Неточные совпадения
Сам отец, видя возрастание семейного благосостояния, примирился
с неудачным браком, и хотя
жил с женой несогласно, но в конце концов вполне подчинился ей.
С недоумением спрашиваешь себя: как могли
жить люди, не имея ни в настоящем, ни в будущем иных воспоминаний и перспектив, кроме мучительного бесправия, бесконечных терзаний поруганного и ниоткуда не защищенного существования? — и, к удивлению, отвечаешь: однако ж
жили!
Владелец этой усадьбы (называлась она, как и следует, «Отрадой») был выродившийся и совсем расслабленный представитель старинного барского рода, который по зимам
жил в Москве, а на лето приезжал в усадьбу, но
с соседями не якшался (таково уж исконное свойство пошехонского дворянства, что бедный дворянин от богатого никогда ничего не видит, кроме пренебрежения и притеснения).
Жила она, как и при покойном муже, изолированно,
с соседями не знакомилась и преимущественно занималась тем, что придумывала вместе
с крутобедрым французом какую-нибудь новую еду, которую они и проглатывали
с глазу на глаз.
Но и тут главное отличие заключалось в том, что одни
жили «в свое удовольствие», то есть слаще ели, буйнее пили и проводили время в безусловной праздности; другие, напротив, сжимались, ели
с осторожностью, усчитывали себя, ухичивали, скопидомствовали.
Так что ежели, например, староста докладывал, что хорошо бы
с понедельника рожь жать начать, да день-то тяжелый, то матушка ему неизменно отвечала: «Начинай-ко, начинай! там что будет, а коли, чего доброго,
с понедельника рожь сыпаться начнет, так кто нам за убытки заплатит?» Только черта боялись; об нем говорили: «Кто его знает, ни то он есть, ни то его нет — а ну, как есть?!» Да о домовом достоверно знали, что он
живет на чердаке.
Теперь хороший-то дом пустует, а он
с семейством сзади в хибарке
живет.
— А вот Катькина изба, — отзывается Любочка, — я вчера ее из-за садовой решетки видела,
с сенокоса идет: черная, худая. «Что, Катька, спрашиваю: сладко за мужиком
жить?» — «Ничего, говорит, буду-таки за вашу маменьку Бога молить. По смерть ласки ее не забуду!»
Отец Василий был доволен своим приходом: он получал
с него до пятисот рублей в год и, кроме того, обработывал свою часть церковной земли. На эти средства в то время можно было
прожить хорошо, тем больше, что у него было всего двое детей-сыновей, из которых старший уже кончал курс в семинарии. Но были в уезде и лучшие приходы, и он не без зависти указывал мне на них.
Ничего,
живем с женой согласно, не нуждаемся.
Они были старше отца и до самой его женитьбы
жили вместе
с ним, пользуясь в Малиновце правами полных хозяек.
Брат и сестры
жили дружно; последние даже благоговели перед младшим братом и здоровались
с ним не иначе, как кланяясь до земли и целуя его руку.
— Пускай
живут! Отведу им наверху боковушку — там и будут зиму зимовать, — ответила матушка. — Только чур, ни в какие распоряжения не вмешиваться, а
с мая месяца чтоб на все лето отправлялись в свой «Уголок». Не хочу я их видеть летом — мешают. Прыгают, егозят, в хозяйстве ничего не смыслят. А я хочу, чтоб у нас все в порядке было. Что мы получали, покуда сестрицы твои хозяйничали? грош медный! А я хочу…
— Ну, ну… не пугайся! небось, не приеду! Куда мне, оглашенной, к большим барам ездить…
проживу и одна! — шутила тетенька, видя матушкино смущение, —
живем мы здесь
с Фомушкой в уголку, тихохонько, смирнехонько, никого нам не надобно! Гостей не зовем и сами в гости не ездим… некуда! А коли ненароком вспомнят добрые люди, милости просим! Вот только жеманниц смерть не люблю, прошу извинить.
С сыном он
жил не в ладах и помогал ему очень скупо.
С своей стороны, и сын отвечал ему полной холодностью и в особенности точил зубы на Улиту.
— Что смотришь! скажись мертвым — только и всего! — повторила она. — Ублаготворим полицейских, устроим
с пустым гробом похороны — вот и будешь потихоньку
жить да поживать у себя в Щучьей-Заводи. А я здесь хозяйничать буду.
— Слушайся меня, сударыня, пока
жив! — говорил он ей, — умру, так и захотелось бы
с Герасимом посоветоваться — ан, его нет!
