Неточные совпадения
В пограничных городах и крепостях
не сидели, побед и одолений
не одерживали, кресты целовали по чистой совести,
кому прикажут, беспрекословно.
Называла она всех именами ласкательными, а
не ругательными и никогда ни на
кого господам
не пожаловалась.
Но
кто может сказать, сколько «
не до конца застуканных» безвременно снесено на кладбище?
кто может определить, скольким из этих юных страстотерпцев была застукана и изуродована вся последующая жизнь?
И все это говорилось без малейшей тени негодования, без малейшей попытки скрыть гнусный смысл слов, как будто речь шла о самом обыденном факте. В слове «шельма» слышалась
не укоризна, а скорее что-то ласкательное, вроде «молодца». Напротив, «простофиля»
не только
не встречал ни в
ком сочувствия, но возбуждал нелепое злорадство, которое и формулировалось в своеобразном афоризме: «Так и надо учить дураков!»
Покуда в девичьей происходят эти сцены, Василий Порфирыч Затрапезный заперся в кабинете и возится с просвирами. Он совершает проскомидию, как настоящий иерей: шепчет положенные молитвы, воздевает руки, кладет земные поклоны. Но это
не мешает ему от времени до времени посматривать в окна,
не прошел ли
кто по двору и чего-нибудь
не пронес ли. В особенности зорко следит его глаз за воротами, которые ведут в плодовитый сад. Теперь время ягодное, как раз кто-нибудь проползет.
Вообще Могильцев
не столько руководит ее в делах, сколько выслушивает ее внушения, облекает их в законную форму и указывает, где,
кому и в каком размере следует вручить взятку. В последнем отношении она слепо ему повинуется, сознавая, что в тяжебных делах лучше переложить, чем недоложить.
— Я казенный человек —
не смеете вы меня бить… Я сам, коли захочу, до начальства дойду…
Не смеете вы! и без вас есть
кому меня бить!
— Меньшой — в монахи ладит.
Не всякому монахом быть лестно, однако ежели
кто может вместить, так и там
не без пользы. Коли через академию пройдет, так либо в профессора, а
не то так в ректоры в семинарию попадет. А бывает, что и в архиереи, яко велбуд сквозь игольное ушко, проскочит.
И —
кто знает, — может быть, недалеко время, когда самые скромные ссылки на идеалы будущего будут возбуждать только ничем
не стесняющийся смех…
— Может, другой
кто белены объелся, — спокойно ответила матушка Ольге Порфирьевне, — только я знаю, что я здесь хозяйка, а
не нахлебница. У вас есть «Уголок», в котором вы и можете хозяйничать. Я у вас
не гащивала и куска вашего
не едала, а вы, по моей милости, здесь круглый год сыты. Поэтому ежели желаете и впредь жить у брата, то живите смирно. А ваших слов, Марья Порфирьевна, я
не забуду…
Старик, в свою очередь, замахнулся на меня, и
кто знает, что бы тут произошло, если бы Алемпий
не вступился за меня.
— Я
не холуй, а твой дядя, вот я
кто! Я тебя…
— Сын ли, другой ли
кто —
не разберешь. Только уж слуга покорная! По ночам в Заболотье буду ездить, чтоб
не заглядывать к этой ведьме. Ну, а ты какую еще там девчонку у столба видел, сказывай! — обратилась матушка ко мне.
—
Не знаете?.. и
кому он деньги передавал, тоже
не знаете? — продолжал домогаться Савельцев. — Ладно, я вам ужо развяжу языки, а теперь я с дороги устал, отдохнуть хочу!
— А? что? — крикнул на него Савельцев, — или и тебе того же хочется? У меня расправа короткая! Будет и тебе… всем будет!
Кто там еще закричал?.. запорю! И в ответе
не буду! У меня, брат, собственная казна есть! Хребтом в полку наживал… Сыпну денежками — всем рты замажу!
