Неточные совпадения
А девка в услужение —
сама по
себе.
Но
сами созидатели этого мартиролога отнюдь не осознавали
себя извергами — да и в глазах посторонних не слыли за таковых.
— Не божитесь.
Сама из окна видела. Видела собственными глазами, как вы, идучи по мосту, в хайло
себе ягоды пихали! Вы думаете, что барыня далеко, ан она — вот она! Вот вам за это! вот вам! Завтра целый день за пяльцами сидеть!
— Зачем другим сказывать! Я Антону строго-настрого наказывал, чтоб никому ни гугу. Да не угодно ли
самим Антона расспросить. Я на всякий случай его с
собой захватил…
Я понимаю, что
самый неразвитый, задавленный ярмом простолюдин имеет полное право называть
себя религиозным, несмотря на то, что приносит в храм, вместо формулированной молитвы, только измученное сердце, слезы и переполненную вздохами грудь.
Но я не считаю
себя вправе сказать, что педагогические приемы сестры были толковее, нежели те, которые я выработал для
себя сам.
Гораздо более злостными оказываются последствия, которые влечет за
собой «система». В этом случае детская жизнь подтачивается в
самом корне, подтачивается безвозвратно и неисправимо, потому что на помощь системе являются мастера своего дела — педагоги, которые служат ей не только за страх, но и за совесть.
Матушка волнуется, потому что в престольный праздник она чувствует
себя бессильною. Сряду три дня идет по деревням гульба, в которой принимает деятельное участие
сам староста Федот. Он не является по вечерам за приказаниями, хотя матушка машинально всякий день спрашивает, пришел ли Федотка-пьяница, и всякий раз получает один и тот же ответ, что староста «не годится». А между тем овсы еще наполовину не сжатые в поле стоят, того гляди, сыпаться начнут, сенокос тоже не весь убран…
В одно прекрасное утро матушка призвала к
себе повара и
сама заказала ему обед, так что когда сестрица Ольга Порфирьевна узнала об этом, то совершившийся факт уже был налицо.
Кормили тетенек более чем скупо. Утром посылали наверх по чашке холодного чаю без сахара, с тоненьким ломтиком белого хлеба; за обедом им первым подавали кушанье, предоставляя правовыбирать
самые худые куски. Помню, как робко они входили в столовую за четверть часа до обеда, чтобы не заставить ждать
себя, и становились к окну. Когда появлялась матушка, они приближались к ней, но она почти всегда с беспощадною жестокостью отвечала им, говоря...
Старик был скуп, вел уединенную жизнь, ни
сам ни к кому не ездил, ни к
себе не принимал.
Года четыре, до
самой смерти отца, водил Николай Абрамыч жену за полком; и как ни злонравна была
сама по
себе Анфиса Порфирьевна, но тут она впервые узнала, до чего может доходить настоящая человеческая свирепость. Муж ее оказался не истязателем, а палачом в полном смысле этого слова. С утра пьяный и разъяренный, он способен был убить, засечь, зарыть ее живою в могилу.
Это
самый несносный возраст в детстве, тот возраст, когда мальчик начинает воображать
себя взрослым.
Вечером, конечно, служили всенощную и наполнили дом запахом ладана. Тетенька напоила чаем и накормила причт и нас, но
сама не пила, не ела и сидела сосредоточенная, готовясь к наступающему празднику. Даже говорить избегала, а только изредка перекидывалась коротенькими фразами. Горничные тоже вели
себя степенно, ступали тихо, говорили шепотом. Тотчас после ухода причта меня уложили спать, и дом раньше обыкновенного затих.
— Ну, ежели верно, так, значит, ты
самый и есть. Однако ж этого мало; на свете белокурых да с голубыми глазами хоть пруд пруди. Коли ты Поликсены Порфирьевны сынок, сказывай, какова она была из
себя?
С тех пор Федос поселился внизу вместе с собакой Трезоркой, которую как-то необыкновенно быстро приучил к
себе. Горничные со смехом рассказывали, что он с собакой из одной посудины и пьет и ест, что он ее в
самое рыло целует, поноску носить выучил и т. д.
— Нет этой твари хитрее! — разговаривает он
сам с
собою. — Ты думаешь, наверняка к ней прицелился — ан она вон где! Настась! а Настась!
