Неточные совпадения
Дома почти у всех
были одного типа: одноэтажные, продолговатые, на манер длинных комодов; ни стены, ни крыши не красились, окна имели старинную форму, при которой нижние рамы поднимались вверх и подпирались подставками.
О парках и садах не
было и в помине; впереди
дома раскидывался крохотный палисадник, обсаженный стрижеными акациями и наполненный, по части цветов, барскою спесью, царскими кудрями и буро-желтыми бураками.
Господский
дом был трехэтажный (третьим этажом считался большой мезонин), просторный и теплый.
При
доме был разбит большой сад, вдоль и поперек разделенный дорожками на равные куртинки, в которых
были насажены вишневые деревья.
Обилие фруктов и в особенности ягод
было такое, что с конца июня до половины августа господский
дом положительно превращался в фабрику, в которой с утра до вечера производилась ягодная эксплуатация.
А именно: все время, покуда она жила в
доме (иногда месяца два-три), ее кормили и
поили за барским столом; кровать ее ставили в той же комнате, где спала роженица, и, следовательно, ее кровью питали приписанных к этой комнате клопов; затем, по благополучном разрешении, ей уплачивали деньгами десять рублей на ассигнации и посылали зимой в ее городской
дом воз или два разной провизии, разумеется, со всячинкой.
И вот как раз в такое время, когда в нашем
доме за Ульяной Ивановной окончательно утвердилась кличка «подлянки», матушка (она уж лет пять не рожала), сверх ожидания, сделалась в девятый раз тяжела, и так как годы ее
были уже серьезные, то она задумала ехать родить в Москву.
Дом ее
был из бедных, и «вольную» ее дочь Дашутку не удалось выдать замуж на сторону за вольного человека.
Хотя в нашем
доме было достаточно комнат, больших, светлых и с обильным содержанием воздуха, но это
были комнаты парадные; дети же постоянно теснились: днем — в небольшой классной комнате, а ночью — в общей детской, тоже маленькой, с низким потолком и в зимнее время вдобавок жарко натопленной.
Катанье в санях не
было в обычае, и только по воскресеньям нас вывозили в закрытом возке к обедне в церковь, отстоявшую от
дома саженях в пятидесяти, но и тут закутывали до того, что трудно
было дышать.
Я еще помню месячину; но так как этот способ продовольствия считался менее выгодным, то с течением времени он
был в нашем
доме окончательно упразднен, и все дворовые
были поверстаны в застольную.
Командиршею в
доме была матушка; золовки
были доведены до безмолвия и играли роль приживалок.
Вообще нужно сказать, что система шпионства и наушничества
была в полном ходу в нашем
доме. Наушничала прислуга, в особенности должностная; наушничали дети. И не только любимчики, но и постылые, желавшие хоть на несколько часов выслужиться.
Поэтому их плохо кормили, одевали в затрапез и мало давали спать, изнуряя почти непрерывной работой. [Разумеется, встречались помещичьи
дома, где и дворовым девкам жилось изрядно, но в большей части случаев тут примешивался гаремный оттенок.] И
было их у всех помещиков великое множество.
В нашем
доме их тоже
было не меньше тридцати штук. Все они занимались разного рода шитьем и плетеньем, покуда светло, а с наступлением сумерек их загоняли в небольшую девичью, где они пряли, при свете сального огарка, часов до одиннадцати ночи. Тут же они обедали, ужинали и спали на полу, вповалку, на войлоках.
Что касается до нас, то мы знакомились с природою случайно и урывками — только во время переездов на долгих в Москву или из одного имения в другое. Остальное время все кругом нас
было темно и безмолвно. Ни о какой охоте никто и понятия не имел, даже ружья, кажется, в целом
доме не
было. Раза два-три в год матушка позволяла себе нечто вроде partie de plaisir [пикник (фр.).] и отправлялась всей семьей в лес по грибы или в соседнюю деревню, где
был большой пруд, и происходила ловля карасей.
Осталась
дома третья группа или, собственно говоря, двое одиночек: я да младший брат Николай, который
был совсем еще мал и на которого матушка, с отъездом Гриши, перенесла всю свою нежность.
