Неточные совпадения
Недели за три перед
тем, как матушке приходилось родить,
послали в город за бабушкой-повитухой, Ульяной Ивановной, которая привезла с собой мыльца от раки преподобного (в городском соборе почивали мощи) да банку моренковской мази.
А именно: все время, покуда она жила в доме (иногда месяца два-три), ее кормили и поили за барским столом; кровать ее ставили в
той же комнате, где спала роженица, и, следовательно, ее кровью питали приписанных к этой комнате клопов; затем, по благополучном разрешении, ей уплачивали деньгами десять рублей на ассигнации и
посылали зимой в ее городской дом воз или два разной провизии, разумеется, со всячинкой.
«Царское слово свято! — сказал тогда государь, — поздравляю вас графом!» И
пошел с
тех пор граф Евграф щеголять!
Таким образом дело
шло изо дня в день, так что совсем свежий обед готовился лишь по большим праздникам да в
те дни, когда наезжали гости.
Показывай ученикам своим
славу твою, яко же можаху, — спорили о
том, что такое «жеможаха»? сияние, что ли, особенное?
Тем не менее, несмотря на почти совершенное отсутствие религиозной подготовки, я помню, что когда я в первый раз прочитал Евангелие,
то оно произвело на меня потрясающее действие. Но об этом я расскажу впоследствии, когда
пойдет речь об учении.
Рабочий день начался, но работа покуда
идет вяло. До
тех пор, пока не заслышится грозный барынин голос, у некоторых девушек слипаются глаза, другие ведут праздные разговоры. И иглы и коклюшки двигаются медленно.
Хотя время еще раннее, но в рабочей комнате солнечные лучи уже начинают исподволь нагревать воздух. Впереди предвидится жаркий и душный день. Беседа
идет о
том, какое барыня сделает распоряжение. Хорошо, ежели
пошлют в лес за грибами или за ягодами, или нарядят в сад ягоды обирать; но беда, ежели на целый день за пяльцы да за коклюшки засадят — хоть умирай от жары и духоты.
И туда
пойди, и там побывай, и
того выслушай, и
тем распорядись!
— Фу-ты, пропасть! — восклицает она, —
то туда,
то сюда! вздохнуть не дадут! Ступай, Сергеич; сейчас, следом же за тобой
иду.
— Это персик ранжевый, а вот по отделениям
пойдем, там и других персичков поедим. Кто меня любит — и я
тех люблю; а кто не любит — и я
тех не люблю.
— Вон Антипка какую избу взбодрил, а теперь она пустая стоит! — рассказывает Степан, — бедный был и пил здорово, да икону откуда-то добыл — с
тех пор и
пошел разживаться.
Преимущественно
шли расспросы о
том, сколько у отца Василия в приходе душ, деревень, как последние называются, сколько он получает за требы, за славление в Рождество Христово, на святой и в престольные праздники, часто ли служит сорокоусты, как делятся доходы между священником, дьяконом и причетниками, и т. п.
— Покуда еще намерения такого не имею. Я еще и сам,
слава Богу… Разве лет через десять что будет. Да старший-то сын у меня и пристрастия к духовному званию не имеет, хочет по гражданской части
идти. Урок, вишь, у какого-то начальника нашел, так
тот его обнадеживает.
В этом смысле ученье мое
шло даже хуже, нежели ученье старших братьев и сестер.
Тех мучили, но в ученье их все-таки присутствовала хоть какая-нибудь последовательность, а кроме
того, их было пятеро, и они имели возможность проверять друг друга. Эта проверка установлялась сама собою, по естественному ходу вещей, и несомненно помогала им. Меня не мучили, но зато и помощи я ниоткуда не имел.
Предстояло жить, как живут все, дышать, как все дышат,
идти по
той же стезе, по какой все
идут.
Я знаю, что, в глазах многих, выводы, полученные мною из наблюдений над детьми, покажутся жестокими. На это я отвечаю, что ищу не утешительных (во что бы ни стало) выводов, а правды. И, во имя этой правды,
иду даже далее и утверждаю, что из всех жребиев, выпавших на долю живых существ, нет жребия более злосчастного, нежели
тот, который достался на долю детей.
— Ну, теперь
пойдут сряду три дня дебоширствовать!
того и гляди, деревню сожгут! И зачем только эти праздники сделаны! Ты смотри у меня! чтоб во дворе было спокойно! по очереди «гулять» отпускай: сперва одну очередь, потом другую, а наконец и остальных. Будет с них и по одному дню… налопаются винища! Да девки чтоб отнюдь пьяные не возвращались!