Матушка при этом предсказании бледнела. Она и
сама только наружно тешила
себя надеждой, а внутренне была убеждена, что останется ни при чем и все дедушкино имение перейдет брату Григорью, так как его руку держит и Настька-краля, и Клюквин, и даже генерал Любягин. Да и
сам Гришка постоянно живет в Москве, готовый, как ястреб, во всякое время налететь на стариково сокровище.
Желала ли она заслужить расположение Григория Павлыча (он один из всей семьи присутствовал на похоронах и вел
себя так «благородно», что ни одним словом не упомянул об имуществе покойного) или в
самом деле не знала, к кому обратиться; как бы то ни было, но, схоронивши сожителя, она пришла к «братцу» посоветоваться.
Самая внешность Григория Павлыча имела в
себе нечто отталкивающее.
— Ну что папеньку трогать! Папенька
сам по
себе. Я правду ей говорю, а она: «папенька»…
Матушка бледнеет, но перемогает
себя. Того гляди, гости нагрянут — и она боится, что дочка назло ей уйдет в свою комнату. Хотя она и
сама не чужда «светских разговоров», но все-таки дочь и по-французски умеет, и манерцы у нее настоящие — хоть перед кем угодно не ударит лицом в грязь.
— Ну, до свиданья, добрейшая Анна Павловна! А-ревуар. [До свидания (искаж. фр. au revoir).] Извините, ежели что-нибудь чересчур откровенно сказалось… И
сама знаю, что нехорошо, да что прикажете! никак с
собой совладать не могу! Впрочем, вы, как мать, конечно, поймете…
— Что ж передо мной извиняться! извиняйтесь
сами перед
собой! — холодно отвечает матушка.
Однажды, однако, матушка едва не приняла серьезного решения относительно Аннушки. Был какой-то большой праздник, но так как услуга по дому и в праздник нужна, да, сверх того, матушка в этот день чем-то особенно встревожена была, то, натурально, сенные девушки не гуляли. По обыкновению, Аннушка произнесла за обедом приличное случаю слово, но, как я уже заметил, вступивши однажды на практическую почву, она уже не могла удержаться на высоте теоретических воззрений и незаметно впала в противоречие
сама с
собою.
— Иконостас —
сам по
себе, а и она работать должна. На-тко! явилась господский хлеб есть, пальцем о палец ударить не хочет! Даром-то всякий умеет хлеб есть! И самовар с
собой привезли — чаи да сахары… дворяне нашлись! Вот я возьму да самовар-то отниму…
Было даже отдано приказание отлучить жену от мужа и силком водворить Маврушу в застольную; но когда внизу, из Павловой каморки, послышался шум, свидетельствовавший о приступе к выполнению барского приказания, матушка испугалась… «А ну, как она, в
самом деле, голодом
себя уморит!» — мелькнуло в ее голове.
Аннушка опасалась, как бы она не извела мужа отравой или не «испортила» его; но Павел отрицал возможность подобной развязки и не принимал никаких мер к своему ограждению. Жизнь с ненавидящей женщиной, которую он продолжал любить, до такой степени опостылела ему, что он и
сам страстно желал покончить с
собою.
— До этого она не дойдет, — говорил он, — а вот я
сам руки на
себя наложу — это дело статочное.
В то время обряд отсылки строптивых рабов в рекрутское присутствие совершался
самым коварным образом. За намеченным субъектом потихоньку следили, чтоб он не бежал или не повредил
себе чего-нибудь, а затем в условленный момент внезапно со всех сторон окружали его, набивали на ноги колодки и сдавали с рук на руки отдатчику.
И никогда не интересовался знать, что из его работы вышло и все ли у него исправно, как будто выполненная формальным образом лакейская задача
сама по
себе составляет нечто самостоятельное, не нуждающееся в проверке с практическими результатами.
— Так вот что. Через три месяца мы в Москву на всю зиму поедем, я и тебя с
собой взять собралась. Если ты женишься, придется тебя здесь оставить, а
самой в Москве без тебя как без рук маяться. Посуди, по-божески ли так будет?
— Так, чай, языки по-пустому чешут! И прежде брехали, и теперь то же
самое брешут! — утешала она
себя, но в то же время тайный голос подсказывал ей, что на этот раз брехотня похожа на правду.
