Когда меня перевели так неожиданно в Вятку, я пошел проститься с Цехановичем.
Небольшая комната, в которой он жил, была почти совсем пуста;
небольшой старый
чемоданчик стоял возле скудной постели, деревянный стол и один стул составляли всю мебель, — на меня пахнуло моей Крутицкой кельей.
В эти-то с таким удобством убранные комнаты лакей принес маленький, засаленный
чемоданчик Калиновича и, как нарочно, тут же отпер
небольшой резного ореха шкапчик, в котором оказался фарфоровый умывальник и таковая же лохань.
Пришедши в свой
небольшой кабинет, женевец запер дверь, вытащил из-под дивана свой пыльный
чемоданчик, обтер его и начал укладывать свои сокровища, с любовью пересматривая их; эти сокровища обличали как-то въявь всю бесконечную нежность этого человека: у него хранился бережно завернутый портфель; портфель этот, криво и косо сделанный, склеил для женевца двенадцатилетний Володя к Новому году, тайком от него, ночью; сверху он налепил выдранный из какой-то книги портрет Вашингтона; далее у него хранился акварельный портрет четырнадцатилетнего Володи: он был нарисован с открытой шеей, загорелый, с пробивающейся мыслию в глазах и с тем видом, полным упования, надежды, который у него сохранился еще лет на пять, а потом мелькал в редкие минуты, как солнце в Петербурге, как что-то прошедшее, не прилаживающееся ко всем прочим чертам; еще были у него серебряные математические инструменты, подаренные ему стариком дядей; его же огромная черепаховая табакерка, на которой было вытиснено изображение праздника при федерализации, принадлежавшая старику и лежавшая всегда возле него, — ее женевец купил после смерти старика у его камердинера.