Матушка волнуется, потому что в престольный праздник она чувствует себя бессильною. Сряду три дня
идет по деревням гульба, в которой принимает деятельное участие сам староста Федот. Он не является по вечерам за приказаниями, хотя матушка машинально всякий день спрашивает, пришел ли Федотка-пьяница, и всякий раз получает один и
тот же ответ, что староста «не годится». А между
тем овсы еще наполовину не сжатые в поле стоят,
того гляди, сыпаться начнут, сенокос тоже не весь убран…
Потом пьют чай сами господа (а в
том числе и тетеньки, которым в другие дни
посылают чай «на верх»), и в это же время детей наделяют деньгами: матушка каждому дает по гривеннику, тетеньки — по светленькому пятачку.
Настоящая гульба, впрочем,
идет не на улице, а в избах, где не сходит со столов всякого рода угощение, подкрепляемое водкой и домашней брагой. В особенности чествуют старосту Федота, которого под руки, совсем пьяного, водят из дома в дом. Вообще все поголовно пьяны, даже пастух распустил сельское стадо, которое забрело на господский красный двор, и конюха
то и дело убирают скотину на конный двор.
То мазала жеваным хлебом кресты на стенах и окнах,
то выбирала что ни на есть еле живую половицу и скакала по ней, рискуя провалиться,
то ставила среди комнаты аналой и ходила вокруг него с зажженной свечой, воображая себя невестой и
посылая воздушные поцелуи Иосифу Прекрасному.
Наконец старик умер, и время Николая Савельцева пришло. Улита сейчас же
послала гонца по месту квартирования полка, в одну из дальних замосковных губерний; но замечено было, что она наказала гонцу, проездом через Москву, немедленно прислать в Щучью-Заводь ее старшего сына, которому было в
то время уже лет осьмнадцать.
Улиту, в одной рубашке, снесли обратно в чулан и заперли на ключ, который барин взял к себе. Вечером он не утерпел и
пошел в холодную, чтобы произвести новый допрос Улите, но нашел ее уже мертвою. В
ту же ночь призвали попа, обвертели замученную женщину в рогожу и свезли на погост.
А так как деревни были по большей части мелкие,
то иногда приходилось из-за одного или двоих прихожан
идти пешком за семь или более верст.
— Вот, сударыня, кабы вы остальные части купили, дело-то
пошло бы у нас по-хорошему. И площадь в настоящий вид бы пришла, и гостиный двор настоящий бы выстроили! А
то какой в наших лавчонках торг… только маета одна!
— Что мне приказывать, голубчик! Чем Бог
пошлет,
тем и покормишь! Будем сыты —
слава Богу!
Замечательно, что хотя Уголок (бывшая усадьба тетенек-сестриц) находился всего в пяти верстах от Заболотья и там домашнее хозяйство
шло своим чередом, но матушка никогда не
посылала туда за провизией, под
тем предлогом, что разновременными требованиями она может произвести путаницу в отчетности. Поэтому зерно и молочные скопы продавались на месте прасолам, а живность зимой полностью перевозилась в Малиновец.
Каждомесячно
посылали ему «положение» (не за страх, а за совесть), и ежели встречалась нужда,
то за нее дарили особо.
Известие это смягчило матушку. Ушел молотить — стало быть, не хочет даром хлеб есть, — мелькнуло у нее в голове. И вслед за
тем велела истопить в нижнем этаже комнату, поставить кровать, стол и табуретку и устроить там Федоса. Кушанье матушка решила
посылать ему с барского стола.
Между
тем у раки беспрерывно
шли молебны.
Изо дня в день его жизнь
идет в одном и
том же порядке, а он перестал даже тяготиться этим однообразием.
— Надо помогать матери — болтал он без умолку, — надо стариково наследство добывать! Подловлю я эту Настьку, как пить дам! Вот ужо
пойдем в лес по малину, я ее и припру! Скажу: «Настасья! нам судьбы не миновать, будем жить в любви!»
То да се… «с большим, дескать, удовольствием!» Ну, а тогда наше дело в шляпе! Ликуй, Анна Павловна! лей слезы, Гришка Отрепьев!
— Тебе «кажется», а она, стало быть, достоверно знает, что говорит. Родителей следует почитать. Чти отца своего и матерь, сказано в заповеди. Ной-то выпивши нагой лежал, и все-таки, как Хам над ним посмеялся, так Бог проклял его. И
пошел от него хамов род. Которые люди от Сима и Иафета
пошли,
те в почете, а которые от Хама,
те в пренебрежении. Вот ты и мотай себе на ус. Ну, а вы как учитесь? — обращается он к нам.
