Неточные совпадения
Были, впрочем, и либеральные помещики. Эти не выслеживали девичьих беременностей, но замуж выходить все-таки не позволяли,
так что, сколько
бы ни было у «девки» детей, ее продолжали считать «девкою» до смерти, а дети ее отдавались в дальние деревни, в детикрестьянам. И все это хитросплетение допускалось ради лишней тальки пряжи, ради лишнего вершка кружева.
Так что ежели, например, староста докладывал, что хорошо
бы с понедельника рожь жать начать, да день-то тяжелый, то матушка ему неизменно отвечала: «Начинай-ко, начинай! там что будет, а коли, чего доброго, с понедельника рожь сыпаться начнет,
так кто нам за убытки заплатит?» Только черта боялись; об нем говорили: «Кто его знает, ни то он есть, ни то его нет — а ну, как есть?!» Да о домовом достоверно знали, что он живет на чердаке.
— Позвольте, сударыня, вам посоветовать. На погребе уж пять дней жареная телячья нога, на случай приезда гостей, лежит,
так вот ее
бы сегодня подать. А заяц и повисеть может.
Как только персики начнут выходить в «косточку»,
так их тщательно пересчитывают, а затем уже всякий плод, хотя
бы и не успевший дозреть, должен быть сохранен садовником и подан барыне для учета.
По-настоящему, следовало
бы ожидать с его стороны целой бури (
так как четверть часа уже перешло за положенный срок), но при виде массы благоухающих плодов сердце старого барина растворяется.
— Ишь жрут! — ворчит Анна Павловна, — кто
бы это
такая? Аришка долговязая —
так и есть! А вон и другая!
так и уписывает за обе щеки,
так и уписывает… беспременно это Наташка… Вот я вас ужо… ошпарю!
— Что
бы мы без нее были! — продолжает восторгаться балбес, —
так, какие-то Затрапезные! «Сколько у вас душ, господин Затрапезный?» — «Триста шестьдесят-с…» Ах, ты!
— Вот
так оказия! А впрочем, и то сказать, целый день туда да сюда… Поневоле замотаешься! Как
бы и завтра не забыть! Напомни.
Мой-то отец причетником был, он
бы хоть сейчас мне свое место предоставил,
так я из первеньких в семинарии курс кончил, в причетники-то идти не хотелось.
Само собой разумеется, что
такого рода работа, как
бы она по наружности ни казалась успешною, не представляла устойчивых элементов, из которых могла
бы выработаться способность к логическому мышлению.
Одни резвятся смело и искренно, как
бы сознавая свое право на резвость; другие — резвятся робко, урывками, как будто возможность резвиться составляет для них нечто вроде милости; третьи, наконец, угрюмо прячутся в сторону и издали наблюдают за играми сверстников,
так что даже когда их случайно заставляютрезвиться, то они делают это вяло и неумело.
Пускай он, хоть не понимаючи, скажет: «Ах, папаша! как
бы мне хотелось быть прокурором, как дядя Коля!», или: «Ах, мамаша! когда я сделаюсь большой, у меня непременно будут на плечах
такие же густые эполеты, как у дяди Паши, и
такие же душистые усы!» Эти наивные пожелания наверное возымеют свое действие на родительские решения.
— И, братец! сытехоньки! У Рождества кормили —
так на постоялом людских щец похлебали! — отвечает Ольга Порфирьевна, которая тоже отлично понимает (церемония эта, в одном и том же виде, повторяется каждый год), что если
бы она и приняла братнино предложение, то из этого ничего
бы не вышло.
Точно
так же остаются невыполненными просьбы отца, чтобы обедня в престольный праздник служилась соборне, или, по крайней мере, хоть приглашали
бы дьякона.
Эти поездки могли
бы, в хозяйственном смысле, считаться полезными, потому что хоть в это время можно было
бы управиться с работами, но своеобычные старухи и заочно не угомонялись, беспрерывно требуя присылки подвод с провизией,
так что, не будучи в собственном смысле слова жестокими, они до
такой степени в короткое время изнурили крестьян, что последние считались самыми бедными в целом уезде.
— Я не к тому…
так, доложить пришел… Как
бы потом в ответе не быть…
— Признаться сказать, я и забыла про Наташку, — сказала она. — Не следовало
бы девчонку баловать, ну да уж, для дорогих гостей,
так и быть — пускай за племянничка Бога молит. Ах, трудно мне с ними, сестрица, справляться! Народ все сорванец — долго ли до греха!