Так звали тетеньку Раису Порфирьевну Ахлопину за ее гостеприимство и любовь к лакомому куску.
Жила она от нас далеко, в Р.,
с лишком в полутораста верстах, вследствие чего мы очень редко видались. Старушка, однако ж, не забывала нас и ко дню ангелов и рождений аккуратно присылала братцу и сестрице поздравительные письма. Разумеется, ей отвечали тем же.
А
жить с Марьей Порфирьевной тетенька не желала, зная ее проказливость и чудачества, благодаря которым ее благоустроенный дом мог бы в один месяц перевернуться вверх дном.
— Выдам ее за хорошего человека замуж и умру, — говорила она себе, но втайне прибавляла, — а может быть, Бог пошлет, и
поживу еще
с ними.
— Ах, да ты, верно, старой Акули застыдился! так ведь ей, голубчик, за семьдесят! И мастерица уж она мыть! еще папеньку твоего мывала, когда в Малиновце
жила. Вздор, сударь, вздор! Иди-ка в баньку и мойся! в чужой монастырь
с своим уставом не ходят! Настюша! скажи Акулине да проведи его в баню!
А я ни во что не проник,
живу словно в муромском лесу и чувствую, как постепенно, одно за другим, падают звенья, которые связывали меня
с жизнью.
Кроме описанных выше четырех теток, у меня было еще пять, которые
жили в дальних губерниях и
с которыми наша семья не поддерживала почти никаких сношений.
С сыном одной из них, Поликсены Порфирьевны, выданной замуж в Оренбургскую губернию за башкирца Половникова, я познакомился довольно оригинальным образом.
— А зачем бы ты сюда пожаловал, позволь тебя спросить? Есть у тебя своя деревнюшка, и
жил бы в ней
с матерью со своей!
— Не знаю, где и спать-то его положить, — молвила она наконец, — и не придумаю! Ежели внизу, где прежде шорник Степан
жил, так там
с самой осени не топлено. Ну, ин ведите его к Василисе в застольную. Не велика фря, ночь и на лавке проспит. Полушубок у него есть, чтоб накрыться, а войлок и подушчонку, из стареньких, отсюда дайте. Да уж не курит ли он, спаси бог! чтоб и не думал!
— Какое веселье!
Живу — и будет
с меня. Давеча молотил, теперь — отдыхаю. Ашать (по-башкирски: «есть») вот мало дают — это скверно. Ну, да теперь зима, а у нас в Башкирии в это время все голодают. Зимой хлеб
с мякиной башкир ест, да так отощает, что страсть! А наступит весна, ожеребятся кобылы, начнет башкир кумыс пить — в месяц его так разнесет, и не узнаешь!
— Все же надо себя к одному какому-нибудь месту определить. Положим, теперь ты у нас приютился, да ведь не станешь же ты здесь век вековать. Вот мы по зимам в Москве собираемся
жить. Дом топить не будем, ставни заколотим —
с кем ты тут останешься?
— Вот и это. Полтораста тысяч — шутка ли эко место денег отдать! Положим, однако, что
с деньгами оборот еще можно сделать, а главное, не к рукам мне. Нужно сначала около себя округлить; я в Заболотье-то еще словно на тычке
живу. Куда ни выйдешь, все на чужую землю ступишь.
— Город… без того нельзя! сколько тут простого народа
живет! — вставила свое слово и Агаша, простодушно связывая присутствие неприятного запаха
с скоплением простонародья.
Ипат — рослый и коренастый мужик, в пестрядинной рубахе навыпуск,
с громадной лохматой головой и отвислым животом, который он поминутно чешет. Он дедушкин ровесник, служил у него в приказчиках, когда еще дела были, потом остался у него
жить и пользуется его полным доверием. Идет доклад. Дедушка подробно расспрашивает, что и почем куплено; оказывается, что за весь ворох заплачено не больше синей ассигнации.
Александр Павлыч скромно
жил в своем маленьком домике
с мещанской девицей Аннушкой, которую страстно любил и от которой имел сына.
— Надо помогать матери — болтал он без умолку, — надо стариково наследство добывать! Подловлю я эту Настьку, как пить дам! Вот ужо пойдем в лес по малину, я ее и припру! Скажу: «Настасья! нам судьбы не миновать, будем
жить в любви!» То да се… «
с большим, дескать, удовольствием!» Ну, а тогда наше дело в шляпе! Ликуй, Анна Павловна! лей слезы, Гришка Отрепьев!
