Неточные совпадения
Один из вестовых, молодой, белобрысый, мягкотелый, с румяными щеками
матрос, видимо из первогодков, не потерявший еще несколько неуклюжей складки недавнего крестьянина, указал
на одну из кают в жилой
палубе.
В жилой, освещенной несколькими фонарями
палубе, в тесном ряду подвешенных
на крючки парусиновых коек, спали
матросы. Раздавался звучный храп
на все лады. Несмотря
на пропущенные в люки виндзейли [Виндзейль — длинная парусиновая труба с металлическими или деревянными обручами. Ставится в жилые помещения или в трюм вместо вентилятора.], Володю так и охватило тяжелым крепким запахом. Пахло людьми, сыростью и смолой.
И, проговорив эти слова, гардемарин быстро скрылся в темноте. Зычный голос вахтенного боцмана, прокричавшего в жилой
палубе «Первая вахта
на вахту!», уже разбудил спавших
матросов.
С такой же яростью нападали
на маленький «Коршун» и волны, и только бешено разбивались о его бока, перекатывались через бак и иногда, если рулевые плошали, вливались верхушками через подветренный борт. Все их торжество ограничивалось лишь тем, что они обдавали своими алмазными брызгами вахтенных
матросов, стоявших у своих снастей
на палубе.
Матросы снимали шапки и крестились.
На палубе царила мертвая тишина.
Через два дня все почти французы оправились и, одетые в русские матросские костюмы и пальто, выходили
на палубу и скоро сделались большими приятелями наших
матросов, которые ухитрялись говорить с французами
на каком-то особенном жаргоне и, главное, понимать друг друга.
Там уже разостланы
на палубе брезенты, и
матросы артелями, человек по десяти, перекрестившись, усаживаются вокруг деревянных баков, в которые только что налиты горячие жирные щи.
После обеда, когда подмели
палубу и раздался обычный свисток, и вслед за ним разнеслась команда боцмана «отдыхать!», — все стали располагаться
на отдых тут же
на палубе, и скоро по всему корвету раздался храп и русских и французских
матросов.
К вечеру «Коршун» снялся с якоря, имея
на палубе нового и весьма забавного пассажира: маленькую обезьяну из породы мартышек, которую купил Ашанин у торговца фруктами за полфунта стерлингов. Кто-то из
матросов окликнул ее «Сонькой». Так с тех пор за нею и осталась эта кличка, и Сонька сделалась общей любимицей.
Пока
матросы, усевшись артелями
на палубе, обедали и лясничали, вспоминая Кронштадт, русские морозы и похваливая обильный, вкусный праздничный обед, — ровно в полдень
на фоне синеющего тумана серыми пятнами вырезались острова Зеленого мыса, принадлежащие, как и Мадера, португальцам.
Продавцы фруктов и просто любопытные уже осаждали корвет, и когда им позволили войти
на палубу, то
матросы могли познакомиться с представителями африканской расы, одетыми в невозможные лохмотья.
На верхней
палубе,
на которой спали
на разостланных тюфячках
матросы, занимая все ее пространство от мостика и до бака, вырисовывались сотни красных, загорелых грубоватых и добродушных лиц, покрытых масляным налетом. Им сладко спалось
на воздухе под освежительным дыханием благодатного ветерка. Раздавался дружный храп
на все лады.
Завтрак уже готов. Два матросских кока (повара) в четвертом часу затопили камбуз (кухню) и налили водой громадный чан для кипятка. Брезенты
на палубе разостланы, и артельщики разносят по артелям баки с размазней или какой-нибудь жидкой кашицей, которую
матросы едят, закусывая размоченными черными сухарями. После того пьют чай, особенно любимый
матросами. Несмотря
на жару в тропиках, его пьют до изнеможения.
От двенадцати до двух часов пополудни команда отдыхает, расположившись
на верхней
палубе.
На корвете тишина, прерываемая храпом. Отдых
матросов бережется свято. В это время нельзя без особенной крайности беспокоить людей. И вахтенный офицер отдает приказания вполголоса, и боцман не ругается.
