Неточные совпадения
Текучей воды было мало. Только одна река Перла, да и та неважная, и еще две речонки: Юла и Вопля. [Само собой разумеется, названия
эти вымышленные.] Последние еле-еле брели среди топких болот, по местам образуя стоячие бочаги, а по местам и совсем пропадая под густой пеленой водяной заросли. Там и сям виднелись небольшие озерки,
в которых водилась немудреная рыбешка, но к которым
в летнее
время невозможно было ни подъехать, ни подойти.
Помню только больших кряковных уток, которыми от
времени до
времени, чуть не задаром, оделял всю округу единственный
в этой местности ружейный охотник, экономический крестьянин Лука.
Так как
в то
время существовала мода подстригать деревья (мода
эта проникла
в Пошехонье… из Версаля!), то тени
в саду почти не существовало, и весь он раскинулся на солнечном припеке, так что и гулять
в нем охоты не было.
В это же
время в тени громадной старой липы, под личным надзором матушки, на разложенных
в виде четырехугольников кирпичах, варилось варенье, для которого выбиралась самая лучшая ягода и самый крупный фрукт.
Родился я, судя по рассказам, самым обыкновенным пошехонским образом.
В то
время барыни наши (по-нынешнему, представительницы правящих классов) не ездили,
в предвидении родов, ни
в столицы, ни даже
в губернские города, а довольствовались местными, подручными средствами. При помощи
этих средств увидели свет все мои братья и сестры; не составил исключения и я.
А именно: все
время, покуда она жила
в доме (иногда месяца два-три), ее кормили и поили за барским столом; кровать ее ставили
в той же комнате, где спала роженица, и, следовательно, ее кровью питали приписанных к
этой комнате клопов; затем, по благополучном разрешении, ей уплачивали деньгами десять рублей на ассигнации и посылали зимой
в ее городской дом воз или два разной провизии, разумеется, со всячинкой.
Иногда, сверх того, отпускали к ней на полгода или на год
в безвозмездное услужение дворовую девку, которую она, впрочем, обязана была,
в течение
этого времени, кормить, поить, обувать и одевать на собственный счет.
Жила она
в собственном ветхом домике на краю города, одиноко, и питалась плодами своей профессии. Был у нее и муж, но
в то
время, как я зазнал ее, он уж лет десять как пропадал без вести. Впрочем, кажется, она знала, что он куда-то услан, и по
этому случаю
в каждый большой праздник возила
в тюрьму калачи.
В кормилицы бабы шли охотно, потому что
это, во-первых, освобождало их на
время от барщины, во-вторых, исправная выкормка барчонка или барышни обыкновенно сопровождалась отпуском на волю кого-нибудь из кормилкиных детей.
Хотя
в нашем доме было достаточно комнат, больших, светлых и с обильным содержанием воздуха, но
это были комнаты парадные; дети же постоянно теснились: днем —
в небольшой классной комнате, а ночью —
в общей детской, тоже маленькой, с низким потолком и
в зимнее
время вдобавок жарко натопленной.
Я еще помню месячину; но так как
этот способ продовольствия считался менее выгодным, то с течением
времени он был
в нашем доме окончательно упразднен, и все дворовые были поверстаны
в застольную.
— Но вы описываете не действительность, а какой-то вымышленный ад! — могут сказать мне. Что описываемое мной похоже на ад — об
этом я не спорю, но
в то же
время утверждаю, что
этот ад не вымышлен мной.
Это «пошехонская старина» — и ничего больше, и, воспроизводя ее, я могу, положа руку на сердце, подписаться: с подлинным верно.
Благодаря
этому педагогическому приему во
время классов раздавались неумолкающие детские стоны, зато внеклассное
время дети сидели смирно, не шевелясь, и весь дом погружался
в такую тишину, как будто вымирал.
Словом сказать,
это был подлинный детский мартиролог, и
в настоящее
время, когда я пишу
эти строки и когда многое
в отношениях между родителями и детьми настолько изменилось, что малейшая боль, ощущаемая ребенком, заставляет тоскливо сжиматься родительские сердца, подобное мучительство покажется чудовищным вымыслом.
Покуда
в девичьей происходят
эти сцены, Василий Порфирыч Затрапезный заперся
в кабинете и возится с просвирами. Он совершает проскомидию, как настоящий иерей: шепчет положенные молитвы, воздевает руки, кладет земные поклоны. Но
это не мешает ему от
времени до
времени посматривать
в окна, не прошел ли кто по двору и чего-нибудь не пронес ли.
В особенности зорко следит его глаз за воротами, которые ведут
в плодовитый сад. Теперь
время ягодное, как раз кто-нибудь проползет.
Сделавши
это распоряжение, Анна Павловна возвращается восвояси,
в надежде хоть на короткое
время юркнуть
в пуховики; но часы уже показывают половину шестого; через полчаса воротятся из лесу «девки», а там чай, потом староста… Не до спанья!
Вследствие
этого Павел был взят
в дом, где постоянно писал образа, а по
временам ему поручали писать и домашние портреты, которые он, впрочем, потрафлял очень неудачно.