— Да, хлеб. Без хлеба тоже худо. Хлеб, я тебе скажу, такое дело; нынче ему урожай, а в будущем году семян не соберешь. Либо град, либо засуха, либо что. Нынче он шесть рублей четверть, а в будущем году тридцать рублей за четверть отдашь! Поэтому которые хозяева
с расчетом
живут, те в урожайные года хлеба не продают, а дождутся голодухи да весь запас и спустят втридорога.
— Об том-то я и говорю. Коли
с расчетом хозяин
живет —
с деньгами будет, а без расчета — никогда из нужды не выйдет.
— Ну, ты не прогадаешь. Ежели
с умом
жить, можно и на хозяйство и на сады уделить. На хозяйство часть, на сады — часточку. Без чего нельзя, так нельзя.
— Да, солнцем его прожаривает. Я в двенадцатом году, во Владимирской губернии, в Юрьевском уезде,
жил, так там и в ту пору лесов мало было. Такая жарынь все лето стояла, что только тем и спасались, что на погребицах
с утра до вечера сидели.
Вспоминается ему, как он покойно и тихо
жил с сестрицами, как никто тогда не шумел, не гамел, и всякий делал свое дело не торопясь. А главное, воля его была для всех законом, и притом приятным законом. И нужно же было… Отец пользуется отсутствием матушки, чтоб высказаться.
— Обождать нужно. Добрые люди не одну зиму, а и две, и три в Москве
живут, да
с пустом уезжают. А ты без году неделю приехала, и уж вынь тебе да положь!
— Зачем же-с? Можно и без горького жизнь
прожить!
Это была темная личность, о которой ходили самые разноречивые слухи. Одни говорили, что Клещевинов появился в Москве неизвестно откуда, точно
с неба свалился; другие свидетельствовали, что знали его в Тамбовской губернии, что он спустил три больших состояния и теперь
живет карточной игрою.
Однако предпринять что-нибудь все-таки надо. Матушка рассчитывает, сколько еще осталось до конца зимнего сезона. Оказывается, что, со включением масленицы, предстоит
прожить в Москве
с небольшим три недели.
Покончивши
с портретною галереею родных и сестрицыных женихов, я считаю нужным возвратиться назад, чтобы дополнить изображение той обстановки, среди которой протекло мое детство в Малиновце. Там скучивалась крепостная масса, там
жили соседи-помещики, и
с помощью этих двух факторов в результате получалось пресловутое пошехонское раздолье. Стало быть, пройти их молчанием — значило бы пропустить именно то, что сообщало тон всей картине.
Они
жили за глазами и имели начальство, преимущественно назначавшееся из среды одновотчинников, а свой брат, будь он хоть и
с норовом, все-таки знает крестьянскую нужду и снизойдет к ней.
Да и тетеньки, покуда она там покряхтывает и почесывается, будут
с уверенностью утверждать, что ежели Аннушка почесывается, то, значит, она «
живет».
— А мы как
живем! Нас господа и щами, и толокном, и молоком — всем доволят, а мы ропщем, говорим: немилостивые у нас господа!
с голоду морят!
В нижнем этаже господского дома отвели для Павла просторную и светлую комнату, в которой помещалась его мастерская, а рядом
с нею, в каморке, он
жил с женой.
«Так и так, говорю, купец Завейхвостов Терентий Прохорыч желает
с вами в любви
жить».
Конечно, постоянно иметь перед глазами «олуха» было своего рода божеским наказанием; но так как все кругом так
жили, все такими же олухами были окружены, то приходилось мириться
с этим фактом. Все одно: хоть ты ему говори, хоть нет, — ни слова, ни даже наказания, ничто не подействует, и олух, сам того не понимая, поставит-таки на своем. Хорошо, хоть вина не пьет — и за то спасибо.
Ежели, например, в вологодскую деревню, то, сказывают, там мужики исправные, и девушка Наташа, которую туда, тоже за такие дела, замуж выдали, писала, что
живет с мужем хорошо, ест досыта и завсе зимой в лисьей шубе ходит.
— Слушай-ка ты меня! — уговаривала ее Акулина. — Все равно тебе не миновать замуж за него выходить, так вот что ты сделай: сходи ужо к нему, да и поговори
с ним ладком. Каковы у него старики, хорошо ли
живут, простят ли тебя, нет ли в доме снох, зятевей. Да и к нему самому подластись. Он только ростом невелик, а мальчишечка — ничего.