Неточные совпадения
Тем не меньше по части помещиков и здесь
было людно (селений, в которых
жили так называемые экономические крестьяне, почти совсем не
было).
Владелец этой усадьбы (называлась она, как и следует, «Отрадой»)
был выродившийся и совсем расслабленный представитель старинного барского рода, который по зимам
жил в Москве, а на лето приезжал в усадьбу, но с соседями не якшался (таково уж исконное свойство пошехонского дворянства, что бедный дворянин от богатого никогда ничего не видит, кроме пренебрежения и притеснения).
Но и тут главное отличие заключалось в том, что одни
жили «в свое удовольствие», то
есть слаще
ели, буйнее
пили и проводили время в безусловной праздности; другие, напротив, сжимались,
ели с осторожностью, усчитывали себя, ухичивали, скопидомствовали.
А именно: все время, покуда она
жила в доме (иногда месяца два-три), ее кормили и
поили за барским столом; кровать ее ставили в той же комнате, где спала роженица, и, следовательно, ее кровью питали приписанных к этой комнате клопов; затем, по благополучном разрешении, ей уплачивали деньгами десять рублей на ассигнации и посылали зимой в ее городской дом воз или два разной провизии, разумеется, со всячинкой.
Жила она в собственном ветхом домике на краю города, одиноко, и питалась плодами своей профессии.
Был у нее и муж, но в то время, как я зазнал ее, он уж лет десять как пропадал без вести. Впрочем, кажется, она знала, что он куда-то услан, и по этому случаю в каждый большой праздник возила в тюрьму калачи.
Так что ежели, например, староста докладывал, что хорошо бы с понедельника рожь жать начать, да день-то тяжелый, то матушка ему неизменно отвечала: «Начинай-ко, начинай! там что
будет, а коли, чего доброго, с понедельника рожь сыпаться начнет, так кто нам за убытки заплатит?» Только черта боялись; об нем говорили: «Кто его знает, ни то он
есть, ни то его нет — а ну, как
есть?!» Да о домовом достоверно знали, что он
живет на чердаке.
— А вот Катькина изба, — отзывается Любочка, — я вчера ее из-за садовой решетки видела, с сенокоса идет: черная, худая. «Что, Катька, спрашиваю: сладко за мужиком
жить?» — «Ничего, говорит, буду-таки за вашу маменьку Бога молить. По смерть ласки ее не забуду!»
Мучительно
жить в такие эпохи, но у людей, уже вступивших на арену зрелой деятельности,
есть, по крайней мере, то преимущество, что они сохраняют за собой право бороться и погибать. Это право избавит их от душевной пустоты и наполнит их сердца сознанием выполненного долга — долга не только перед самим собой, но и перед человечеством.
Они
были старше отца и до самой его женитьбы
жили вместе с ним, пользуясь в Малиновце правами полных хозяек.
Хотя Марья Порфирьевна имела собственную усадьбу «Уголок», в тридцати пяти верстах от нас, но дом в ней
был так неуютен и ветх, что
жить там, в особенности зимой,
было совсем невозможно.
— Может, другой кто белены объелся, — спокойно ответила матушка Ольге Порфирьевне, — только я знаю, что я здесь хозяйка, а не нахлебница. У вас
есть «Уголок», в котором вы и можете хозяйничать. Я у вас не гащивала и куска вашего не едала, а вы, по моей милости, здесь круглый год сыты. Поэтому ежели желаете и впредь
жить у брата, то
живите смирно. А ваших слов, Марья Порфирьевна, я не забуду…
— Пускай
живут! Отведу им наверху боковушку — там и
будут зиму зимовать, — ответила матушка. — Только чур, ни в какие распоряжения не вмешиваться, а с мая месяца чтоб на все лето отправлялись в свой «Уголок». Не хочу я их видеть летом — мешают. Прыгают, егозят, в хозяйстве ничего не смыслят. А я хочу, чтоб у нас все в порядке
было. Что мы получали, покуда сестрицы твои хозяйничали? грош медный! А я хочу…
Господский дом в «Уголке» почти совсем развалился, а средств поправить его не
было. Крыша протекала; стены в комнатах
были испещрены следами водяных потоков; половицы колебались; из окон и даже из стен проникал ветер. Владелицы никогда прежде не заглядывали в усадьбу; им и в голову не приходило, что они
будут вынуждены
жить в такой руине, как вдруг их постигла невзгода.
Вообще сестрицы сделались чем-то вроде живых мумий; забытые, брошенные в тесную конуру, лишенные притока свежего воздуха, они даже перестали сознавать свою беспомощность и в безмолвном отупении
жили, как в гробу, в своем обязательном убежище. Но и за это жалкое убежище они цеплялись всею силою своих костенеющих рук. В нем, по крайней мере,
было тепло… Что, ежели рассердится сестрица Анна Павловна и скажет: мне и без вас
есть кого поить-кормить! куда они тогда денутся?
