Неточные совпадения
Между прочим, и по моему поводу, на вопрос матушки, что у нее родится, сын или дочь, он запел петухом и сказал: «Петушок, петушок, востёр ноготок!» А когда его спросили, скоро ли совершатся роды, то он начал черпать ложечкой мед —
дело было за чаем, который он пил
с медом, потому что сахар скоромный — и, остановившись на седьмой ложке, молвил: «Вот теперь в самый раз!» «Так по его и случилось: как раз на седьмой
день маменька распросталась», — рассказывала мне впоследствии Ульяна Ивановна.
Сижу, ничего не знаю, а там: «Быть по сему» — и
дело с концом.
Хотя в нашем доме было достаточно комнат, больших, светлых и
с обильным содержанием воздуха, но это были комнаты парадные; дети же постоянно теснились:
днем — в небольшой классной комнате, а ночью — в общей детской, тоже маленькой,
с низким потолком и в зимнее время вдобавок жарко натопленной.
В течение целого
дня они почти никогда не видались; отец сидел безвыходно в своем кабинете и перечитывал старые газеты; мать в своей спальне писала деловые письма, считала деньги, совещалась
с должностными людьми и т. д.
— Ну, войди. Войди, посмотри, как мать-старуха хлопочет. Вон сколько денег Максимушка (бурмистр из ближней вотчины) матери привез. А мы их в ящик уложим, а потом вместе
с другими в
дело пустим. Посиди, дружок, посмотри, поучись. Только сиди смирно, не мешай.
Но судачением соседей
дело ограничивалось очень редко; в большинстве случаев оно перерождалось в взаимную семейную перестрелку. Начинали
с соседей, а потом постепенно переходили к самим себе. Возникали бурные сцены, сыпались упреки, выступали на сцену откровения…
— Дожидайся! — огорчался Гриша, слушая эти похвальбы, и даже принимался плакать
с досады, как будто у него и в самом
деле отнимали Бубново.
Так что ежели, например, староста докладывал, что хорошо бы
с понедельника рожь жать начать, да день-то тяжелый, то матушка ему неизменно отвечала: «Начинай-ко, начинай! там что будет, а коли, чего доброго,
с понедельника рожь сыпаться начнет, так кто нам за убытки заплатит?» Только черта боялись; об нем говорили: «Кто его знает, ни то он есть, ни то его нет — а ну, как есть?!» Да о домовом достоверно знали, что он живет на чердаке.
— Ничего, сударыня,
день работали, и ночку поработаем!
С устатку-то любехонько!
Докладывают, что ужин готов. Ужин представляет собой повторение обеда, за исключением пирожного, которое не подается. Анна Павловна зорко следит за каждым блюдом и замечает, сколько уцелело кусков. К великому ее удовольствию, телятины хватит на весь завтрашний
день, щец тоже порядочно осталось, но
с галантиром придется проститься. Ну, да ведь и то сказать — третий
день галантир да галантир! можно и полоточком полакомиться, покуда не испортились.
Рабочий
день кончился. Дети целуют у родителей ручки и проворно взбегают на мезонин в детскую. Но в девичьей еще слышно движение. Девушки, словно заколдованные, сидят в темноте и не ложатся спать, покуда голос Анны Павловны не снимет
с них чары.
Весь этот
день я был радостен и горд. Не сидел, по обыкновению, притаившись в углу, а бегал по комнатам и громко выкрикивал: «Мря, нря, цря, чря!» За обедом матушка давала мне лакомые куски, отец погладил по голове, а тетеньки-сестрицы, гостившие в то время у нас, подарили целую тарелку
с яблоками, турецкими рожками и пряниками. Обыкновенно они делывали это только в
дни именин.
Недели
с три каждый
день я, не разгибая спины, мучился часа по два сряду, покуда наконец не достиг кой-каких результатов. Перо вертелось уже не так сильно; рука почти не ерзала по столу; клякс становилось меньше; ряд палок уже не представлял собой расшатавшейся изгороди, а шел довольно ровно. Словом сказать, я уже начал мечтать о копировании палок
с закругленными концами.