Матушка задумывалась. Долго она
не могла привыкнуть к этим быстрым и внезапным ответам, но наконец убедилась, что ежели существуют разные законы, да вдобавок к ним еще сенатские указы издаются, то, стало быть, это-то и составляет суть тяжебного процесса.
Кто кого «перепишет», у
кого больше законов найдется, тот и прав.
— Кажется! тебе все «кажется»! Нет чтобы посмотреть! Поди в контору, спроси,
не видал ли
кто?
А ежели
кто недоволен мной, того я силком
не держу.
— Вы спросите,
кому здесь
не хорошо-то? Корм здесь вольный, раза четыре в день едят. А захочешь еще поесть — ешь, сделай милость! Опять и свобода дана. Я еще когда встал; и лошадей успел убрать, и в город с Акимом, здешним кучером, сходил, все закоулки обегал. Большой здесь город, народу на базаре, барок на реке — страсть! Аким-то, признаться, мне рюмочку в трактире поднес, потому у тетеньки насчет этого строго.
—
Кто таков? откуда? зачем? — бросила ему матушка и, обращаясь к сидевшим за прялками девушкам, прибавила: — Да снимите же со свечки!
не видать ничего!
— Все же надо себя к одному какому-нибудь месту определить. Положим, теперь ты у нас приютился, да ведь
не станешь же ты здесь век вековать. Вот мы по зимам в Москве собираемся жить. Дом топить
не будем, ставни заколотим — с
кем ты тут останешься?
— Говорила, что опоздаем! — пеняла матушка кучеру, но тут же прибавила: — Ну, да к вечерне
не беда если и
не попадем. Поди, и монахи-то на валу гуляют, только разве
кто по усердию… Напьемся на постоялом чайку, почистимся — к шести часам как раз к всенощной поспеем!
Желала ли она заслужить расположение Григория Павлыча (он один из всей семьи присутствовал на похоронах и вел себя так «благородно», что ни одним словом
не упомянул об имуществе покойного) или в самом деле
не знала, к
кому обратиться; как бы то ни было, но, схоронивши сожителя, она пришла к «братцу» посоветоваться.
— Судьба, значит, ей еще
не открылась, — отвечает матушка и, опасаясь, чтобы разговор
не принял скабрезного характера, спешит перейти к другому предмету. — Ни у
кого я такого вкусного чаю
не пивала, как у вас, папенька! — обращается она к старику. — У
кого вы берете?
— Цирульники, а республики хотят. И что такое республика? Спроси их, — они и сами хорошенько
не скажут. Так, руки зудят. Соберутся в кучу и галдят. Точь-в-точь у нас на станции ямщики, как жеребий кидать начнут,
кому ехать. Ну, слыханное ли дело без начальства жить!
— Хорошо еще, что у нас малых детей нет, а то бы спасенья от них
не было! — говорила матушка. — Намеднись я у Забровских была, там их штук шесть мал мала меньше собралось — мученье! так между ног и шныряют!
кто в трубу трубит,
кто в дуду дудит,
кто на пищалке пищит!
Приехало целых четыре штатских генерала, которых и усадили вместе за карты (говорили, что они так вчетвером и ездили по домам на балы); дядя пригласил целую кучу молодых людей; между танцующими мелькнули даже два гвардейца, о которых матушка так-таки и
не допыталась узнать,
кто они таковы.
Напротив, все скажут: «Хорошо сделали, что вовремя спохватились!» Я и в монастырь упрячу, ни у
кого позволенья
не спрошу!
Матушка бледнеет, но перемогает себя. Того гляди, гости нагрянут — и она боится, что дочка назло ей уйдет в свою комнату. Хотя она и сама
не чужда «светских разговоров», но все-таки дочь и по-французски умеет, и манерцы у нее настоящие — хоть перед
кем угодно
не ударит лицом в грязь.
—
Не иначе, как на чердак… А
кому они мешали! Ах, да что про старое вспоминать! Нынче взойдешь в девичью-то — словно в гробу девки сидят.