Вследствие этого Павел
был взят в
дом, где постоянно писал образа, а по временам ему поручали писать и домашние портреты, которые он, впрочем, потрафлял очень неудачно.
Вообще им жилось легче, чем другим; даже когда месячина
была нарушена, за ними сохранили ее и отвели им особую комнату в нижнем этаже
дома.
Я поступал в этом случае, как поступали все в нашем
доме, то
есть совершал известный обряд.
Цель их пребывания на балконе двоякая. Во-первых, их распустили сегодня раньше обыкновенного, потому что завтра, 6 августа, главный престольный праздник в нашей церкви и накануне
будут служить в
доме особенно торжественную всенощную. В шесть часов из церкви, при колокольном звоне, понесут в
дом местные образа, и хотя до этой минуты еще далеко, но детские сердца нетерпеливы, и детям уже кажется, что около церкви происходит какое-то приготовительное движение.
Хотя Марья Порфирьевна имела собственную усадьбу «Уголок», в тридцати пяти верстах от нас, но
дом в ней
был так неуютен и ветх, что жить там, в особенности зимой,
было совсем невозможно.
Тетеньки, однако ж, серьезно обиделись, и на другой же день в «Уголок»
был послан нарочный с приказанием приготовить что нужно для принятия хозяек. А через неделю их уже не стало в нашем
доме.
В
доме завелись гувернантки; старшей сестре уже минуло одиннадцать лет, старшему брату — десять; надо
было везти их в Москву, поместить в казенные заведения и воспитывать на свой счет.
Господский
дом в «Уголке» почти совсем развалился, а средств поправить его не
было. Крыша протекала; стены в комнатах
были испещрены следами водяных потоков; половицы колебались; из окон и даже из стен проникал ветер. Владелицы никогда прежде не заглядывали в усадьбу; им и в голову не приходило, что они
будут вынуждены жить в такой руине, как вдруг их постигла невзгода.
В Заболотье
был тоже господский
дом, хотя тесный и плохо устроенный, но матушка
была неприхотлива.
Господский
дом оказывался слишком обширным и опустелым (почти все дети уж
были размещены по казенным заведениям в Москве), и отопление такой махины требовало слишком много дров.
Участь тетенек-сестриц
была решена. Условлено
было, что сейчас после Покрова, когда по первым умолотам уже можно
будет судить об общем урожае озимого и ярового, семья переедет в Заболотье. Часть дворовых переведут туда же, а часть разместится в Малиновце по флигелям, и затем господский
дом заколотят.
Двор
был пустынен по-прежнему. Обнесенный кругом частоколом, он придавал усадьбе характер острога. С одного краю, в некотором отдалении от
дома, виднелись хозяйственные постройки: конюшни, скотный двор, людские и проч., но и там не слышно
было никакого движения, потому что скот
был в стаде, а дворовые на барщине. Только вдали, за службами, бежал по направлению к полю во всю прыть мальчишка, которого, вероятно, послали на сенокос за прислугой.
Действительность, представившаяся моим глазам,
была поистине ужасна. Я с детства привык к грубым формам помещичьего произвола, который выражался в нашем
доме в форме сквернословия, пощечин, зуботычин и т. д., привык до того, что они почти не трогали меня. Но до истязания у нас не доходило. Тут же я увидал картину такого возмутительного свойства, что на минуту остановился как вкопанный, не веря глазам своим.
Только в усадьбе матушка
была вполне
дома.
У прочих совладельцев усадеб не
было, а в части, ею купленной, оказалась довольно обширная площадь земли особняка (с лишком десять десятин) с
домом, большою рощей, пространным палисадником, выходившим на площадь (обок с ним она и проектировала свой гостиный двор).
Дом был старый и неудобный, и как ни ухичивала его матушка, все старания ее остались безуспешными.
Вообще усадьба
была заброшена, и все показывало, что владельцы наезжали туда лишь на короткое время. Не
было ни прислуги, ни дворовых людей, ни птицы, ни скота. С приездом матушки отворялось крыльцо, комнаты кой-как выметались; а как только она садилась в экипаж, в обратный путь, крыльцо опять на ее глазах запиралось на ключ. Случалось даже, в особенности зимой, что матушка и совсем не заглядывала в
дом, а останавливалась в конторе, так как вообще
была неприхотлива.