Но когда она вспомнила, что при таком обороте
дела ей придется платить за меня в течение девяти лет по шестисот рублей ассигнациями в год, то испугалась. Высчитавши, что платежи эти составят, в общей сложности, круглую сумму в пять тысяч четыреста рублей, она гневно щелкнула счетами и даже
с негодованием отодвинула их от себя.
Рябовский священник приехал. Довольно долго он совещался
с матушкой, и результатом этого совещания было следующее: три раза в неделю он будет наезжать к нам (Рябово отстояло от нас в шести верстах) и посвящать мне по два часа. Плата за ученье была условлена в таком размере: деньгами восемь рублей в месяц, да два пуда муки, да в
дни уроков обедать за господским столом.
— Что помещики! помещики-помещики, а какой в них прок? Твоя маменька и богатая, а много ли она на попа расщедрится. За всенощную двугривенный, а не то и весь пятиалтынный. А поп между тем отягощается, часа полтора на ногах стоит. Придет усталый
с работы, — целый
день либо пахал, либо косил, а тут опять полтора часа стой да пой! Нет, я от своих помещиков подальше. Первое
дело, прибыток от них пустой, а во-вторых, он же тебя жеребцом или шалыганом обозвать норовит.
Пускай каждый новый
день удостоверяет его, что колдовству нет конца; пускай вериги рабства
с каждым часом все глубже и глубже впиваются в его изможденное тело, — он верит, что злосчастие его не бессрочно и что наступит минута, когда Правда осняет его, наравне
с другими алчущими и жаждущими.
Ради говельщиков-крестьян (господа и вся дворня говели на страстной неделе, а отец
с тетками, сверх того, на первой и на четвертой), в церкви каждый
день совершались службы, а это, в свою очередь, тоже напоминало ежели не о покаянии, то о сдержанности.
Остаются враги внутренние, но борьба
с ними даже в отличие не вменяется. Как субалтерн-офицер, он не играет в этом
деле никакой самостоятельной роли, а лишь следует указаниям того же Мити Потанчикова.
Сереже становится горько. Потребность творить суд и расправу так широко развилась в обществе, что начинает подтачивать и его существование. Помилуйте! какой же он офицер! и здоровье у него далеко не офицерское, да и совсем он не так храбр, чтобы лететь навстречу смерти ради стяжания лавров. Нет, надо как-нибудь это
дело поправить! И вот он больше и больше избегает собеседований
с мамашей и чаще и чаще совещается
с папашей…
Во-вторых,
с минуты на минуту ждут тетенек-сестриц (прислуга называет их «барышнями»), которые накануне преображеньева
дня приезжают в Малиновец и
с этих пор гостят в нем всю зиму, вплоть до конца апреля, когда возвращаются в свое собственное гнездо «Уголок», в тридцати пяти верстах от нашей усадьбы.
В
день праздника
с раннего утра светит солнышко, но в воздухе уже начинает чувствоваться приближение осени.
— Ну, теперь пойдут сряду три
дня дебоширствовать! того и гляди, деревню сожгут! И зачем только эти праздники сделаны! Ты смотри у меня! чтоб во дворе было спокойно! по очереди «гулять» отпускай: сперва одну очередь, потом другую, а наконец и остальных. Будет
с них и по одному
дню… налопаются винища! Да девки чтоб отнюдь пьяные не возвращались!
Тетеньки, однако ж, серьезно обиделись, и на другой же
день в «Уголок» был послан нарочный
с приказанием приготовить что нужно для принятия хозяек. А через неделю их уже не стало в нашем доме.
