Неточные совпадения
Тем не менее, благодаря необыкновенным приобретательным способностям матери, семья наша начала быстро богатеть, так что в
ту минуту, когда я увидал свет, Затрапезные считались чуть не
самыми богатыми помещиками в нашей местности.
Текучей воды было мало. Только одна река Перла, да и
та неважная, и еще две речонки: Юла и Вопля. [
Само собой разумеется, названия эти вымышленные.] Последние еле-еле брели среди топких болот, по местам образуя стоячие бочаги, а по местам и совсем пропадая под густой пеленой водяной заросли. Там и сям виднелись небольшие озерки, в которых водилась немудреная рыбешка, но к которым в летнее время невозможно было ни подъехать, ни подойти.
Родился я, судя по рассказам,
самым обыкновенным пошехонским образом. В
то время барыни наши (по-нынешнему, представительницы правящих классов) не ездили, в предвидении родов, ни в столицы, ни даже в губернские города, а довольствовались местными, подручными средствами. При помощи этих средств увидели свет все мои братья и сестры; не составил исключения и я.
Между прочим, и по моему поводу, на вопрос матушки, что у нее родится, сын или дочь, он запел петухом и сказал: «Петушок, петушок, востёр ноготок!» А когда его спросили, скоро ли совершатся роды,
то он начал черпать ложечкой мед — дело было за чаем, который он пил с медом, потому что сахар скоромный — и, остановившись на седьмой ложке, молвил: «Вот теперь в
самый раз!» «Так по его и случилось: как раз на седьмой день маменька распросталась», — рассказывала мне впоследствии Ульяна Ивановна.
То же
самое происходило и с лакомством. Зимой нам давали полакомиться очень редко, но летом ягод и фруктов было такое изобилие, что и детей ежедневно оделяли ими. Обыкновенно, для вида, всех вообще оделяли поровну, но любимчикам клали особо в потаенное место двойную порцию фруктов и ягод, и, конечно, посвежее, чем постылым. Происходило шушуканье между матушкой и любимчиками, и постылые легко догадывались, что их настигла обида…
Обыкновенно матушка
сама собирала фрукты,
то есть персики, абрикосы, шпанские вишни, сливы и т. п.
Иногда Степка-балбес поднимался на хитрости. Доставал у дворовых ладанки с бессмысленными заговорами и подолгу носил их, в чаянье приворожить сердце маменьки. А один раз поймал лягушку, подрезал ей лапки и еще живую зарыл в муравейник. И потом всем показывал беленькую косточку, уверяя, что она принадлежит
той самой лягушке, которую объели муравьи.
Правда, что природа, лелеявшая детство Багрова, была богаче и светом, и теплом, и разнообразием содержания, нежели бедная природа нашего серого захолустья, но ведь для
того, чтобы и богатая природа осияла душу ребенка своим светом, необходимо, чтоб с
самых ранних лет создалось
то стихийное общение, которое, захватив человека в колыбели, наполняет все его существо и проходит потом через всю его жизнь.
Если этого общения не существует, если между ребенком и природой нет никакой непосредственной и живой связи, которая помогла бы первому заинтересоваться великою тайною вселенской жизни,
то и
самые яркие и разнообразные картины не разбудят его равнодушия.
Самые монеты, назначавшиеся в вознаграждение причту, выбирались до
того слепые, что даже «пятнышек» не было видно.
— Не властна я, голубчик, и не проси! — резонно говорит она, — кабы ты
сам ко мне не пожаловал, и я бы тебя не ловила. И жил бы ты поживал тихохонько да смирнехонько в другом месте… вот хоть бы ты у экономических… Тебе бы там и хлебца, и молочка, и яишенки… Они люди вольные,
сами себе господа, что хотят,
то и делают! А я, мой друг, не властна! я себя помню и знаю, что я тоже слуга! И ты слуга, и я слуга, только ты неверный слуга, а я — верная!
Тем не менее, как женщина изобретательная, она нашлась и тут. Вспомнила, что от старших детей остались книжки, тетрадки, а в
том числе и прописи, и немедленно перебрала весь учебный хлам. Отыскав прописи, она
сама разлиновала тетрадку и, усадив меня за стол в смежной комнате с своей спальней, указала, насколько могла, как следует держать в руках перо.
