Неточные совпадения
— Намеднись Петр Дормидонтов из города приезжал. Заперлись, завещанье писали. Я было у двери подслушать хотел, да только и успел услышать: «а егоза неповиновение…» В это время слышу: потихоньку кресло отодвигают — я как дам стрекача, только пятки засверкали! Да что ж, впрочем, подслушивай
не подслушивай, а его — это непременно означает меня!
Ушлет она меня к тотемским чудотворцам, как пить даст!
Девичий гомон мгновенно стихает; головы наклоняются к работе; иглы проворно мелькают, коклюшки стучат. В дверях показывается заспанная фигура барыни, нечесаной, немытой, в засаленной блузе. Она зевает и крестит рот; иногда так постоит и
уйдет, но в иной день заглянет и в работы. В последнем случае редко проходит, чтобы
не раздалось, для начала дня, двух-трех пощечин. В особенности достается подросткам, которые еще учатся и очень часто портят работу.
Старик, очевидно, в духе и собирается покалякать о том, о сем, а больше ни о чем. Но Анну Павловну так и подмывает
уйти. Она
не любит празднословия мужа, да ей и некогда. Того гляди, староста придет, надо доклад принять, на завтра распоряжение сделать. Поэтому она сидит как на иголках и в ту минуту, как Василий Порфирыч произносит...
— Некогда мне тебя слушать! — равнодушно отвечает Анна Павловна,
уходя, — у меня делов по горло,
не время с тобой на бобах разводить!
— Остатний стог дометывали, как я
уходил. Наказал без того
не расходиться, чтобы
не кончить.
И хозяйство
не мило, потому, что ни продам, что ни получу, все на них, каторжных,
уходит!
Она рассказала мне, что ей совсем
не скучно, а ежели и случится соскучиться, то она
уходит к соседским детям, которые у нее бывают в гостях; что она, впрочем, по будням и учится, и только теперь, по случаю моего приезда, бабушка уволила ее от уроков.
Известие это смягчило матушку.
Ушел молотить — стало быть,
не хочет даром хлеб есть, — мелькнуло у нее в голове. И вслед за тем велела истопить в нижнем этаже комнату, поставить кровать, стол и табуретку и устроить там Федоса. Кушанье матушка решила посылать ему с барского стола.
Уйдет, и дня два-три его
не видать.
— Паспорт у меня есть, свет
не клином сошелся.
Уйду.
По словам матушки, которая часто говорила: «Вот
уйду к Троице, выстрою себе домичек» и т. д., — монастырь и окружающий его посад представлялись мне местом успокоения, куда
не проникают ни нужда, ни болезнь, ни скорбь, где человек, освобожденный от житейских забот, сосредоточивается — разумеется, в хорошеньком домике, выкрашенном в светло-серую краску и весело смотрящем на улицу своими тремя окнами, — исключительно в самом себе, в сознании блаженного безмятежия…
Савастьяновна
уходит; следом за ней является Мутовкина. Она гораздо представительнее своей предшественницы; одета в платье из настоящего терно, на голове тюлевый чепчик с желтыми шелковыми лентами, на плечах новый драдедамовый платок. Памятуя старинную связь, Мутовкина
не церемонится с матушкой и говорит ей «ты».
— Ладно, после с тобой справлюсь. Посмотрю, что от тебя дальше будет, — говорит она и,
уходя, обращается к сестрицыной горничной: — Сашка! смотри у меня! ежели ты записочки будешь переносить или другое что, я тебя…
Не посмотрю, что ты кузнечиха (то есть обучавшаяся в модном магазине на Кузнецком мосту), — в вологодскую деревню за самого что ни на есть бедного мужика замуж отдам!
Матушка бледнеет, но перемогает себя. Того гляди, гости нагрянут — и она боится, что дочка назло ей
уйдет в свою комнату. Хотя она и сама
не чужда «светских разговоров», но все-таки дочь и по-французски умеет, и манерцы у нее настоящие — хоть перед кем угодно
не ударит лицом в грязь.
Матушка ничего
не понимает. Губы у нее дрожат, она хочет встать и
уйти, и
не может. Клещевинов между тем уже стоит в дверях.