Близились короткие сумерки.
Матросы снова купаются (вернее, обливаются), затем ужинают, пьют чай и после вечерней молитвы берут койки и располагаются спать тут же
на палубе.
Матросы, не бывшие
на вахте, толпой стояли в жилой
палубе и усердно молились.
Ходить по
палубе не особенно удобно. Она словно выскакивает из-под ног. Ее коварная, кажущаяся ровной поверхность заставляет проделывать всевозможные эквилибристические фокусы, чтобы сохранить закон равновесия тел и не брякнуться со всех ног. Приходится примоститься где-нибудь у пушки или под мостиком и смотреть
на беснующееся море,
на тоскливое небо,
на притулившихся вахтенных
матросов,
на прижавшегося у люка Умного и
на грустно выглядывающих из-за люка Егорушку и Соньку.
Между тем многие
матросы спускаются вниз и с какой-то суровой торжественностью переодеваются в чистые рубахи, следуя традиционному обычаю моряков надевать перед гибелью чистое белье. В
палубе у образа многие лежат распростертые в молитве и затем подымаются и пробираются наверх с каким-то покорным отчаянием
на лицах. Среди молодых
матросов слышны скорбные вздохи; многие плачут.
Через пять минут четыре
матроса уже сидели в отгороженном пространстве
на палубе, около бака, и перед ними стояла ендова водки и чарка.
Матросы любопытно посматривали, что будет дальше. Некоторые выражали завистливые чувства и говорили...
Один только старший офицер, хлопотун и суета, умеющий из всякого пустяка создать дело, по обыкновению, носится по корвету, появляясь то тут, то там, то внизу, то
на палубе, отдавая приказания боцманам, останавливаясь около работающих
матросов и разглядывая то блочок, то сплетенную веревку, то плотничью работу, и спускается в кают-компанию, чтобы выкурить папироску, бросить одно-другое слово и снова выбежать наверх и суетиться, радея о любимом своем «Коршуне».
Неточные совпадения
Я, как
матрос, рожденный и выросший
на палубе разбойничьего брига: его душа сжилась с бурями и битвами, и, выброшенный
на берег, он скучает и томится, как ни мани его тенистая роща, как ни свети ему мирное солнце; он ходит себе целый день по прибрежному песку, прислушивается к однообразному ропоту набегающих волн и всматривается в туманную даль: не мелькнет ли там
на бледной черте, отделяющей синюю пучину от серых тучек, желанный парус, сначала подобный крылу морской чайки, но мало-помалу отделяющийся от пены валунов и ровным бегом приближающийся к пустынной пристани…
Все четыреста человек экипажа столпились
на палубе, раздались командные слова, многие
матросы поползли вверх по вантам, как мухи облепили реи, и судно окрылилось парусами.
В этой, по-видимому, сонной и будничной жизни выдалось, однако ж, одно необыкновенное, торжественное утро. 1-го марта, в воскресенье, после обедни и обычного смотра команде, после вопросов: всем ли она довольна, нет ли у кого претензии, все, офицеры и
матросы, собрались
на палубе. Все обнажили головы: адмирал вышел с книгой и вслух прочел морской устав Петра Великого.
Я пошел проведать Фаддеева. Что за картина! в нижней
палубе сидело, в самом деле, человек сорок: иные покрыты были простыней с головы до ног, а другие и без этого. Особенно один уже пожилой
матрос возбудил мое сострадание. Он морщился и сидел голый, опершись руками и головой
на бочонок, служивший ему столом.
Нам прислали быков и зелени. Когда поднимали с баркаса одного быка, вдруг петля сползла у него с брюха и остановилась у шеи; бык стал было задыхаться, но его быстро подняли
на палубу и освободили. Один
матрос на баркасе, вообразив, что бык упадет назад в баркас, предпочел лучше броситься в воду и плавать, пока бык будет падать; но падение не состоялось, и предосторожность его возбудила общий хохот, в том числе и мой, как мне ни было скучно.