Неточные совпадения
— Это
ты подлянке индюшек-то послать собралась? — негодовала матушка
на ключницу, видя приготовленных к отправке в сенях пару или две замороженных индеек, — будет с нее, и старыми курами прорву себе заткнет.
Вследствие этого, когда матушка бывала
на меня сердита, то, давая шлепка, всегда приговаривала: «А вот я
тебя высеку, супостатов покоритель!»
— Разумеется, Бубново — Гришке! Недаром он матери
на нас шпионит.
Тебе, что ли, Гришка-шпион?
—
Ты опять, балбес бесчувственный, над матерью надругаешься! — кричала она
на него, — мало
тебе, постылому сыну, намеднишней потасовки! — И вслед за этими словами происходила новая жестокая потасовка, которая даже у малочувствительного «балбеса» извлекала из глаз потоки слез.
— Как? кусочек, кажется, остался? Еще
ты говорил: старому барину
на котлетки будет.
— И куда такая пропасть выходит говядины? Покупаешь-покупаешь, а как ни спросишь — все нет да нет… Делать нечего, курицу зарежь… Или лучше вот что: щец с солониной свари, а курица-то пускай походит… Да за говядиной в Мялово сегодня же пошлите, чтобы пуда два…
Ты смотри у меня, старый хрыч. Говядинка-то нынче кусается… четыре рублика (ассигнациями) за пуд… Поберегай, не швыряй зря. Ну, горячее готово;
на холодное что?
— А
ты сумей подправить;
на то
ты повар. Старый-то галантир в формочки влей, а из новой головки свежего галантирцу сделай.
— Ну, так соусу у нас нынче не будет, — решает она. — Так и скажу всем: старый хрен любовнице соус скормил. Вот ужо барин за это
тебя на поклоны поставит.
— Как запашок!
на льду стоит всего пятый день, и уж запашок! Льду, что ли, у
тебя нет? — строго обращается барыня к ключнице.
— Да
ты смотри, Тимошка, старую баранью ногу все-таки не бросай. Еще найдутся обрезочки,
на винегрет пригодятся. А хлебенного (пирожного) ничего от вчерашнего не осталось?
— Ну, бабу из клубники сделай. И то сказать, без пути
на погребе ягода плесневеет. Сахарцу кусочка три возьми да яичек парочку… Ну-ну, не ворчи! будет с
тебя!
— Дай им по ломтю хлеба с солью да фунта три толокна
на всех — будет с них. Воротятся ужо, ужинать будут… успеют налопаться! Да за Липкой следи…
ты мне ответишь, ежели что…
— Куда, куда, шельмец, пробираешься? — раздается через открытое окно его окрик
на мальчишку, который больше, чем положено, приблизился к тыну, защищающему сад от хищников. — Вот я
тебя! чей
ты? сказывай, чей?
— Хорошо, я с
тобой справлюсь! — наконец изрекает барыня. — Иди с моих глаз долой! А с
тобой, — обращается она к Марфе, — расправа короткая! Сейчас же сбирайся
на скотную, индеек пасти! Там
тебе вольготнее будет с именинниками винцо распивать…
— Добро, добро! — раздается в толпе, — ужо барыня
тебя на все четыре стороны пустит, а теперь пошевеливайся-ко, поспевай!
— Матушка
ты моя! заступница! — не кричит, а как-то безобразно мычит он, рухнувшись
на колени, — смилуйся
ты над солдатом! Ведь я… ведь мне… ах, Господи! да что ж это будет! Матушка! да
ты посмотри!
ты на спину-то мою посмотри! вот они, скулы-то мои… Ах
ты, Господи милосливый!
— Ишь печальник нашелся! — продолжает поучать Анна Павловна, — уж не
на все ли четыре стороны
тебя отпустить? Сделай милость, воруй, голубчик, поджигай, грабь! Вот ужо в городе
тебе покажут… Скажите
на милость! целое утро словно в котле кипела, только что отдохнуть собралась — не тут-то было! солдата нелегкая принесла, с ним валандаться изволь! Прочь с моих глаз… поганец! Уведите его да накормите, а не то еще издохнет, чего доброго! А часам к девяти приготовить подводу — и с богом!
— Некогда мне
тебя слушать! — равнодушно отвечает Анна Павловна, уходя, — у меня делов по горло, не время с
тобой на бобах разводить!
— Вот
тебе книжка, — сказала она мне однажды, кладя
на стол «Сто двадцать четыре истории из Ветхого завета», — завтра рябовский поп приедет, я с ним переговорю. Он с
тобой займется, а
ты все-таки и сам просматривай книжки, по которым старшие учились. Может быть, и пригодятся.