С этими словами она выбежала из девичьей и нажаловалась матушке. Произошел целый погром. Матушка требовала, чтоб Аннушку немедленно
услали в Уголок, и даже грозилась отправить туда же самих тетенек-сестриц. Но благодаря вмешательству отца дело кончилось криком и угрозами. Он тоже
не похвалил Аннушку, но ограничился тем, что поставил ее в столовой во время обеда на колени. Сверх того, целый месяц ее «за наказание»
не пускали в девичью и носили пищу наверх.
Надел что ни на есть ветхую одежонку, взял в руки посошок и
ушел крадучись ночью, чтоб никто
не видал.
Слушает-слушает — и вдруг на самом интересном месте зевнет, перекрестит рот, вымолвит: «Господи Иисусе Христе!» — и
уйдет дремать в лакейскую, покуда господа
не разойдутся на ночь по своим углам.
— А приходила да опять
ушла — тем еще лучше; значит, время тебе
не пришло… Небось, к весне выправишься. Пойдут светлые дни, солнышко играть будет — и в тебе душа заиграет. Нехорошо тебе здесь в каморке: темно, сыро; хоть бы господа когда заглянули…
— Ничего, привык. Я, тетенька, знаешь ли, что надумал. Ежели Бог меня помилует,
уйду, по просухе, в пустынь на Сульбу [Сольбинская пустынь, если
не ошибаюсь, находится в Кашинском уезде, Тверской губернии. Семья наша уезжала туда на богомолье, но так как я был в то время очень мал, то никаких определенных воспоминаний об этом факте
не сохранил.] да там и останусь.
Год проходит благополучно. На другой год наступает срок платить оброк — о Сережке ни слуху ни духу. Толкнулся Стрелков к последнему хозяину, у которого он жил, но там сказали, что Сережка несколько недель тому назад
ушел к Троице Богу молиться и с тех пор
не возвращался. Искал, искал его Стрелков по Москве, на извозчиков разорился, но так и
не нашел.
Днем он бродил по окраинам города,
не рискуя проникать в центральные части; с наступлением ночи
уходил за заставу и летом ночевал в канаве, а зимой зарывался в сенной стог.
Она внимательно выслушивает вечерний доклад Архипа и старается ввести его в круг своих хозяйственных взглядов. Но Архип непривычен и робеет перед барыней. К несчастию, матушка окончательно утратила всякое чувство самообладания и
не может сдерживать себя. Начавши с молчаливого выслушивания, она переходит в поучения, а из поучений в крик. Ошеломленный этим криком, Архип уже
не просто робеет, но дрожит. Вследствие этого вопросы остаются неразрешенными, и новый староста
уходит, оставленный на произвол судьбе.
Но Синегубов переминается с ноги на ногу и
не спешит
уйти.
Струнникова слегка передергивает. Федул Ермолаев — капитальный экономический мужичок, которому Федор Васильич должен изрядный куш. Наверное, он денег просить приехал; будет разговаривать, надоедать. Кабы зараньше предвидеть его визит, можно было бы к соседям
уйти или дома
не сказаться. Но теперь уж поздно; хочешь
не хочешь, а приходится принимать гостя… нелегкая его принесла!
Корнеич
уходит домой, обрадованный и ободренный. Грубо выпроводил его от себя Струнников, но он
не обижается: знает, что сам виноват. Прежде он часто у патрона своего обедывал, но однажды случился с ним грех:
не удержался, в салфетку высморкался. Разумеется, патрон рассвирепел.
Этот страшный вопрос повторялся в течение дня беспрерывно. По-видимому, несчастная даже в самые тяжелые минуты
не забывала о дочери, и мысль, что единственное и страстно любимое детище обязывается жить с срамной и пьяной матерью, удвоивала ее страдания. В трезвые промежутки она
не раз настаивала, чтобы дочь, на время запоя,
уходила к соседям, но последняя
не соглашалась.
Раннее утро,
не больше семи часов. Окна еще
не начали белеть, а свечей
не дают; только нагоревшая светильня лампадки, с вечера затепленной в углу перед образом, разливает в жарко натопленной детской меркнущий свет. Две девушки, ночующие в детской, потихоньку поднимаются с войлоков, разостланных на полу, всемерно стараясь, чтобы неосторожным движением
не разбудить детей. Через пять минут они накидывают на себя затрапезные платья и
уходят вниз доканчивать туалет.