Неточные совпадения
И, что еще удивительнее: об
руку с этим сплошным мучительством шло и так называемое пошехонское «раздолье», к которому и поныне не без тихой грусти обращают свои взоры старички.
Кстати скажу: не раз я видал впоследствии моего крестного отца, идущего,
с посохом в
руках, в толпе народа, за крестным ходом.
— Но вы описываете не действительность, а какой-то вымышленный ад! — могут сказать мне. Что описываемое мной похоже на ад — об этом я не спорю, но в то же время утверждаю, что этот ад не вымышлен мной. Это «пошехонская старина» — и ничего больше, и, воспроизводя ее, я могу, положа
руку на сердце, подписаться:
с подлинным верно.
Являлась гневная, неумолимая,
с закушенною нижней губою, решительная на
руку, злая.
Покуда в девичьей происходят эти сцены, Василий Порфирыч Затрапезный заперся в кабинете и возится
с просвирами. Он совершает проскомидию, как настоящий иерей: шепчет положенные молитвы, воздевает
руки, кладет земные поклоны. Но это не мешает ему от времени до времени посматривать в окна, не прошел ли кто по двору и чего-нибудь не пронес ли. В особенности зорко следит его глаз за воротами, которые ведут в плодовитый сад. Теперь время ягодное, как раз кто-нибудь проползет.
К шпалерам
с задней стороны приставляются лестницы, и садовник
с двумя помощниками влезают наверх, где персики зрелее, чем внизу. Начинается сбор. Анна Павловна, сопровождаемая ключницей и горничной,
с горшками в
руках переходит из отделения в отделение; совсем спелые фрукты кладет особо; посырее (для варенья) — особо. Работа идет медленно, зато фруктов набирается масса.
Наконец Васька ощипал птицу и съел. Вдали показываются девушки
с лукошками в
руках. Они поют песни, а некоторые, не подозревая, что глаз барыни уже заприметил их, черпают в лукошках и едят ягоды.
Тем не менее, как женщина изобретательная, она нашлась и тут. Вспомнила, что от старших детей остались книжки, тетрадки, а в том числе и прописи, и немедленно перебрала весь учебный хлам. Отыскав прописи, она сама разлиновала тетрадку и, усадив меня за стол в смежной комнате
с своей спальней, указала, насколько могла, как следует держать в
руках перо.
Недели
с три каждый день я, не разгибая спины, мучился часа по два сряду, покуда наконец не достиг кой-каких результатов. Перо вертелось уже не так сильно;
рука почти не ерзала по столу; клякс становилось меньше; ряд палок уже не представлял собой расшатавшейся изгороди, а шел довольно ровно. Словом сказать, я уже начал мечтать о копировании палок
с закругленными концами.
Никаким подобным преимуществом не пользуются дети. Они чужды всякого участия в личном жизнестроительстве; они слепо следуют указаниям случайной
руки и не знают, что эта
рука сделает
с ними. Поведет ли она их к торжеству или к гибели; укрепит ли их настолько, чтобы они могли выдержать напор неизбежных сомнений, или отдаст их в жертву последним? Даже приобретая знания, нередко ценою мучительных усилий, они не отдают себе отчета в том, действительно ли это знания, а не бесполезности…
И вот, погруженные в невежество,
с полными
руками бесполезностей,
с единственным идеалом в душе: творить суд и расправу — они постепенно достигают возмужалости и наконец являются на арену деятельности.
Отец,
с полштофом в одной
руке и рюмкой в другой, принимает поздравления и по очереди подносит по рюмке водки поздравляющим.
Мы
с жадностью набрасываемся на сласти, и так как нас пятеро и в совокупности мы обладаем довольно значительною суммою, то в течение пяти минут в наших
руках оказывается масса всякой всячины.
Брат и сестры жили дружно; последние даже благоговели перед младшим братом и здоровались
с ним не иначе, как кланяясь до земли и целуя его
руку.
Этим сразу старинные порядки были покончены. Тетеньки пошептались
с братцем, но без успеха. Все дворовые почувствовали, что над ними тяготеет не прежняя сутолока, а настоящая хозяйская
рука, покамест молодая и неопытная, но обещающая в будущем распорядок и властность. И хотя молодая «барыня» еще продолжала играть песни
с девушками, но забава эта повторялась все реже и реже, а наконец девичья совсем смолкла, и веселые игры заменились целодневным вышиванием в пяльцах и перебиранием коклюшек.
С тем староста и ушел. Матушка, впрочем, несколько раз порывалась велеть заложить лошадей, чтоб съездить к сестрицам; но в конце концов махнула
рукой и успокоилась.
Когда кончилась панихида, матушка сунула священнику в
руку полтинник и сказала: «Уж вы, батюшка, постарайтесь!» Затем все на минуту присели, дали Аннушке и старосте надлежащие наставления, поклонились покойнице и стали поспешно сбираться домой. Марью Порфирьевну тоже взяли
с собой в Заболотье.