— Сестрица ржи наши хвалит, — обратилась тетенька к Фомушке, — поблагодари ее! — Фомушка снова расшаркался. — Вот
бы тебе, сударка,
такого же Фомушку найти! Уж
такой слуга!
такой слуга! на редкость!
— Ешьте, сударики, ешьте! — не умолкала тетенька. — Ты
бы, сестрица, небось, на постоялом курицу черствую глодала,
так уж, по крайности, хоть то у тебя в барышах, что приедешь ужо вечером в Заболотье, — ан курица-то на ужин пригодится!..
Не раз она решалась «обкормить» мужа, но, как и все злонравные люди, трусила последствий
такого поступка. Ведь у всех ее жизнь была на виду, и, разумеется, в случае внезапной смерти Савельцева, подозрения прежде всего пали
бы на нее.
— Крутеньки
таки вы, Николай Абрамыч: то же
бы самое да на другой манер… келейно
бы…
Можно было подумать, что она чего-то боится, чувствует, что живет «на людях», и даже как
бы сознает, что ей, еще
так недавно небогатой дворянке, не совсем по зубам
такой большой и лакомый кус.
— И на третий закон можно объясненьице написать или и
так устроить, что прошенье с третьим-то законом с надписью возвратят. Был
бы царь в голове, да перо, да чернила, а прочее само собой придет. Главное дело, торопиться не надо, а вести дело потихоньку, чтобы только сроки не пропускать. Увидит противник, что дело тянется без конца, а со временем, пожалуй, и самому дороже будет стоить — ну, и спутается. Тогда из него хоть веревки вей. Либо срок пропустит, либо на сделку пойдет.
«Вот оно! И все добрые
так говорят! все ко мне льнут! Может, и графские мужички по секрету загадывают: „Ах, хорошо, кабы Анна Павловна нас купила! все
бы у нас пошло тогда по-хорошему!“ Ну, нет, дружки, погодите! Дайте Анне Павловне прежде с силами собраться! Вот ежели соберется она с силами…»
— Слушайся меня, сударыня, пока жив! — говорил он ей, — умру,
так и захотелось
бы с Герасимом посоветоваться — ан, его нет!
Входил гость, за ним прибывал другой, и никогда не случалось, чтобы кому-нибудь чего-нибудь недостало. Всего было вдоволь: индейка
так индейка, гусь
так гусь. Кушайте на здоровье, а ежели мало,
так и цыпленочка можно велеть зажарить. В четверть часа готов будет. Не то что в Малиновце, где один гусиный полоток на всю семью мелкими кусочками изрежут, да еще норовят, как
бы и на другой день осталось.
Едва приложил я голову к подушке, как уже почувствовал, что меня раскачивает во все стороны, точно в лодке. Пуховики были
так мягки, что я лежал как
бы распростертый в воздухе. Одно мгновение — и я всем существом окунулся в ту нежащую мглу, которая называется детским сном.
— Да, кобылье молоко квашеное
так называется… Я и вас
бы научил, как его делать, да вы, поди, брезговать будете. Скажете: кобылятина! А надо
бы вам — видишь, ты испитой какой! И вам есть плохо дают… Куда только она, маменька твоя, бережет! Добро
бы деньги, а то… еду!
Матушке становилось досадно. Все ж
таки родной — мог
бы и своим послужить! Чего ему! и теплёхонько, и сытёхонько здесь… кажется, на что лучше! А он, на-тко, пошел за десять верст к чужому мужику на помочь!
— То-то. Пристяжная словно
бы худеть стала. Ты смотри: ежели что,
так ведь я…
Желала ли она заслужить расположение Григория Павлыча (он один из всей семьи присутствовал на похоронах и вел себя
так «благородно», что ни одним словом не упомянул об имуществе покойного) или в самом деле не знала, к кому обратиться; как
бы то ни было, но, схоронивши сожителя, она пришла к «братцу» посоветоваться.
— Вот хоть
бы насчет телят, — говорит дедушка, — и телята бывают разные. Иной пьет много, другой — мало. А иногда и
так бывает: выпьет теленок целую прорву, а все кожа да кости.
— Как
бы я не дала! Мне в ту пору пятнадцать лет только что минуло, и я не понимала, что и за бумага
такая. А не дала
бы я бумаги, он
бы сказал: «Ну, и нет тебе ничего! сиди в девках!» И то обещал шестьдесят тысяч, а дал тридцать. Пытал меня Василий Порфирыч с золовушками за это тиранить.