Весь
этот день я был радостен и горд. Не сидел, по обыкновению, притаившись
в углу, а бегал по комнатам и громко выкрикивал: «Мря, нря, цря, чря!» За обедом матушка давала мне лакомые куски, отец погладил по голове, а тетеньки-сестрицы, гостившие
в то
время у нас, подарили целую тарелку с яблоками, турецкими рожками и пряниками. Обыкновенно они делывали
это только
в дни именин.
Для
этого следовало только пригласить из соседнего села Рябова священника, который
в течение
времени, оставшегося до приемных экзаменов, конечно, успеет приготовить меня.
Руководясь
этим соображением, она решилась до
времени ничего окончательного не предпринимать, а ограничиться,
в ожидании приезда старшей сестры, приглашением рябовского священника. А там что будет.
Отец Василий был доволен своим приходом: он получал с него до пятисот рублей
в год и, кроме того, обработывал свою часть церковной земли. На
эти средства
в то
время можно было прожить хорошо, тем больше, что у него было всего двое детей-сыновей, из которых старший уже кончал курс
в семинарии. Но были
в уезде и лучшие приходы, и он не без зависти указывал мне на них.
Все
это очень кстати случилось как раз во
время великого поста, и хотя великопостные дни,
в смысле крепостной страды и заведенных порядков, ничем не отличались
в нашем доме от обыкновенных дней, кроме того, что господа кушали «грибное», но все-таки как будто становилось посмирнее.
Я не говорю ни о той восторженности, которая переполнила мое сердце, ни о тех совсем новых образах, которые вереницами проходили перед моим умственным взором, — все
это было
в порядке вещей, но
в то же
время играло второстепенную роль.
При помощи
этих новых правил, сфера «воспитания» постепенно расширится, доведет до надлежащей мягкости восковое детское сердце и
в то же
время не дозволит червю сомнения заползти
в тайники детской души.
Потом пьют чай сами господа (а
в том числе и тетеньки, которым
в другие дни посылают чай «на верх»), и
в это же
время детей наделяют деньгами: матушка каждому дает по гривеннику, тетеньки — по светленькому пятачку.
Действительно, не успел наступить сентябрь, как от Ольги Порфирьевны пришло к отцу покаянное письмо с просьбой пустить на зиму
в Малиновец. К
этому времени матушка настолько уже властвовала
в доме, что отец не решился отвечать без ее согласия.
В таком же беспорядочном виде велось хозяйство и на конном и скотном дворах. Несмотря на изобилие сенокосов, сена почти никогда недоставало, и к весне скотина выгонялась
в поле чуть живая. Молочного хозяйства и
в заводе не было. Каждое утро посылали на скотную за молоком для господ и были вполне довольны, если круглый год хватало достаточно масла на стол.
Это было счастливое
время, о котором впоследствии долго вздыхала дворня.
Чем они были сыты —
это составляло загадку, над разрешением которой никто не задумывался. Даже отец не интересовался
этим вопросом и, по-видимому, был очень доволен, что его не беспокоят. По
временам Аннушка, завтракавшая и обедавшая
в девичьей, вместе с женской прислугой, отливала
в небольшую чашку людских щец, толокна или кулаги и, крадучись, относила под фартуком
эту подачку «барышням». Но однажды матушка узнала об
этом и строго-настрого запретила.
С тех пор
в Щучьей-Заводи началась настоящая каторга. Все
время дворовых, весь день, с утра до ночи, безраздельно принадлежал барину. Даже
в праздники старик находил занятия около усадьбы, но зато кормил и одевал их — как?
это вопрос особый — и заставлял по воскресеньям ходить к обедне. На последнем он
в особенности настаивал, желая себя выказать
в глазах начальства христианином и благопопечительным помещиком.
В то
время в военной среде жестокое обращение не представлялось чем-нибудь ненормальным; ручные побои, палка, шпицрутены так и сыпались градом, но требовалось, чтоб
эти карательно-воспитательные меры предпринимались с толком и «за дело».
— Вот тебе на! Прошлое, что ли, вспомнил! Так я, мой друг, давно уж все забыла. Ведь ты мой муж; чай,
в церкви обвенчаны… Был ты виноват передо мною, крепко виноват —
это точно; но
в последнее
время, слава Богу, жили мы мирнехонько… Ни ты меня, ни я тебя… Не я ли тебе Овсецово заложить позволила… а? забыл? И вперед так будет. Коли какая случится нужда — прикажу, и будет исполнено. Ну-ка, ну-ка, думай скорее!
Но
этого мало: даже собственные крестьяне некоторое
время не допускали ее лично до распоряжений по торговой площади. До перехода
в ее владение они точно так же, как и крестьяне других частей, ежегодно посылали выборных, которые сообща и установляли на весь год площадный обиход. Сохранения
этого порядка они домогались и теперь, так что матушке немалых усилий стоило, чтобы одержать победу над крестьянской вольницей и осуществить свое помещичье право.
