушкино смущение, — живем мы здесь с Фомушкой в уголку, тихохонько, смирнехонько, никого нам не надобно! Гостей не зовем и сами в гости не ездим… некуда!
А коли ненароком вспомнят добрые люди, милости просим!
Вот только жеманниц смерть не люблю, прошу извинить.
— Какие, братик-сударик, у нищего деньги! — не говорил,
а словно хныкал он, — сам еле-еле душу спасаю, да сына
вот в полку содержу.
— Восемьдесят душ — это восемьдесят хребтов-с! — говаривал он, — ежели их умеючи нагайкой пошевелить, так тут только огребай!
А он, видите ли, не может родному детищу уделить! Знаю я, знаю, куда мои кровные денежки уплывают… Улита Савишна у старика постельничает, так
вот ей… Ну, да мое времечко придет. Я из нее все до последней копеечки выколочу!
— Что смотришь! скажись мертвым — только и всего! — повторила она. — Ублаготворим полицейских, устроим с пустым гробом похороны —
вот и будешь потихоньку жить да поживать у себя в Щучьей-Заводи.
А я здесь хозяйничать буду.
—
Вот тебе на! Прошлое, что ли, вспомнил! Так я, мой друг, давно уж все забыла. Ведь ты мой муж; чай, в церкви обвенчаны… Был ты виноват передо мною, крепко виноват — это точно; но в последнее время, слава Богу, жили мы мирнехонько… Ни ты меня, ни я тебя… Не я ли тебе Овсецово заложить позволила…
а? забыл? И вперед так будет. Коли какая случится нужда — прикажу, и будет исполнено. Ну-ка, ну-ка, думай скорее!
—
Вот где — смотри!
А ключ —
вот он, в кошельке, особняком от других ключей! Когда буду умирать — не плошай!
—
Вот, сударыня, кабы вы остальные части купили, дело-то пошло бы у нас по-хорошему. И площадь в настоящий вид бы пришла, и гостиный двор настоящий бы выстроили!
А то какой в наших лавчонках торг… только маета одна!
— То-то; я дурного не посоветую.
Вот в Поздеевой пустоши клочок-то, об котором намеднись я говорил, — в старину он наш был,
а теперь им графские крестьяне уж десять лет владеют.
А земля там хорошая, трава во какая растет!
— Ах ты, Господи! Затрапезные!
А барыня точно чуяли. Еще давеча утром только и говорили: «
Вот кабы братец Василий Порфирьич вспомнил!» Пожалуйте! пожалуйте! Сейчас придут! сейчас!
— Как же! дам я ему у тетки родной в мундире ходить! — подхватила тетенька, — ужо по саду бегать будете, в земле вываляетесь — на что мундирчик похож будет!
Вот я тебе кацавейку старую дам, и ходи в ней на здоровье!
а в праздник к обедне, коли захочешь, во всем парате в церковь поедешь!
— Вздор! вздор, голубчик! — шутила она, — мундирчик твой мы уважаем,
а все-таки спрячем,
а тебе кацавейку дадим! Бегай в ней, веселись… что надуваться-то! Да
вот еще что! не хочешь ли в баньку сходить с дорожки? мы только что отмылись… Ах, хорошо в баньке! Старуха Акуля живо тебя вымоет,
а мы с чаем подождем!
—
Вот и прекрасно! И свободно тебе, и не простудишься после баньки! — воскликнула тетенька, увидев меня в новом костюме. — Кушай-ка чай на здоровье,
а потом клубнички со сливочками поедим. Нет худа без добра: покуда ты мылся,
а мы и ягодок успели набрать. Мало их еще, только что поспевать начали, мы сами в первый раз едим.
Вот мы и не сеем и не жнем,
а нам хорошо живется, — пусть и трудящимся будет хорошо.
Вот только Акуля с Родивоном — из мужской прислуги он один в доме и есть,
а прочие всё девушки — всё что-то про себя мурлыкают.
— Гуси сами собой,
а Цицерон сам собой…
А из математики мы логарифмы проходить станем.
Вот трудно-то будет!
— Я больше всего русский язык люблю. У нас сочинения задают, переложения, особливо из Карамзина. Это наш лучший русский писатель. «Звон вечевого колокола раздался, и вздрогнули сердца новгородцев» —
вот он как писал! Другой бы сказал: «Раздался звон вечевого колокола, и сердца новгородцев вздрогнули»,
а он знал, на каких словах ударение сделать!
— Матушка прошлой весной померла,
а отец еще до нее помер. Матушкину деревню за долги продали,
а после отца только ружье осталось. Ни кола у меня, ни двора.
Вот и надумал я: пойду к родным, да и на людей посмотреть захотелось. И матушка, умирая, говорила: «Ступай, Федос, в Малиновец, к брату Василию Порфирьичу — он тебя не оставит».
Произнося свои угрозы, матушка была, однако ж, в недоумении. Племянник ли Федос или беглый солдат — в сущности, ей было все равно; но если он вправду племянник, то как же не принять его? Прогонишь его — он, пожалуй, в канаве замерзнет; в земский суд отправить его — назад оттуда пришлют…
А дело между тем разгласится, соседи будут говорить:
вот Анна Павловна какова, мужнину племяннику в угле отказала.
—
Вот ты какой! Ну, поживи у нас! Я тебе велела внизу комнатку вытопить. Там тебе и тепленько и уютненько будет. Обедать сверху носить будут,
а потом, может, и поближе сойдемся. Да ты не нудь себя. Не все работай, и посиди. Я слышала, ты табак куришь?
— Ну, спасибо тебе,
вот мы и с жарковцем! — поблагодарила его матушка, — и сами поедим, и ты с нами покушаешь. Эй, кто там! снесите-ка повару одного тетерева, пускай сегодня к обеду зажарит,
а прочих на погреб отдайте… Спасибо, дружок!
—
Вот пес! — хвалился Федос, — необразованный был, даже лаять путем не умел,
а я его грамоте выучил. На охоту со мной уже два раза ходил. Видел ты, сколько я глухарей твоей мамаше перетаскал?
— Какое веселье! Живу — и будет с меня. Давеча молотил, теперь — отдыхаю. Ашать (по-башкирски: «есть»)
вот мало дают — это скверно. Ну, да теперь зима,
а у нас в Башкирии в это время все голодают. Зимой хлеб с мякиной башкир ест, да так отощает, что страсть!
А наступит весна, ожеребятся кобылы, начнет башкир кумыс пить — в месяц его так разнесет, и не узнаешь!
— Нехорошо все в рубашке ходить;
вот и тело у тебя через прореху видно, — сказала она, — гости могут приехать — осудят, скажут: племянника родного в посконной рубахе водят.
А кроме того, и в церковь в праздник выйти… Все же в казакинчике лучше.