Словом сказать, устроили
дело так, чтоб и душа покойной, глядючи
с небеси, радовалась, да и перед людьми было не стыдно…
— Ах, родные мои! ах, благодетели! вспомнила-таки про старуху, сударушка! — дребезжащим голосом приветствовала она нас, протягивая руки, чтобы обнять матушку, — чай, на полпути в Заболотье… все-таки дешевле, чем на постоялом кормиться… Слышала, сударушка, слышала! Купила ты коко
с соком… Ну, да и молодец же ты! Лёгко ли
дело, сама-одна какое
дело сварганила! Милости просим в горницы! Спасибо, сударка, что хоть ненароком да вспомнила.
— Это он, видно, моего «покойничка» видел! — И затем, обращаясь ко мне, прибавила: — А тебе, мой друг, не следовало не в свое
дело вмешиваться. В чужой монастырь
с своим уставом не ходят. Девчонка провинилась, и я ее наказала. Она моя, и я что хочу, то
с ней и делаю. Так-то.
— Разумеется. Ты у тетеньки в гостях и, стало быть, должен вести себя прилично. Не след тебе по конюшням бегать. Сидел бы
с нами или в саду бы погулял — ничего бы и не было. И вперед этого никогда не делай. Тетенька слишком добра, а я на ее месте поставила бы тебя на коленки, и
дело с концом. И я бы не заступилась, а сказала бы: за
дело!
— Что ему, псу несытому, делается! ест да пьет, ест да пьет! Только что он мне одними взятками стоит… ах, распостылый! Весь земский суд, по его милости, на свой счет содержу… смерти на него нет! Умер бы — и
дело бы
с концом!
Малиновец-то, покуда братец
с сестрицами распоряжались, грош давал, а теперь — золотое
дно!
С тех пор в Щучьей-Заводи началась настоящая каторга. Все время дворовых, весь
день,
с утра до ночи, безраздельно принадлежал барину. Даже в праздники старик находил занятия около усадьбы, но зато кормил и одевал их — как? это вопрос особый — и заставлял по воскресеньям ходить к обедне. На последнем он в особенности настаивал, желая себя выказать в глазах начальства христианином и благопопечительным помещиком.
В то время в военной среде жестокое обращение не представлялось чем-нибудь ненормальным; ручные побои, палка, шпицрутены так и сыпались градом, но требовалось, чтоб эти карательно-воспитательные меры предпринимались
с толком и «за
дело».
В таком положении стояло
дело, когда наступил конец скитаниям за полком. Разлад между отцом и сыном становился все глубже и глубже. Старик и прежде мало давал сыну денег, а под конец и вовсе прекратил всякую денежную помощь, ссылаясь на недостатки. Сыну, собственно говоря, не было особенной нужды в этой помощи, потому что ротное хозяйство не только
с избытком обеспечивало его существование, но и давало возможность делать сбережения. Но он был жаден и негодовал на отца.
— Ну, до трехсот далеконько. А впрочем, будет
с нее на нынешний
день! У нас в полку так велось: как скоро солдатик не выдержит положенное число палок — в больницу его на поправку. Там подправят, спину заживят, и опять в манеж… покуда свою порцию сполна не получит!
На другой же
день Анфиса Порфирьевна облекла его в синий затрапез, оставшийся после Потапа, отвела угол в казарме и велела нарядить на барщину, наряду
с прочими дворовыми. Когда же ей доложили, что барин стоит на крыльце и просит доложить о себе, она резко ответила...
Целые
дни бродил он
с клюкой по двору, в неизменном синем затрапезе, которому, казалось, износу не было.
Во всяком случае, как только осмотрелась матушка в Заболотье, так тотчас же начала
дело о размежевании, которое и вел однажды уже упомянутый Петр Дормидонтыч Могильцев. Но увы! — скажу здесь в скобках — ни она, ни наследники ее не увидели окончания этого
дела, и только крестьянская реформа положила конец земельной сумятице, соединив крестьян в одну волость
с общим управлением и дав им возможность устроиться между собою по собственному разумению.
Тем не менее попы часто между собой сварились и завидовали друг другу, так как приходы никак нельзя было
поделить с математическою точностью.