— Покуда еще намерения такого не имею. Я еще и
сам, слава Богу… Разве лет через десять что будет. Да старший-то сын у меня и пристрастия к духовному званию не имеет, хочет по гражданской части идти. Урок, вишь, у какого-то начальника нашел, так
тот его обнадеживает.
Ни хрестоматии, ни даже басен Крылова не существовало, так что я, в буквальном смысле слова, почти до
самого поступления в казенное заведение не знал ни одного русского стиха, кроме
тех немногих обрывков, без начала и конца, которые были помещены в учебнике риторики, в качестве примеров фигур и тропов…
Так я и приготовлялся; но, будучи предоставлен
самому себе, переходил от одного предмета к другому, смотря по
тому, что меня в данную минуту интересовало.
В этом смысле ученье мое шло даже хуже, нежели ученье старших братьев и сестер.
Тех мучили, но в ученье их все-таки присутствовала хоть какая-нибудь последовательность, а кроме
того, их было пятеро, и они имели возможность проверять друг друга. Эта проверка установлялась
сама собою, по естественному ходу вещей, и несомненно помогала им. Меня не мучили, но зато и помощи я ниоткуда не имел.
Я понимаю, что
самый неразвитый, задавленный ярмом простолюдин имеет полное право называть себя религиозным, несмотря на
то, что приносит в храм, вместо формулированной молитвы, только измученное сердце, слезы и переполненную вздохами грудь.
Но я не считаю себя вправе сказать, что педагогические приемы сестры были толковее, нежели
те, которые я выработал для себя
сам.
Жизнь их течет, свободная и спокойная, в одних и
тех же рамках, сегодня как вчера, но
самое однообразие этих рамок не утомляет, потому что содержанием для них служит непрерывное душевное ликование.
О нет! ничего подобного, конечно, не допустят разумные педагоги. Они сохранят детскую душу во всем ее неведении, во всей непочатости и оградят ее от злых вторжений. Мало
того: они употребят все усилия, чтобы продлить детский возраст до крайних пределов, до
той минуты, когда
сама собой вторгнется всеразрушающая сила жизни и скажет: отныне начинается пора зрелости, пора искупления непочатости и неведения!
Мучительно жить в такие эпохи, но у людей, уже вступивших на арену зрелой деятельности, есть, по крайней мере,
то преимущество, что они сохраняют за собой право бороться и погибать. Это право избавит их от душевной пустоты и наполнит их сердца сознанием выполненного долга — долга не только перед
самим собой, но и перед человечеством.
При пении праздничного тропаря отец становится на колени и кладет земные поклоны; за ним, с шумом,
то же
самое делает и прочий молящийся люд.
Матушка волнуется, потому что в престольный праздник она чувствует себя бессильною. Сряду три дня идет по деревням гульба, в которой принимает деятельное участие
сам староста Федот. Он не является по вечерам за приказаниями, хотя матушка машинально всякий день спрашивает, пришел ли Федотка-пьяница, и всякий раз получает один и
тот же ответ, что староста «не годится». А между
тем овсы еще наполовину не сжатые в поле стоят,
того гляди, сыпаться начнут, сенокос тоже не весь убран…
Потом пьют чай
сами господа (а в
том числе и тетеньки, которым в другие дни посылают чай «на верх»), и в это же время детей наделяют деньгами: матушка каждому дает по гривеннику, тетеньки — по светленькому пятачку.
Около полудня приходят «попы», и происходит славление, после которого подается
та самая поповская закуска, о которой упоминалось уже в одной из первых глав.
В одно прекрасное утро матушка призвала к себе повара и
сама заказала ему обед, так что когда сестрица Ольга Порфирьевна узнала об этом,
то совершившийся факт уже был налицо.
За обедом матушка
сама разливала суп, что тоже до
тех пор составляло одну из прерогатив Ольги Порфирьевны.
Затем она обратила внимание на месячину. Сразу уничтожить ее она не решалась, так как обычай этот существовал повсеместно, но сделала в ней очень значительные сокращения.
Самое главное сокращение заключалось в
том, что некоторые дворовые семьи держали на барском корму по две и по три коровы и по нескольку овец, и она сразу сократила число первых до одной, а число последних до пары, а лишних, без дальних разговоров, взяла на господский скотный двор.