В будни и небазарные дни село словно замирало; люди скрывались по
домам, — только изредка проходил кто-нибудь мимо палисадника в контору по делу, да на противоположном крае площади, в какой-нибудь из редких открытых лавок, можно
было видеть сидельцев, играющих в шашки.
Единственный лакей, которого мы брали из Малиновца,
был по горло занят и беспрерывно шмыгал, с посудой, ножами и проч., из кухни в
дом и обратно.
Церемониал приема в крестьянских
домах был очень сложен.
Комната, в которой нас принимали,
была, конечно, самая просторная в
доме; ее заранее мыли и чистили и перед образами затепляли лампады. Стол, накрытый пестрою ярославскою скатертью,
был уставлен тарелками с заедочками. Так назывались лавочные лакомства, о которых я говорил выше. Затем подавалось белое вино в рюмках, иногда даже водка, и чай. Беспрестанно слышалось...
Одним словом, это
был один из тех редких
домов, где всем жилось привольно: и господам и прислуге.
Был уже седьмой час вечера, когда наша бричка, миновав пыльный город, остановилась перед крыльцом ахлопинского
дома, но солнце еще стояло довольно высоко.
Дом был одноэтажный, с мезонином, один из тех форменных
домов, которые сплошь и рядом встречались в помещичьих усадьбах; разница заключалась только в том, что помещичьи
дома были большею частью некрашеные, почернелые от старости и недостатка ремонта, а тут даже снаружи все глядело светло и чисто, точно сейчас ремонтированное.
С одной стороны
дома расположены
были хозяйственные постройки; с другой, из-за выкрашенного тына, выглядывал сад, кругом обсаженный липами, которые начинали уже зацветать.
Вот только Акуля с Родивоном — из мужской прислуги он один в
доме и
есть, а прочие всё девушки — всё что-то про себя мурлыкают.
Вечером, конечно, служили всенощную и наполнили
дом запахом ладана. Тетенька
напоила чаем и накормила причт и нас, но сама не
пила, не
ела и сидела сосредоточенная, готовясь к наступающему празднику. Даже говорить избегала, а только изредка перекидывалась коротенькими фразами. Горничные тоже вели себя степенно, ступали тихо, говорили шепотом. Тотчас после ухода причта меня уложили спать, и
дом раньше обыкновенного затих.
Но Федос, сделавши экскурсию, засиживался
дома, и досада проходила. К тому же и из Белебея бумага пришла, из которой
было видно, что Федос
есть действительный, заправский Федос, тетеньки Поликсены Порфирьевны сын, так что и с этой стороны сомнения не
было.
— Долго ли этот кобылятник наш
дом поганить
будет? Посуду-то, посуду-то после него на стол подавать не смейте! Ведь он, поганец, с собакой из одной чашки
ест!
— Все же надо себя к одному какому-нибудь месту определить. Положим, теперь ты у нас приютился, да ведь не станешь же ты здесь век вековать. Вот мы по зимам в Москве собираемся жить.
Дом топить не
будем, ставни заколотим — с кем ты тут останешься?
Наступила ростепель. Весна
была ранняя, а Святая — поздняя, в половине апреля. Солнце грело по-весеннему; на дорогах появились лужи; вершины пригорков стали обнажаться; наконец прилетели скворцы и населили на конном дворе все скворешницы. И в
доме сделалось светлее и веселее, словно и в законопаченные кругом комнаты заглянула весна. Так бы, кажется, и улетел далеко-далеко на волю!
Это
был худой, совершенно лысый и недужный старик, который ходил сгорбившись и упираясь руками в колени; но за всем тем он продолжал единолично распоряжаться в
доме и держал многочисленную семью в большой дисциплине.
— Отчего не к рукам! От Малиновца и пятидесяти верст не
будет. А имение-то какое! Триста душ, земли довольно, лесу одного больше пятисот десятин; опять река, пойма, мельница водяная…
Дом господский, всякое заведение, сады, ранжереи…