Главное дело, чтоб деньги были, а коли они есть,
то все остальное
пойдет хорошо — вот кодекс мудрости, который царствует во всей семье и которому следует и Любягин.
В
то время больших домов, с несколькими квартирами, в Москве почти не было, а переулки были сплошь застроены небольшими деревянными домами, принадлежавшими дворянам средней руки (об них только и
идет речь в настоящем рассказе, потому что так называемая грибоедовская Москва, в которой преимущественно фигурировал высший московский круг, мне совершенно неизвестна, хотя несомненно, что в нравственном и умственном смысле она очень мало разнилась от Москвы, описываемой мною).
В особенности вредило сестре сравнение с матушкой, которая, несмотря на
то, что ей
шло уж под сорок и что хозяйственная сутолока наложила на нее свою руку, все еще сохраняла следы замечательной красоты.
Сестрица послушалась и была за это вполне вознаграждена. Муж ее одной рукой загребал столько, сколько другому и двумя не загрести, и вдобавок никогда не скрывал от жены, сколько у него за день собралось денег. Напротив
того, придет и покажет: «Вот, душенька, мне сегодня Бог
послал!» А она за это рожала ему детей и была первой дамой в городе.
Сильная этим убеждением, она бодро
пойдет навстречу безболезненной и мирной кончине, а до
тех пор будет сидеть за печкой и «жить».
Несмотря, однако ж, на эти частые столкновения, в общем Аннушка не могла пожаловаться на свою долю. Только под конец жизни судьба
послала ей серьезное испытание: матушка и ее и тетенек вытеснила из Малиновца. Но так как я уже рассказал подробности этой катастрофы,
то возвращаться к ней не считаю нужным.
Матушка между
тем каждодневно справлялась, продолжает ли Мавруша стоять на своем, и получала в ответ, что продолжает. Тогда вышло крутое решение: месячины непокорным рабам не выдавать и продовольствовать их, наряду с другими дворовыми, в застольной. Но Мавруша и тут оказала сопротивление и ответила через ключницу, что в застольную добровольно не
пойдет.
— Ну, так я и знала! То-то я вчера смотрю, словно у него дыра во рту… Вот и еще испытание Царь Небесный за грехи
посылает! Ну, что ж! Коли в зачет не примут, так без зачета отдам!
— Из господской воли ни одна не выйдет. Которую сами изволите назначить,
та и
пойдет.
— Слышишь! — продолжала волноваться невеста, — так ты и знай! Лучше добром уезжай отсюда, а уж я что сказала,
то сделаю, не
пойду я за тебя! не
пойду!
Время
шло. Над Егоркой открыто измывались в застольной и беспрестанно подстрекали Ермолая на новые выходки, так что Федот наконец догадался и отдал жениха на село к мужичку в работники. Матренка, с своей стороны, чувствовала, как с каждым днем в ее сердце все глубже и глубже впивается тоска, и с нетерпением выслушивала сожаления товарок. Не сожаления ей были нужны, а развязка. Не
та развязка, которой все ждали, а совсем другая. Одно желание всецело овладело ею: погибнуть, пропасть!
На оброк
идти он наотрез отказался, а когда возвратился в Малиновец,
то и там оказался лишним.
— Тяжко мне… видения вижу! Намеднись встал я ночью с ларя, сел, ноги свесил… Смотрю, а вон в
том углу Смерть стоит. Череп — голый, ребра с боков выпятились… ровно шкилет. «За мной, что ли?» — говорю… Молчит. Три раза я ее окликнул, и все без ответа. Наконец не побоялся,
пошел прямо к ней — смотрю, а ее уж нет. Только беспременно это онаприходила.
— А приходила да опять ушла —
тем еще лучше; значит, время тебе не пришло… Небось, к весне выправишься.
Пойдут светлые дни, солнышко играть будет — и в тебе душа заиграет. Нехорошо тебе здесь в каморке: темно, сыро; хоть бы господа когда заглянули…
— Что в ней! — говорила она, — только
слава, что крепостная, а куда ты ее повернешь! Знает таскает ребят, да кормит, да обмывает их — вот и вся от нее польза! Плоха
та раба, у которой не господское дело, а свои дети на уме!
— В
ту пору воз с сеном плохо навили, — говорил он, — и начал он по дороге на сторону валиться. Мужик-то лошадь под уздцы вел, а я сбоку
шел, плечом подпирал. Ну, и случилось.