Словом сказать, Могильцев не ходил за словом
в карман, и матушке с течением
времени это даже понравилось. Но старик бурмистр, Герасим Терентьич, почти всегда присутствовавший при
этих совещаниях, никак не мог примириться с изворотами Могильцева и очень нередко
в заключение говорил...
— Помилуйте, сударыня, нам
это за радость! Сами не скушаете, деточкам свезете! — отвечали мужички и один за другим клали гостинцы на круглый обеденный стол. Затем перекидывались еще несколькими словами; матушка осведомлялась, как идут торги; торговцы жаловались на худые
времена и уверяли, что
в старину торговали не
в пример лучше. Иногда кто-нибудь посмелее прибавлял...
Старого бурмистра матушка очень любила: по мнению ее,
это был единственный
в Заболотье человек, на совесть которого можно было вполне положиться. Называла она его не иначе как «Герасимушкой», никогда не заставляла стоять перед собой и пила вместе с ним чай. Действительно,
это был честный и бравый старик.
В то
время ему было уже за шестьдесят лет, и матушка не шутя боялась, что вот-вот он умрет.
Довольно часто по вечерам матушку приглашали богатые крестьяне чайку испить, заедочков покушать.
В этих случаях я был ее неизменным спутником. Матушка, так сказать, по природе льнула к капиталу и потому была очень ласкова с заболотскими богатеями. Некоторым она даже давала деньги для оборотов, конечно, за высокие проценты. С течением
времени, когда она окончательно оперилась,
это составило тоже значительную статью дохода.
Целый день прошел
в удовольствиях. Сперва чай пили, потом кофе, потом завтракали, обедали, после обеда десерт подавали, потом простоквашу с молодою сметаной, потом опять пили чай, наконец ужинали.
В особенности мне понравилась за обедом «няня», которую я два раза накладывал на тарелку. И у нас,
в Малиновце, по
временам готовили
это кушанье, но оно было куда не так вкусно. Ели исправно, губы у всех были масленые, даже глаза искрились. А тетушка между тем все понуждала и понуждала...
Может быть, благодаря
этому инстинктивному отвращению отца, предположению о том, чтобы Федос от
времени до
времени приходил обедать наверх, не суждено было осуществиться. Но к вечернему чаю его изредка приглашали. Он приходил
в том же виде, как и
в первое свое появление
в Малиновце, только рубашку надевал чистую. Обращался он исключительно к матушке.
Наместником
в то
время был молодой, красивый и щеголеватый архимандрит. Говорили о нем, что он из древнего княжеского рода, но правда ли
это — не знаю. Но что был он великий щеголь — вот
это правда, и от него печать щегольства и даже светскости перешла и на простых монахов.
Движение было беспрерывное, и
в сухое
время путешествие
это считалось одним из самых приятных по оживлению.
Матушка при
этом предсказании бледнела. Она и сама только наружно тешила себя надеждой, а внутренне была убеждена, что останется ни при чем и все дедушкино имение перейдет брату Григорью, так как его руку держит и Настька-краля, и Клюквин, и даже генерал Любягин. Да и сам Гришка постоянно живет
в Москве, готовый, как ястреб, во всякое
время налететь на стариково сокровище.
С следующего утра начался ряд дней, настолько похожих друг на друга и по внешней форме, и по внутреннему содержанию, что описать один из них — значит дать читателю понятие о всем
времени, проведенном
в Малиновце старым дедом.
Это я и попытаюсь сделать.
— Не дай Бог как
эти болезни привяжутся, — замечает отец, который
в последнее
время стал сильно недомогать.
В этом крохотном помещении,
в спертой, насыщенной миазмами атмосфере (о вентиляции не было и помина, и воздух освежался только во
время топки печей), ютилась дворянская семья, часто довольно многочисленная.
Прибавьте к
этому целые вороха тряпья, которое привозили из деревни и
в течение зимы накупали
в Москве и которое, за неимением шкафов, висело на гвоздиках по стенам и валялось разбросанное по столам и постелям, и вы получите приблизительно верное понятие о среднедворянском домашнем очаге того
времени.
Возвращается отец около осьми часов, и
в это же
время начинает просыпаться весь дом. Со всех сторон слышатся вопли...
Матушка, впрочем, уже догадывалась, что
в Москве не путем выездов добываются женихи и что существуют другие дороги, не столь блестящие, но более верные.
В скором
времени она и прибегла к
этим путям, но с
этим предметом я предпочитаю подробнее познакомить читателя
в следующей главе.
Беседа начинает затрогивать чувствительную струну матушки, и она заискивающими глазами смотрит на жениха. Но
в эту минуту, совсем не ко
времени,
в гостиную появляется сестрица.
— Она у Фильда [Знаменитый
в то
время композитор-пианист, родом англичанин, поселившийся и состарившийся
в Москве. Под конец жизни он давал уроки только у себя на дому и одинаково к ученикам и ученицам выходил
в халате.] уроки берет. Дорогонек
этот Фильд, по золотенькому за час платим, но за то… Да вы охотник до музыки?
Она понимает, что Стриженый ей не пара, но
в то же
время в голове ее мелькает мысль, что
это первый «серьезный» жених, на которого она могла бы более или менее верно рассчитывать.