— Что помещики! помещики-помещики, а какой в них прок? Твоя маменька и богатая, а много ли она
на попа расщедрится. За всенощную двугривенный, а не то и весь пятиалтынный. А поп между тем отягощается, часа полтора
на ногах стоит. Придет усталый с работы, — целый день либо пахал, либо косил, а тут опять полтора часа стой да пой! Нет, я от своих помещиков подальше. Первое дело, прибыток от них пустой, а во-вторых, он же
тебя жеребцом или шалыганом обозвать норовит.
— Тетенька Марья Порфирьевна капор сняла, чепчик надевает… Смотрите! смотрите! вынула румяны… румянится! Сколько они пряников, черносливу, изюму везут… страсть! А завтра дадут нам по пятачку
на пряники… И вдруг расщедрятся, да по гривеннику… Они по гривеннику да мать по гривеннику…
на торгу пряников, рожков накупим! Смотрите! да, никак, старик Силантий
на козлах… еще не умер! Ишь ползут старушенции! Да стегни же
ты, старый хрен, правую-то пристяжную! видишь, совсем не везет!
Проводы, разумеется, были самые родственные. Все домочадцы высыпали
на крыльцо; сестрицы честь честью перецеловались, братец перекрестил отъезжавших и сказал: напрасно, — а сестрице Марье Порфирьевне даже пригрозил, вымолвив: «Это все
ты, смутьянка!» Затем желтый рыдван покатился.
— Ах, родные мои! ах, благодетели! вспомнила-таки про старуху, сударушка! — дребезжащим голосом приветствовала она нас, протягивая руки, чтобы обнять матушку, — чай,
на полпути в Заболотье… все-таки дешевле, чем
на постоялом кормиться… Слышала, сударушка, слышала! Купила
ты коко с соком… Ну, да и молодец же
ты! Лёгко ли дело, сама-одна какое дело сварганила! Милости просим в горницы! Спасибо, сударка, что хоть ненароком да вспомнила.
— Девятый… ай да молодец брат Василий! Седьмой десяток, а поди еще как проказничает! Того гляди, и десятый недалеко… Ну, дай
тебе Бог, сударыня, дай Бог! Постой-ка, постой, душенька, дай посмотреть,
на кого
ты похож! Ну, так и есть,
на братца Василья Порфирьича, точка в точку вылитый в него!
— Ах-ах-ах! да, никак,
ты на меня обиделась, сударка! — воскликнула она, — и не думай уезжать — не пущу! ведь я, мой друг, ежели и сказала что, так спроста!.. Так вот… Проста я, куда как проста нынче стала! Иногда чего и
на уме нет, а я все говорю, все говорю! Изволь-ка, изволь-ка в горницы идти — без хлеба-соли не отпущу, и не думай! А
ты, малец, — обратилась она ко мне, — погуляй, ягодок в огороде пощипли, покуда мы с маменькой побеседуем! Ах, родные мои! ах, благодетели! сколько лет, сколько зим!
— Разумеется.
Ты у тетеньки в гостях и, стало быть, должен вести себя прилично. Не след
тебе по конюшням бегать. Сидел бы с нами или в саду бы погулял — ничего бы и не было. И вперед этого никогда не делай. Тетенька слишком добра, а я
на ее месте поставила бы
тебя на коленки, и дело с концом. И я бы не заступилась, а сказала бы: за дело!
Да не хочется ли
тебе посмотреть
на чудушку-то моего?..
— Сестрица ржи наши хвалит, — обратилась тетенька к Фомушке, — поблагодари ее! — Фомушка снова расшаркался. — Вот бы
тебе, сударка, такого же Фомушку найти! Уж такой слуга! такой слуга!
на редкость!
— Кушай! кушай! — понуждала она меня, — ишь ведь
ты какой худой! в Малиновце-то, видно, не слишком подкармливают. Знаю я ваши обычаи! Кушай
на здоровье! будешь больше кушать, и наука пойдет спорее…
— А
ты, сударыня, что по сторонам смотришь… кушай! Заехала, так не накормивши не отпущу! Знаю я, как
ты дома из третьёводнишних остатков соусы выкраиваешь… слышала! Я хоть и в углу сижу, а все знаю, что
на свете делается! Вот я нагряну когда-нибудь к вам, посмотрю, как вы там живете… богатеи! Что? испугалась!
— Ешьте, сударики, ешьте! — не умолкала тетенька. —
Ты бы, сестрица, небось,
на постоялом курицу черствую глодала, так уж, по крайности, хоть то у
тебя в барышах, что приедешь ужо вечером в Заболотье, — ан курица-то
на ужин пригодится!..
— Что
ты на меня глаза таращишь, ведьма проклятая? — кричал
на нее муж, уловив ее загадочный взгляд.
