Неточные совпадения
— Что же ты получше куска не выбрал? вон сбоку,
смотри, жирный какой! — заговаривала матушка притворно ласковым голосом, обращаясь к несчастному постылому, у которого глаза
были полны слез.
— Матушка ты моя! заступница! — не кричит, а как-то безобразно мычит он, рухнувшись на колени, — смилуйся ты над солдатом! Ведь я… ведь мне… ах, Господи! да что ж это
будет! Матушка! да ты
посмотри! ты на спину-то мою
посмотри! вот они, скулы-то мои… Ах ты, Господи милосливый!
Так я и приготовлялся; но,
будучи предоставлен самому себе, переходил от одного предмета к другому,
смотря по тому, что меня в данную минуту интересовало.
— Ну, теперь пойдут сряду три дня дебоширствовать! того и гляди, деревню сожгут! И зачем только эти праздники сделаны! Ты
смотри у меня! чтоб во дворе
было спокойно! по очереди «гулять» отпускай: сперва одну очередь, потом другую, а наконец и остальных.
Будет с них и по одному дню… налопаются винища! Да девки чтоб отнюдь пьяные не возвращались!
—
Смотрите же, не пачкайте платьицев! да к шести часам чтоб
быть домой!
Наконец часам к одиннадцати ночи гул смолкает, и матушка посылает на село
посмотреть, везде ли потушены огни. По получении известия, что все в порядке, что
было столько-то драк, но никто не изувечен, она, измученная, кидается в постель.
— Девятый… ай да молодец брат Василий! Седьмой десяток, а поди еще как проказничает! Того гляди, и десятый недалеко… Ну, дай тебе Бог, сударыня, дай Бог! Постой-ка, постой, душенька, дай
посмотреть, на кого ты похож! Ну, так и
есть, на братца Василья Порфирьича, точка в точку вылитый в него!
Разъяренный, кинулся он в казарму, но увидел, что и оставшиеся налицо дворовые как будто опомнились и
смотрели мрачно. Савельцев заметался, как раненый зверь, но вынужден
был отступить.
— Что
смотришь! скажись мертвым — только и всего! — повторила она. — Ублаготворим полицейских, устроим с пустым гробом похороны — вот и
будешь потихоньку жить да поживать у себя в Щучьей-Заводи. А я здесь хозяйничать
буду.
— Вот где —
смотри! А ключ — вот он, в кошельке, особняком от других ключей! Когда
буду умирать — не плошай!
— Где уж тогда! во все глаза на меня
смотреть будут! Вы бы мне, маменька, теперь отдали.
Итак, матушка чувствовала как бы инстинктивную потребность сдерживать себя в новокупленном гнезде более, нежели в Малиновце. Но заболотское дело настолько
было ей по душе, что она
смотрела тут и веселее и бодрее.
—
Смотри, после моей смерти братцы, пожалуй, наедут, — говорил он, — услуги предлагать
будут, так ты их от себя гони!
Была ли она когда-нибудь красива — этого нельзя
было угадать, но, во всяком случае, и теперь
смотреть на нее
было очень приятно.
Чай
был вкусный, сдобные булки — удивительно вкусные, сливки — еще того вкуснее. Я убирал за обе щеки, а тетенька,
смотря на меня, тихо радовалась. Затем пришла очередь и для клубники; тетенька разделила набранное на две части: мне и Сашеньке, а себе взяла только одну ягодку.
— То-то «ничего»! ты у меня
смотри! Ты первый
будешь в ответе, ежели что случится!
— Ах, что-то
будет! что-то
будет? выдержишь ли ты? — обращалась матушка снова ко мне, —
смотри ты у меня, не осрамись!
— Поднимите фордек; может
быть, хоть чуточку уснем, — прибавила она, — ты, Агашка, здесь оставайся, персики береги. Да вы,
смотрите, поворачивайтесь! Чуть забрезжит свет, сейчас закладывать!
— Что ж, на вас, что ли, целый день
смотреть…
есть резон!