—
Так и скажи. А уж я тебе, ежели… ну, просто озолочу! Помни мое слово! Только
бы мне…
— А коли нравятся,
так и еще
бы покушали!
— А уж моей Сашеньке как
бы замуж надо!
Так надо!
так надо! — наивно отзывается тетенька Федуляева.
— Хорошие-то французы, впрочем, не одобряют. Я от Егорова к Сихлерше [Известный в то время магазин мод.] забежал,
так она так-таки прямо и говорит: «Поверите ли, мне даже француженкой называться стыдно! Я
бы, говорит, и веру свою давно переменила, да жду, что дальше будет».
— Хорошо еще, что у нас малых детей нет, а то
бы спасенья от них не было! — говорила матушка. — Намеднись я у Забровских была, там их штук шесть мал мала меньше собралось — мученье!
так между ног и шныряют! кто в трубу трубит, кто в дуду дудит, кто на пищалке пищит!
Начинаются визиты. В начале первой зимы у семьи нашей знакомств было мало,
так что если б не три-четыре семейства из своих же соседей по именью, тоже переезжавших на зиму в Москву «повеселиться», то, пожалуй, и ездить было
бы некуда; но впоследствии, с помощью дяди, круг знакомств значительно разросся, и визитация приняла обширные размеры.
— Ну, что за старик! Кабы он… да я
бы, кажется, обеими руками перекрестилась! А какая это Соловкина — халда:
так вчера и вьется около него,
так и юлит. Из кожи для своей горбуши Верки лезет! Всех захапать готова.
— Мы, приезжие, и все
так живем. И рады
бы попросторнее квартирку найти, да нет их. Но Верочка Соловкина — это очарование!
— Ваши гости. Да что ж вы
так скоро? посидели
бы!
Отец вздыхает. Одиночество, как ни привыкай к нему, все-таки не весело. Всегда он один, а если не один, то скучает установившимся домашним обиходом. Он стар и болен, а все другие здоровы… как-то глупо здоровы. Бегают, суетятся, болтают, сами не знают, зачем и о чем. А теперь вот притихли все, и если
бы не Степан — никого, пожалуй, и не докликался
бы. Умри — и не догадаются.
Билеты для входа в Собрание давались двоякие: для членов и для гостей. Хотя последние стоили всего пять рублей ассигнациями, но матушка и тут ухитрялась, в большинстве случаев, проходить даром.
Так как дядя был исстари членом Собрания и его пропускали в зал беспрепятственно, то он передавал свой билет матушке, а сам входил без билета. Но был однажды случай, что матушку чуть-чуть не изловили с этой проделкой, и если
бы не вмешательство дяди, то вышел
бы изрядный скандал.
Матушка задумывается, как это выйдет: «Надежда Васильевна Стриженая»! — словно
бы неловко… Ишь его угораздило, какую фамилию выдумал! захочет ли еще ее «краля» с
такой фамилией век вековать.
Матушка морщится; не нравятся ей признания жениха. В халате ходит, на гитаре играет, по трактирам шляется… И так-таки прямо все и выкладывает, как будто иначе и быть не должно. К счастью, входит с подносом Конон и начинает разносить чай. При этом ложки и вообще все чайное серебро (сливочник, сахарница и проч.) подаются украшенные вензелем сестрицы: это, дескать, приданое! Ах, жалко, что самовар серебряный не догадались подать — это
бы еще больше в нос бросилось!
Как
бы то ни было, но на вечере у дяди матушка, с свойственною ей проницательностью, сразу заметила, что ее Надёха «начинает шалеть». Две кадрили подряд танцевала с Клещевиновым, мазурку тоже отдала ему. Матушка хотела уехать пораньше, но сестрица
так решительно этому воспротивилась, что оставалось только ретироваться.
А что, ежели она сбежит? Заберет брильянты, да и была такова! И зачем я их ей отдала! Хранила
бы у себя, а для выездов и выдавала
бы… Сбежит она, да на другой день и приедет с муженьком прощенья просить! Да еще хорошо, коли он кругом налоя обведет, а то и
так…
Матушка осторожно открывает помещения, поворачивает каждую вещь к свету и любуется игрою бриллиантов. «Не тебе
бы, дылде, носить их!» — произносит она мысленно и, собравши баулы, уносит их в свою комнату, где и запирает в шкап. Но на сердце у нее
так наболело, что, добившись бриллиантов, она уже не считает нужным сдерживать себя.
— Если вы ругаться сюда пришли,
так гораздо
бы лучше у себя в комнате сидели!