Не токма что песню спеть, и слово молвить промежду себя боятся. А при покойнице матушке…
— Бог-то как сделал? — учила она, — шесть дней творил, а на седьмой — опочил. Так и все должны.
Не только люди, а и звери. И волк, сказывают, в воскресенье скотины
не режет, а лежит в болоте и отдыхает. Стало быть, ежели
кто Господней заповеди
не исполняет…
Ни вражды, ни ненависти ни к
кому у нее
не было, а был только тот самодовлеющий начальственный лай, от которого вчуже становилось жутко.
Даже из прислуги он ни с
кем в разговоры
не вступал, хотя ему почти вся дворня была родня. Иногда, проходя мимо кого-нибудь, вдруг остановится, словно вспомнить о чем-то хочет, но
не вспомнит, вымолвит: «Здорово, тетка!» — и продолжает путь дальше. Впрочем, это никого
не удивляло, потому что и на остальной дворне в громадном большинстве лежала та же печать молчания, обусловившая своего рода общий modus vivendi, которому все бессознательно подчинялись.
Очевидно, в нем таилась в зародыше слабость к щегольству, но и этот зародыш, подобно всем прочим качествам, тускло мерцавшим в глубинах его существа, как-то
не осуществился, так что если
кто из девушек замечал: «Э! да какой ты сегодня франт!» — то он, как и всегда, оставлял замечание без ответа или же отвечал кратко...
— Задумал жениться, а спросить тебя, пойдет ли за тебя
кто из девушек, — ты и сам
не ответишь.
Водил, водил, да так-то отучил, что под конец и подозрений ни на
кого уж
не возникало.
Разумеется, одолевал тот,
кто был посильнее и помогутнее; слабым же и захудалым и судиться было
не на что.
Устраивались, насколько
кто мог, и на лишние куски
не зарились.
— И хорошо делаю, что
не рожаю. Дочка-то, пожалуй, вышла бы в тебя —
кто бы ее тогда, мопса такого, замуж взял!
Несмотря на несомненное простодушие, он, как я уже упомянул, был великий дока заключать займы, и остряки-помещики
не без основания говаривали о нем: «Вот бы
кого министром финансов назначить!» Прежде всего к нему располагало его безграничное гостеприимство: совестно было отказать человеку, у которого во всякое время попить и поесть можно.
— Уж
не я ли? Да в здешней во всей округе ни одной деревни нет, в которой бы у меня детей
не было. Это хоть у
кого хочешь спроси.
— Знаю, что для меня. А то для
кого же? Ну-ну,
не хорохорься! сейчас позову.
—
Кто присылал? сроду
не присылал! Эй! водки, да вчерашней телятины на закуску нарежьте. Садись, гость будешь. Как дела?
— И больше пройдет — ничего
не поделаешь. Приходи, когда деньги будут, — слова
не скажу, отдам. Даже сам взаймы дам, коли попросишь. Я, брат, простыня человек; есть у меня деньги — бери; нет —
не взыщи. И закона такого нет, чтобы деньги отдавать, когда их нет. Это хоть у
кого хочешь спроси. Корнеич! ты законы знаешь — есть такой закон, чтобы деньги платить, когда их нет?
— Эй,
кто там? староста
не приходил?
— И
не злодей, а привычка у тебя пакостная;
не можешь видеть, где плохо лежит. Ну, да будет. Жаль, брат, мне тебя, а попадешь ты под суд — верное слово говорю. Эй,
кто там! накрывайте живее на стол!
— У меня и книжек в заводе нет. Купить —
не на что; выпросить —
не у
кого.
Но
не прошло и четверти часа, как прикатил Петр Васильич Кутяпин. И он вошел на цыпочках, словно остерегался, чтобы даже шаги его
не были услышаны,
кому ведать о сем
не надлежит.
— Просим! просим! — раздался в ответ общий голос, — у
кого же нам и заступы искать, как
не у вас! А ежели трудно вам будет, так Григорий Александрыч пособит.