— А? что? — крикнул
на него Савельцев, — или и
тебе того же хочется? У меня расправа короткая! Будет и
тебе… всем будет! Кто там еще закричал?.. запорю! И в ответе не буду! У меня, брат, собственная казна есть! Хребтом в полку наживал… Сыпну денежками — всем рты замажу!
— Вот
тебе на! Прошлое, что ли, вспомнил! Так я, мой друг, давно уж все забыла. Ведь
ты мой муж; чай, в церкви обвенчаны… Был
ты виноват передо мною, крепко виноват — это точно; но в последнее время, слава Богу, жили мы мирнехонько… Ни
ты меня, ни я
тебя… Не я ли
тебе Овсецово заложить позволила… а? забыл? И вперед так будет. Коли какая случится нужда — прикажу, и будет исполнено. Ну-ка, ну-ка, думай скорее!
— Кому жаловаться? и кто бы за нас заступился? А нынче, слышь
ты, уж и давность прошла.
Ты правды ищешь, а они
тебе: нельзя, давность прошла — это
на правду-то!
— Как же! дам я ему у тетки родной в мундире ходить! — подхватила тетенька, — ужо по саду бегать будете, в земле вываляетесь —
на что мундирчик похож будет! Вот я
тебе кацавейку старую дам, и ходи в ней
на здоровье! а в праздник к обедне, коли захочешь, во всем парате в церковь поедешь!
— Вот и прекрасно! И свободно
тебе, и не простудишься после баньки! — воскликнула тетенька, увидев меня в новом костюме. — Кушай-ка чай
на здоровье, а потом клубнички со сливочками поедим. Нет худа без добра: покуда
ты мылся, а мы и ягодок успели набрать. Мало их еще, только что поспевать начали, мы сами в первый раз едим.
Разговаривая таким образом, мы скоро сблизились
на «
ты», так что под конец она не без волнения спросила меня...
— А я почем знаю! — крикнула матушка, прочитав бумагу, —
на лбу-то у
тебя не написано, что
ты племянник! Может быть, пачпорт-то у
тебя фальшивый? Может,
ты беглый солдат! Убил кого-нибудь, а пачпорт украл!
— Матушка прошлой весной померла, а отец еще до нее помер. Матушкину деревню за долги продали, а после отца только ружье осталось. Ни кола у меня, ни двора. Вот и надумал я: пойду к родным, да и
на людей посмотреть захотелось. И матушка, умирая, говорила: «Ступай, Федос, в Малиновец, к брату Василию Порфирьичу — он
тебя не оставит».
— Ну, ежели верно, так, значит,
ты самый и есть. Однако ж этого мало;
на свете белокурых да с голубыми глазами хоть пруд пруди. Коли
ты Поликсены Порфирьевны сынок, сказывай, какова она была из себя?
— Ну, спасибо
тебе, вот мы и с жарковцем! — поблагодарила его матушка, — и сами поедим, и
ты с нами покушаешь. Эй, кто там! снесите-ка повару одного тетерева, пускай сегодня к обеду зажарит, а прочих
на погреб отдайте… Спасибо, дружок!
— Что встал? зайди! — пригласил он, — посмотри, какого я коня
тебе борзого вырезал! Хоть сто верст
на нем скачи — не упарится!
— Вот пес! — хвалился Федос, — необразованный был, даже лаять путем не умел, а я его грамоте выучил.
На охоту со мной уже два раза ходил. Видел
ты, сколько я глухарей твоей мамаше перетаскал?
— Вот
тебе гривенничек! — сказала она, — это
на табак. Когда свой выйдет, купи свеженького.
Станешь к нему
на работу — и он рядом с
тобой, и косит, и молотит, всякую работу сообща делает; сядешь обедать — и он тут же; те же щи, тот же хлеб…
— Так и есть! Так я и знала, что он бунтовщик! — сказала она и, призвав Федоса, прикрикнула
на него: —
Ты что давеча Аришке про каторгу говорил? Хочешь, я
тебя, как бунтовщика, в земский суд представлю!
— То-то «представьте»! Там не посмотрят
на то, что
ты барин, — так-то отшпарят, что люба с два! Племянничек нашелся!.. Милости просим!
Ты бы чем бунтовать, лучше бы в церковь ходил да Богу молился.
—
Ты что не спишь? — спрашивала меня матушка, просыпаясь. — Агашка!
ты хоть бы
на колени лукошко-то взяла… ишь его раскачивает!
— Никак, Анна Павловна! Милости просим, сударыня! Ты-то здорова ли, а мое какое здоровье! знобит всего,
на печке лежу. Похожу-похожу по двору,
на улицу загляну и опять
на печь лягу. А я
тебя словно чуял, и дело до
тебя есть. В Москву, что ли, собрались?