Рассказы эти передавались без малейших прикрас и утаек, во всеуслышание, при детях, и, разумеется, сильно действовали на детское воображение. Я, например, от роду не видавши тетеньки, представлял себе ее чем-то вроде скелета (такую женщину я на картинке в книжке видел), в серо-пепельном хитоне,
с простертыми вперед
руками, концы которых были вооружены острыми когтями вместо пальцев,
с зияющими впадинами вместо глаз и
с вьющимися на голове змеями вместо волос.
— Ах, родные мои! ах, благодетели! вспомнила-таки про старуху, сударушка! — дребезжащим голосом приветствовала она нас, протягивая
руки, чтобы обнять матушку, — чай, на полпути в Заболотье… все-таки дешевле, чем на постоялом кормиться… Слышала, сударушка, слышала! Купила ты коко
с соком… Ну, да и молодец же ты! Лёгко ли дело, сама-одна какое дело сварганила! Милости просим в горницы! Спасибо, сударка, что хоть ненароком да вспомнила.
Встречались, конечно, и другие, которые в этом смысле не клали охулки на
руку, но опять-таки они делали это умненько,
с толком (такой образ действия в старину назывался «благоразумной экономией»), а не без пути, как Савельцев.
С одной стороны, она сознавала зыбкость своих надежд;
с другой, воображение так живо рисовало картины пыток и истязаний, которые она обещала себе осуществить над мужем, как только случай развяжет ей
руки, что она забывала ужасную действительность и всем существом своим переносилась в вожделенное будущее.
Тут же, совсем кстати, умер старый дворовый Потап Матвеев, так что и в пустом гробе надобности не оказалось. Потапа похоронили в барском гробе, пригласили благочинного, нескольких соседних попов и дали знать под
рукою исправнику, так что когда последний приехал в Овсецово, то застал уже похороны. Хоронили болярина Николая
с почестями и церемониями, подобающими родовитому дворянину.
Увы! отдавая свой приказ, матушка
с болью сознавала, что если в Заболотье и можно было соследить за Могильцевым, то в городе
руки у него были совершенно развязаны.
Я как сейчас его перед собой вижу. Высокий, прямой,
с опрокинутой назад головой, в старой поярковой шляпе грешневиком,
с клюкою в
руках, выступает он, бывало, твердой и сановитой походкой из ворот, выходивших на площадь, по направлению к конторе, и вся его фигура сияет честностью и сразу внушает доверие. Встретившись со мной, он возьмет меня за
руку и спросит ласково...
— Ах, милый! ах, родной! да какой же ты большой! — восклицала она, обнимая меня своими коротенькими
руками, — да, никак, ты уж в ученье, что на тебе мундирчик надет! А вот и Сашенька моя. Ишь ведь старушкой оделась, а все оттого, что уж очень навстречу спешила… Поцелуйтесь, родные! племянница ведь она твоя! Поиграйте вместе, побегайте ужо, дядюшка
с племянницей.
— Ешьте, дружки, Христос
с вами. Кушанье у нас легкое, здоровое; коли и лишнее скушаете — худа не будет! Маслицем деревянным животик помажем — и как
рукой снимет!
Замечательно, что среди общих симпатий, которые стяжал к себе Половников, один отец относился к нему не только равнодушно, но почти гадливо. Случайно встречаясь
с ним, Федос обыкновенно подходил к нему «к ручке», но отец проворно прятал
руки за спину и холодно произносил: «Ну, будь здоров! проходи, проходи!» Заочно он называл его не иначе как «кобылятником», уверял, что он поганый, потому что сырое кобылье мясо жрет, и нетерпеливо спрашивал матушку...
Вот я, мужик, вышел в поле лошадей ловить, вот у меня и кормушка
с овсом в
руках (он устроил из подола рубашки подобие кормушки), — а вы, лошади, во стаде пасетесь.
— Вот и это. Полтораста тысяч — шутка ли эко место денег отдать! Положим, однако, что
с деньгами оборот еще можно сделать, а главное, не к
рукам мне. Нужно сначала около себя округлить; я в Заболотье-то еще словно на тычке живу. Куда ни выйдешь, все на чужую землю ступишь.
Но по мере того, как время приближалось к всенощной, аллея наполнялась нищими и калеками, которые усаживались по обеим сторонам
с тарелками и чашками в
руках и тоскливо голосили.
Я был до такой степени ошеломлен и этим зрелищем, и нестройным хором старческих голосов, что бегом устремился вперед, так что матушка, державшая в
руках небольшой мешок
с медными деньгами, предназначенными для раздачи милостыни, едва успела догнать меня.
Мне и до сих пор памятна эта дорога
с вереницами пешеходов, из которых одни шли
с котомками за плечьми и палками в
руках, другие в стороне отдыхали или закусывали.