Тетенька Анфиса Порфирьевна
была младшая из сестер отца (в описываемое время ей
было немногим больше пятидесяти лет) и
жила от нас недалеко.
Уже в семье дедушки Порфирия Васильича, когда она еще
была «в девках», ее не любили и называли варваркой; впоследствии же, когда она вышла замуж и стала
жить на своей воле, репутация эта за ней окончательно утвердилась.
Я не помню, как прошел обед; помню только, что кушанья
были сытные и изготовленные из свежей провизии. Так как Савельцевы
жили всеми оброшенные и никогда не ждали гостей, то у них не хранилось на погребе парадных блюд, захватанных лакейскими пальцами, и обед всякий день готовился незатейливый, но свежий.
Зато земля
была отлично обработана, и от осьмидесяти душ старик
жил без нужды и даже, по слухам, успел скопить хороший капиталец.
И мужиков своих вынужден
был в дворовые поверстать, а почему? — потому что нужда заставила,
жить туго приходилось.
— Придет и мое времечко, я из нее кровь
выпью,
жилы повытяну! — грозился он заранее.
— Что смотришь! скажись мертвым — только и всего! — повторила она. — Ублаготворим полицейских, устроим с пустым гробом похороны — вот и
будешь потихоньку
жить да поживать у себя в Щучьей-Заводи. А я здесь хозяйничать
буду.
— Вот тебе на! Прошлое, что ли, вспомнил! Так я, мой друг, давно уж все забыла. Ведь ты мой муж; чай, в церкви обвенчаны…
Был ты виноват передо мною, крепко виноват — это точно; но в последнее время, слава Богу,
жили мы мирнехонько… Ни ты меня, ни я тебя… Не я ли тебе Овсецово заложить позволила… а? забыл? И вперед так
будет. Коли какая случится нужда — прикажу, и
будет исполнено. Ну-ка, ну-ка, думай скорее!
Можно
было подумать, что она чего-то боится, чувствует, что
живет «на людях», и даже как бы сознает, что ей, еще так недавно небогатой дворянке, не совсем по зубам такой большой и лакомый кус.
Летом в нем
жить еще можно
было, но зиму, которую мы однажды провели в Заболотье (см. гл. VII), пришлось очень жутко от холода, так что под конец мы вынуждены
были переселиться в контору и там, в двух комнатах, всей семьей теснились в продолжение двух месяцев.
— Что, грачи-то наши, видно, надоели? Ничего,
поживи у нас, присматривайся. Может, мамынька Заболотье-то под твою державу отдаст — вот и хорошо
будет, как в знакомом месте придется
жить. Тогда, небось, и грачи любы
будут.
Что же касается до мужниной родни, то ее хоть и много
было, но покойный майор никогда не
жил с нею в ладах и даже, умирая, предостерегал от нее жену.
— Выдам ее за хорошего человека замуж и умру, — говорила она себе, но втайне прибавляла, — а может
быть, Бог пошлет, и
поживу еще с ними.
Кроме описанных выше четырех теток, у меня
было еще пять, которые
жили в дальних губерниях и с которыми наша семья не поддерживала почти никаких сношений. С сыном одной из них, Поликсены Порфирьевны, выданной замуж в Оренбургскую губернию за башкирца Половникова, я познакомился довольно оригинальным образом.
— А зачем бы ты сюда пожаловал, позволь тебя спросить?
Есть у тебя своя деревнюшка, и
жил бы в ней с матерью со своей!
— Не знаю, где и спать-то его положить, — молвила она наконец, — и не придумаю! Ежели внизу, где прежде шорник Степан
жил, так там с самой осени не топлено. Ну, ин ведите его к Василисе в застольную. Не велика фря, ночь и на лавке проспит. Полушубок у него
есть, чтоб накрыться, а войлок и подушчонку, из стареньких, отсюда дайте. Да уж не курит ли он, спаси бог! чтоб и не думал!
— Вот ты какой! Ну,
поживи у нас! Я тебе велела внизу комнатку вытопить. Там тебе и тепленько и уютненько
будет. Обедать сверху носить
будут, а потом, может, и поближе сойдемся. Да ты не нудь себя. Не все работай, и посиди. Я слышала, ты табак куришь?
— Какое веселье!