За Григорием Павлычем следовали две сестры: матушка и тетенька Арина Павловна Федуляева, в то время уже вдова, обремененная большим семейством. Последняя ничем не
была замечательна, кроме того, что раболепнее других
смотрела в глаза отцу, как будто каждую минуту ждала, что вот-вот он отопрет денежный ящик и скажет: «Бери, сколько хочешь!»
Всякому хотелось узнать тайну; всякий подозревал друг друга, а главное, всякий желал овладеть кубышкой врасплох, в полную собственность, так чтоб другим ничего не досталось. Это клало своеобразную печать на семейные отношения. Снаружи все
смотрело дружелюбно и даже слащаво; внутри кипела вражда. По-видимому, дядя Григорий Павлыч
был счастливее сестер и даже знал более или менее точно цифру капитала, потому что Клюквин
был ему приятель.
Между тем дедушка, наскоро
поевши, уже
посматривает на ломберный стол. Игра возобновляется и тем же порядком длится до самого обеда, который подают, сообразуясь с привычками старика, ровно в двенадцать часов.
— Мала птичка, да ноготок востер. У меня до француза в Москве целая усадьба на Полянке
была, и дом каменный, и сад, и заведения всякие, ягоды, фрукты, все свое. Только птичьего молока не
было. А воротился из Юрьева,
смотрю — одни закопченные стены стоят. Так, ни за нюх табаку спалили. Вот он, пакостник, что наделал!
— Экономка,
смотри,
есть?
— Вперед не загадываю-с. Но, вероятно, если женюсь и выйду в отставку… Лошадей, сударыня, недолго завести, а вот жену подыскать — это потруднее
будет. Иная девица,
посмотреть на нее, и ловкая, а как поразберешь хорошенько, и тут и там — везде с изъянцем.
—
Смотри! ежели я что замечу… худо
будет!
Была любимкою, а сделаешься постылою! Помни это.
— Ладно, после с тобой справлюсь.
Посмотрю, что от тебя дальше
будет, — говорит она и, уходя, обращается к сестрицыной горничной: — Сашка!
смотри у меня! ежели ты записочки
будешь переносить или другое что, я тебя… Не
посмотрю, что ты кузнечиха (то
есть обучавшаяся в модном магазине на Кузнецком мосту), — в вологодскую деревню за самого что ни на
есть бедного мужика замуж отдам!
—
Посмотрю!
посмотрю, что от тебя дальше
будет!
Собственно говоря, Аннушка
была не наша, а принадлежала одной из тетенек-сестриц. Но так как последние большую часть года жили в Малиновце и она всегда их сопровождала, то в нашей семье все
смотрели на нее как на «свою».
Летами ее никто не интересовался, так как она, по-видимому, уже смолоду
смотрела старухой; известно
было, однако ж, что она
была ровесницей тетеньке Марье Порфирьевне и вместе с нею росла в Малиновце.
Едва ли они даже не сходились во взглядах на условия, при которых возможно совместное существование господ и рабов (обе одинаково признавали слепое повиновение главным фактором этих условий), но первая
была идеалистка и смягчала свои взгляды на рабство утешениями «от Писания», а вторая, как истая саддукеянка,
смотрела на рабство как на фаталистическое ярмо, которое при самом рождении придавило шею, да так и приросло к ней.
— Цыц, язва долгоязычная! — крикнула она. —
Смотрите, какая многострадальная выискалась. Да не ты ли, подлая, завсегда проповедуешь: от господ, мол, всякую рану следует с благодарностью принять! — а тут, на-тко, обрадовалась! За что же ты венцы-то небесные
будешь получать, ежели господин не смеет, как ему надобно, тебя повернуть? задаром? Вот возьму выдам тебя замуж за Ваську-дурака, да и продам с акциона! получай венцы небесные!
— Вот я эту хворь из нее выбью! Ладно! подожду еще немножко,
посмотрю, что от нее
будет. Да и ты хорош гусь! чем бы жену уму-разуму учить, а он целуется да милуется… Пошел с моих глаз… тихоня!