И развязка не заставила
себя ждать. В темную ночь, когда на дворе бушевала вьюга, а в девичьей все улеглось по местам, Матренка в одной рубашке, босиком, вышла на крыльцо и села. Снег хлестал ей в лицо, стужа пронизывала все тело. Но она не шевелилась и бесстрашно глядела в глаза развязке, которую
сама придумала. Смерть приходила не вдруг, и процесс ее не был мучителен. Скорее это был сон, который до тех пор убаюкивал виноватую, пока сердце ее не застыло.
— Не беспокойтесь, сударыня, это я только к слову. Нынче я и
сам не уйду… Надо подумать, куда
себя настоящим манером определить…
— Дети
само по
себе, а и она должна бы…
Всю горькую чашу существования мастерового-ученика он выпил до дна, на собственных боках убеждаясь, что попал в глухой мешок, из которого некуда выбраться, и что, стало быть,
самое лучшее, что ему предстояло, — это притупить в
себе всякую чувствительность, обтерпеться.
Болело ли сердце старика Сергеича о погибающем сыне — я сказать не могу, но, во всяком случае, ему было небезызвестно, что с Сережкой творится что-то неладное. Может быть, он говорил
себе, что в «ихнем» звании всегда так бывает. Бросят человека еще несмысленочком в омут — он и крутится там. Иной случайно вынырнет, другой так же случайно погибнет — ничего не поделаешь. Ежели идти к барыне, просить ее, она скажет: «Об чем ты просишь?
сам посуди, что ж тут поделаешь?.. Пускай уж…»
Жалко Федота: «друг» он, но друг
само по
себе, а и о господском интересе нельзя не подумать!
— Божья воля
сама по
себе, а надо и меры принимать. Под лежачий камень и вода не бежит. Вот как зерно-то сопреет, тогда и увидим, как ты о Божьей воле разговаривать будешь!
— Это что за новости! Без году неделя палку в руки взял, а уж поговаривать начал! Захочу отпустить — и
сама догадаюсь. Знать ничего не хочу! Хошь на ладонях у
себя вывейте зерно, а чтоб было готово!
Там сошьет
себе архалук, начнет по соседям ездить, девицу присмотрит, женится, а когда умрут старики, то и
сам на хозяйство сядет.
Корнеич уходит домой, обрадованный и ободренный. Грубо выпроводил его от
себя Струнников, но он не обижается: знает, что
сам виноват. Прежде он часто у патрона своего обедывал, но однажды случился с ним грех: не удержался, в салфетку высморкался. Разумеется, патрон рассвирепел.
— Пей водку.
Сам я не пью, а для пьяниц — держу. И за водку деньги плачу. Ты от откупщика даром ее получаешь, а я покупаю. Дворянин я — оттого и веду
себя благородно. А если бы я приказной строкой был, может быть, и я водку бы жрал да по кабакам бы христарадничал.
Ни
сам никуда не ездил, ни у
себя никого не принимал, а дочки в затрапезе проходили.
Приезды не мешают, однако ж, Арсению Потапычу следить за молотьбой. Все знают, что он образцовый хозяин, и понимают, что кому другому, а ему нельзя не присмотреть за работами; но, сверх того, наступили
самые короткие дни, работа идет не больше пяти-шести часов в сутки, и Пустотелов к обеду уж совсем свободен. Иногда, впрочем, он и совсем освобождает
себя от надзора; придет в ригу на какой-нибудь час, скажет мужичкам...
Пост соблюдается строго; на стол подаются исключительно грибы, картофель, капуста, редька и вообще
самое неприхотливое кушанье; только два раза, в Благовещенье да в Вербное воскресенье, господа позволяют
себе рыбой побаловаться, но и этим лакомством Пустотелов зараньше запастись успел.
Тина эта питала прошлое, обеспечивала настоящее и будущее — как отказаться от того, что исстари служило регулятором всех поступков, составляло основу всего существования? как, вместо довольства и обеспечения, представить
себе такой порядок, который должен в
самом корне подсечь прочно сложившийся обиход, погубить все надежды?
Пустотеловы заперлись в Последовке и
сами никуда не ездили, и к
себе не принимали. В скором времени Арсений Потапыч и хозяйство запустил; пошел слух, что он серьезно стал попивать.
Жизнь того времени представляла
собой запертую храмину, ключ от которой был отдан в бесконтрольное заведывание табели о рангах, и последняя настолько ревниво оберегала ее от сторонних вторжений, что
самое понятие о «реальном» как бы исчезло из общественного сознания.