Живу — и
будет с меня. Давеча молотил, теперь — отдыхаю. Ашать (по-башкирски: «
есть») вот мало дают — это скверно. Ну, да теперь зима, а у нас в Башкирии в это время все голодают. Зимой хлеб с мякиной башкир
ест, да так отощает, что страсть! А наступит весна, ожеребятся кобылы, начнет башкир кумыс
пить — в месяц его так разнесет, и не узнаешь!
— Все же надо себя к одному какому-нибудь месту определить. Положим, теперь ты у нас приютился, да ведь не станешь же ты здесь век вековать. Вот мы по зимам в Москве собираемся
жить. Дом топить не
будем, ставни заколотим — с кем ты тут останешься?
— «Ну,
будь здоров, Ерема!» Точно век вместе
жили!
Хотя я до тех пор не выезжал из деревни, но, собственно говоря,
жил не в деревне, а в усадьбе, и потому казалось бы, что картина пробуждения деревни, никогда мною не виденная, должна
была бы заинтересовать меня.
Монахи
были большею частью молодые, красивые, видные и, казалось, полные сознанием довольства, среди которого они
жили.
Ипат — рослый и коренастый мужик, в пестрядинной рубахе навыпуск, с громадной лохматой головой и отвислым животом, который он поминутно чешет. Он дедушкин ровесник, служил у него в приказчиках, когда еще дела
были, потом остался у него
жить и пользуется его полным доверием. Идет доклад. Дедушка подробно расспрашивает, что и почем куплено; оказывается, что за весь ворох заплачено не больше синей ассигнации.
Исключение составляли тетеньки-сестрицы, но они уже
были так придавлены, что поневоле
жили смирно.
Матушка при этом предсказании бледнела. Она и сама только наружно тешила себя надеждой, а внутренне
была убеждена, что останется ни при чем и все дедушкино имение перейдет брату Григорью, так как его руку держит и Настька-краля, и Клюквин, и даже генерал Любягин. Да и сам Гришка постоянно
живет в Москве, готовый, как ястреб, во всякое время налететь на стариково сокровище.
— Ты
будешь работу работать, — благосклонно сказал он Аннушке, — а сын твой, как выйдет из ученья, тоже хлеб станет добывать; вот вы и
будете вдвоем смирнехонько
жить да поживать. В труде да в согласии — чего лучше!
— А она-то, простофиля, чай, думала:
буду на свой капитал
жить да поживать, и вдруг, в одну секунду… То-то, чай, обалдела!
Жил он привольно и по зимам давал званые обеды и вечера, на которые охотно приезжали московские «генералы», разумеется, второго сорта, из числа обладавших Станиславом второй степени, которому в то время
была присвоена звезда (но без ленты).
Все наличные члены семьи держали при дворе дедушки представителей, так что старик не имел платной прислуги (кроме Ипата, который
жил, так сказать, «на веру»), но зато
был окружен соглядатаями.
— Об том-то я и говорю. Коли с расчетом хозяин
живет — с деньгами
будет, а без расчета — никогда из нужды не выйдет.
— Да, солнцем его прожаривает. Я в двенадцатом году, во Владимирской губернии, в Юрьевском уезде,
жил, так там и в ту пору лесов мало
было. Такая жарынь все лето стояла, что только тем и спасались, что на погребицах с утра до вечера сидели.
Вспоминается ему, как он покойно и тихо
жил с сестрицами, как никто тогда не шумел, не гамел, и всякий делал свое дело не торопясь. А главное, воля его
была для всех законом, и притом приятным законом. И нужно же
было… Отец пользуется отсутствием матушки, чтоб высказаться.
— А не пойдешь, так сиди в девках. Ты знаешь ли, старик-то что значит? Молодой-то
пожил с тобой — и пропал по гостям, да по клубам, да по цыганам. А старик дома сидеть
будет, не надышится на тебя! И наряды и уборы… всем на свете для молодой жены пожертвовать готов!
Это
была темная личность, о которой ходили самые разноречивые слухи. Одни говорили, что Клещевинов появился в Москве неизвестно откуда, точно с неба свалился; другие свидетельствовали, что знали его в Тамбовской губернии, что он спустил три больших состояния и теперь
живет карточной игрою.
Покончивши с портретною галереею родных и сестрицыных женихов, я считаю нужным возвратиться назад, чтобы дополнить изображение той обстановки, среди которой протекло мое детство в Малиновце. Там скучивалась крепостная масса, там
жили соседи-помещики, и с помощью этих двух факторов в результате получалось пресловутое пошехонское раздолье. Стало
быть, пройти их молчанием — значило бы пропустить именно то, что сообщало тон всей картине.
Они
жили за глазами и имели начальство, преимущественно назначавшееся из среды одновотчинников, а свой брат,
будь он хоть и с норовом, все-таки знает крестьянскую нужду и снизойдет к ней.