— А вот я тебя сгною в деревне. Я тебе покажу, как шута пред барыней разыгрывать!
Посмотрю, как «тебе самому деньги
были нужны»!
Вообще помещики
смотрели на них как на отпетых, и ежели упорствовали отдавать дворовых мальчиков в ученье к цирульникам, то едва ли не ради того только, чтоб в доме
был налицо полный комплект всякого рода ремесел.
Ежели в дом его взять, заставить помогать Конону, так
смотреть на него противно, да он, пожалуй, еще озорство какое-нибудь сделает; ежели в помощники к пастуху определить, так он и там что-нибудь напакостит: либо стадо распустит, либо коров выдаивать
будет.
— Извольте
смотреть! — продолжал он, — прежде только трех зубов не
было, а теперь ни одного почесть нет!
На этом и кончились матримониальные поползновения Конона. Но семья наша не успела еще собраться в Москву, как в девичьей случилось происшествие, которое всех заставило
смотреть на «олуха» совсем другими глазами. Катюшка оказалась с прибылью, и когда об этом произведено
было исследование, то выяснилось, что соучастником в Катюшкином прегрешении
был… Конон!
Но вот одним утром пришел в девичью Федот и сообщил Акулине, чтоб Матренка готовилась: из Украины приехал жених. Распорядиться, за отсутствием матушки,
было некому, но общее любопытство
было так возбуждено, что Федота упросили показать жениха, когда барин после обеда ляжет отдыхать. Даже мы, дети, высыпали в девичью
посмотреть на жениха, узнавши, что его привели.
Ей даже не
было досадно, когда он, проходя мимо, смеючись, на нее
посматривал и нагло посвистывал, словно подманивая на новый грех.
Или остановится на бегу посреди тротуара, закинет голову и начнет в самую высь всматриваться. Идут мимо простофили, видят, что человек, должно
быть, что-нибудь достопримечательное высматривает, и тоже останавливаются и закидывают головы.
Смотрят,
смотрят — ничего не видать.
Третий месяц Федот уж не вставал с печи. Хотя ему
было за шестьдесят, но перед тем он
смотрел еще совсем бодро, и потому никому не приходило в голову, что эту сильную, исполненную труда жизнь ждет скорая развязка. О причинах своей болезни он отзывался неопределенно: «В нутре будто оборвалось».
В господском доме, за обедом, за чаем, когда бы ни собрались господа, только и
было речи что о Федоте. На смерть его
смотрели как на бедствие.
Ежели при хорошем желудке
были налицо соответствующие материальные средства и известная доза тороватости, то на такого предводителя все
смотрели с упованием.
Но этим, так сказать, домашним мягкосердечием и исчерпывались добродетели Струнникова. Как предводитель, обязанный наблюдать за своими собратиями, он просто никуда не годился. И это
было совершенно понятно, потому что кругом жили всё заимодавцы, на действия которых поневоле приходилось
смотреть сквозь пальцы.
— И без тебя знаю. Пошли на конный двор сказать, чтоб ждали меня.
Буду сегодня выводку
смотреть. А оттуда на псарный двор пройду. Иван Фомич здесь?
—
Будет; устал. Скажите на псарной, что зайду позавтракавши, а если дела задержат, так завтра в это же время. А ты у меня, Артемий,
смотри! пуще глаза «Модницу» береги! Ежели что случится — ты в ответе!
Съевши три котлеты и запивши их квасом (вина он совсем никакого не
пьет), он в недоумении
смотрит на жареного цыпленка, как будто не может дать себе отчета, сыт он или не сыт.
— Теперь — не могу: за деньгами ходить далеко. А разве я намеднись обещал? Ну, позабыл, братец, извини! Зато разом полтинничек дам. Я, брат, не Анна Павловна, я… Да ты что ж на водку-то
смотришь —
пей!
—
Смотрите, какие моды пошли! — громко роптал Струнников на свою оброшенность, — пили-ели, и вдруг все бросили!