Они были не только лишены всякого хозяйственного смысла, но сверх
того, были чудихи и отличались
тою назойливостью, которая даже
самых усердных слуг выводила из терпения. В особенности проказлива была Марья Порфирьевна, которой, собственно, и принадлежал «Уголок».
Благодаря своей безалаберности они
сами жили впроголодь, питаясь молоком, ягодами и хлебом, и если б не возможность прожить зиму в Малиновце,
то неизвестно, как бы они извернулись.
Здесь, я полагаю, будет уместно рассказать тетенькину историю, чтобы объяснить
те загадочности, которыми полна была ее жизнь. Причем не лишним считаю напомнить, что все описываемое ниже происходило еще в первой четверти нынешнего столетия, даже почти в
самом начале его.
А именно
то самое Овсецово, с которым я только что познакомил читателя.
— Крутеньки таки вы, Николай Абрамыч:
то же бы
самое да на другой манер… келейно бы…
В
то время дела такого рода считались между приказною челядью лакомым кусом. В Щучью-Заводь приехало целое временное отделение земского суда, под председательством
самого исправника. Началось следствие. Улиту вырыли из могилы, осмотрели рубцы на теле и нашли, что наказание не выходило из ряду обыкновенных и что поломов костей и увечий не оказалось.
Происшествие это случилось у всех на знати. И странное дело! —
тем же
самым соседям, которые по поводу Улитиных истязаний кричали: «Каторги на него, изверга, мало!» — вдруг стало обидно за Николая Абрамыча.
Фомушка упал словно снег на голову. Это была вполне таинственная личность, об которой никто до
тех пор не слыхал. Говорили шепотом, что он
тот самый сын, которого барыня прижила еще в девушках, но другие утверждали, что это барынин любовник. Однако ж, судя по
тому, что она не выказывала ни малейшей ревности ввиду его подвигов в девичьей, скорее можно было назвать справедливым первое предположение.
То же
самое происходило и в деревнях, но в меньших размерах.
Несмотря, однако ж, на все старания поравнять приходы, случалось, что один богатей давал за славление четвертак, а соответствующий, в приходе другого попа, за
то же
самое давал двугривенный.
— Да и ониведь (
то есть противная сторона)
то же
самое «по закону» говорят, только по-ихнему выходит, что закон-то не на нашей стороне.
Это
самый несносный возраст в детстве,
тот возраст, когда мальчик начинает воображать себя взрослым.
С
тех пор Федос поселился внизу вместе с собакой Трезоркой, которую как-то необыкновенно быстро приучил к себе. Горничные со смехом рассказывали, что он с собакой из одной посудины и пьет и ест, что он ее в
самое рыло целует, поноску носить выучил и т. д.
Впоследствии
то же
самое явление не раз повторялось, когда я, уже продолжая воспитание в Петербурге, езжал домой на каникулы.
На этом разговор кончился. Матушка легла спать в горнице, а меня услала в коляску, где я крепко проспал до утра, несмотря на острый запах конского помета и на
то, что в
самую полночь, гремя бубенцами, во двор с грохотом въехал целый извозчичий обоз.
Желала ли она заслужить расположение Григория Павлыча (он один из всей семьи присутствовал на похоронах и вел себя так «благородно», что ни одним словом не упомянул об имуществе покойного) или в
самом деле не знала, к кому обратиться; как бы
то ни было, но, схоронивши сожителя, она пришла к «братцу» посоветоваться.
Но всего благосклоннее была судьба к тетеньке Арине Павловне: она дала ей возможность предоставить дедушке «кралю»,
ту самую Настасью, с которою я уже познакомил читателя.
Между
тем дедушка, наскоро поевши, уже посматривает на ломберный стол. Игра возобновляется и
тем же порядком длится до
самого обеда, который подают, сообразуясь с привычками старика, ровно в двенадцать часов.
— Мы от страху ни живы ни мертвы стоим, а он-то куражится, он-то куражится! «Я, говорит, это Анютке припомню!» Уж ругал он, ругал вас, сударыня,
то есть
самыми расскверными словами ругал!
— И
то заговаривала, да
сама не рада была. Чуть из дома не выгнал.
— А что, в
самом деле! и
то скажу!
— Есть
тот грех. Когда я командовал, так, бывало, приедет инспектор, и ест и пьет, все на мой счет. А презент
само собой.