— И на третий закон можно объясненьице написать или и так устроить, что прошенье
с третьим-то законом
с надписью возвратят. Был бы царь в голове, да перо, да чернила, а прочее само собой придет. Главное
дело, торопиться не надо, а вести
дело потихоньку, чтобы только сроки не пропускать. Увидит противник, что
дело тянется без конца, а со временем, пожалуй, и самому дороже будет стоить — ну, и спутается. Тогда из него хоть веревки вей. Либо срок пропустит, либо на сделку пойдет.
Часов
с десяти стол устилался планами генерального межевания, и начиналось настоящее
дело. В совещаниях главную роль играл Могильцев, но и Герасимушка почти всегда при них присутствовал. Двери в спальню затворялись плотно, и в соседней комнате слышался только глухой гул… Меня матушка отсылала гулять.
— Случается, сударыня, такую бумажку напишешь, что и к
делу она совсем не подходит, — смотришь, ан польза! — хвалился,
с своей стороны, Могильцев. — Ведь противник-то как в лесу бродит. Читает и думает: «Это недаром! наверное, онкуда-нибудь далеко крючок закинул». И начнет паутину кругом себя путать. Путает-путает, да в собственной путанице и застрянет. А мы в это время и еще загадку ему загадаем.
Так длилось три-четыре
дня (матушка редко приезжала на более продолжительный срок); наконец, после раннего обеда, к крыльцу подъезжала пароконная телега, в которую усаживали Могильцева, а на другой
день,
с рассветом, покидали Заболотье и мы.
Так звали тетеньку Раису Порфирьевну Ахлопину за ее гостеприимство и любовь к лакомому куску. Жила она от нас далеко, в Р.,
с лишком в полутораста верстах, вследствие чего мы очень редко видались. Старушка, однако ж, не забывала нас и ко
дню ангелов и рождений аккуратно присылала братцу и сестрице поздравительные письма. Разумеется, ей отвечали тем же.
А жить
с Марьей Порфирьевной тетенька не желала, зная ее проказливость и чудачества, благодаря которым ее благоустроенный дом мог бы в один месяц перевернуться вверх
дном.
С своей стороны, и Сашенька отвечала бабушке такой же горячей привязанностью. И старая и малая не надышались друг на друга, так что бабушка, по
делам оставшегося от покойного зятя имения, даже советовалась
с внучкой, и когда ей замечали, что Сашенька еще мала, не смыслит, то старушка уверенно отвечала...
Ехал я на своих, целых два
дня с половиной, один, без прислуги, только в сопровождении кучера Алемпия.
Останавливались через каждые тридцать верст в деревенских избах, потому что
с проселка на столбовой тракт выезжали только верст за сорок от Р. Наконец за два
дня до семейного праздника достигли мы цели путешествия.
Каждый божий
день те же да те же комнаты, да
с посудой возись — хоть кому шею намозолит!
— Вы спросите, кому здесь не хорошо-то? Корм здесь вольный, раза четыре в
день едят. А захочешь еще поесть — ешь, сделай милость! Опять и свобода дана. Я еще когда встал; и лошадей успел убрать, и в город
с Акимом, здешним кучером, сходил, все закоулки обегал. Большой здесь город, народу на базаре, барок на реке — страсть! Аким-то, признаться, мне рюмочку в трактире поднес, потому у тетеньки насчет этого строго.
Целый
день прошел в удовольствиях. Сперва чай пили, потом кофе, потом завтракали, обедали, после обеда десерт подавали, потом простоквашу
с молодою сметаной, потом опять пили чай, наконец ужинали. В особенности мне понравилась за обедом «няня», которую я два раза накладывал на тарелку. И у нас, в Малиновце, по временам готовили это кушанье, но оно было куда не так вкусно. Ели исправно, губы у всех были масленые, даже глаза искрились. А тетушка между тем все понуждала и понуждала...