Но если редки проезжие, то в переулок довольно часто заглядывают разносчики
с лотками и разной посудиной на головах. Дедушка знает, когда какой из них приходит, и всякому или махнет
рукой («не надо!»), или приотворит окно и кликнет. Например...
Дедушке скучно. Он берет в
руку хлопушку, но на дворе уже сумерки, и вести
с мухами войну неудобно. Он праздно сидит у окна и наблюдает, как сумерки постепенно сгущаются. Проходит по двору кучер.
Но дедушка был утомлен; он грузно вылез из экипажа, наскоро поздоровался
с отцом, на ходу подал матушке и внучатам
руку для целования и молча прошел в отведенную ему комнату, откуда и не выходил до утра следующего дня.
К концу обеда дедушка слегка совеет и даже начинает дремать. Но вот пирожное съедено, стулья
с шумом отодвигаются. Дедушка, выполнивши обряд послеобеденного целованья (матушка и все дети подходят к его
руке), отправляется в свою комнату и укладывается на отдых.
Начинается
с того, что родные, кроме отца и Любягина, подходят к старику и целуют его
руку.
В то время больших домов,
с несколькими квартирами, в Москве почти не было, а переулки были сплошь застроены небольшими деревянными домами, принадлежавшими дворянам средней
руки (об них только и идет речь в настоящем рассказе, потому что так называемая грибоедовская Москва, в которой преимущественно фигурировал высший московский круг, мне совершенно неизвестна, хотя несомненно, что в нравственном и умственном смысле она очень мало разнилась от Москвы, описываемой мною).
В особенности вредило сестре сравнение
с матушкой, которая, несмотря на то, что ей шло уж под сорок и что хозяйственная сутолока наложила на нее свою
руку, все еще сохраняла следы замечательной красоты.
— То-то, что и он этого опасается. Да и вообще у оборотливого человека
руки на службе связаны. Я полагаю, что он и жениться задумал
с тем, чтобы службу бросить, купить имение да оборотами заняться. Получит к Святой генерала и раскланяется.
Мужчины пожимают друг другу
руки. Гостя усаживают на диване рядом
с хозяйкой.
Но это не мешало ему иметь доступ в лучшие московские дома, потому что он был щеголь, прекрасно одевался, держал отличный экипаж, сыпал деньгами, и на пальцах его
рук, тонких и безукоризненно белых, всегда блестело несколько перстней
с ценными бриллиантами.
Между матерью и дочерью сразу пробежала черная кошка. Приехавши домой, сестрица прямо скрылась в свою комнату, наскоро разделась и, не простившись
с матушкой, легла в постель, положив под подушку перчатку
с правой
руки, к которой «он» прикасался.
Матушка поднимает
руку. Сестрица несколько секунд смотрит на нее вызывающими глазами и вдруг начинает пошатываться. Сейчас
с ней сделается истерика.
— Если вы это сделаете, —
с трудом произносит она, задыхаясь и протягивая
руки, — вот клянусь вам… или убегу от вас, или вот этими
руками себя задушу! Проси! — обращается она к Конону.
Он в щегольском коричневом фраке
с светлыми пуговицами; на
руках безукоризненно чистые перчатки beurre frais. [цвета свежего масла (фр.).] Подает сестре
руку — в то время это считалось недозволенною фамильярностью — и расшаркивается перед матушкой. Последняя тупо смотрит в пространство, точно перед нею проходит сонное видение.
Не могу
с точностью определить, сколько зим сряду семейство наше ездило в Москву, но, во всяком случае, поездки эти, в матримониальном смысле, не принесли пользы. Женихи,
с которыми я сейчас познакомил читателя, были единственными, заслуживавшими название серьезных; хотя же, кроме них, являлись и другие претенденты на
руку сестрицы, но они принадлежали к той мелкотравчатой жениховской массе, на которую ни одна добрая мать для своей дочери не рассчитывает.
Семен Гаврилович Головастиков был тоже вдовец и вдобавок не имел одной
руки, но сестрица уже не обращала вниманья на то, целый ли будет у нее муж или
с изъяном. К тому же у нее был налицо пример тетеньки; у последней был муж колченогий.
Маленькая не по росту голова, малокровное и узкое лицо, формой своей напоминавшее лезвие ножа, длинные изжелта-белые волосы, светло-голубые, без всякого блеска (словно пустые) глаза, тонкие, едва окрашенные губы, длинные, как у орангутанга, мотающиеся
руки и, наконец, колеблющаяся, неверная походка (точно он не ходил, а шлялся) — все свидетельствовало о каком-то ненормальном состоянии, которое близко граничило
с невменяемостью.
Одна из девушек побежала исполнить приказание, а матушка осталась у окна, любопытствуя, что будет дальше. Через несколько секунд посланная уж поравнялась
с балагуром, на бегу выхватила из его
рук гармонику и бросилась в сторону. Иван ударился вдогонку, но, по несчастью, ноги у него заплелись, и он
с размаху растянулся всем туловищем на землю.