Неточные совпадения
Старший офицер остановился и
посмотрел на Володю недовольным взглядом занятого по горло
человека, которого неожиданно оторвали от дела.
Сухощавый, небольшого роста пожилой
человек в стареньком теплом пальто и старой походной фуражке, проведший большую часть своей полувековой труженической жизни в плаваниях, всегда ревнивый и добросовестный в исполнении своего долга и аккуратный педант, какими обыкновенно бывали прежние штурмана, внимательно
посмотрел на горизонт, взглянул на бежавшие по небу кучевые темные облака, потянул как будто воздух своим длинноватым красным носом с желтым пятном, напоминавшим о том, как Степан Ильич отморозил себе лицо в снежный шторм у берегов Камчатки еще в то время, когда красота носа могла иметь для него значение, и проговорил...
Володя, стоявший на мостике сзади капитана, в первые минуты с чувством страха
посматривал на эти слегка покачивающиеся вместе с корветом реи, на которых, словно муравьи, чернели перегнувшиеся
люди.
— Ну, вот, этот самый Барабанов, как услыхал, что Егорка хвастает, и говорит — тоже упрямый
человек был: «
Посмотрим, кто кого; я, говорит, его, подлеца, исправлю, я, говорит, и не таких покорял…» И стал он с этого самого дня Кирюшкина вовсе изводить… Каждый день при себе драл на баке как Сидорову козу.
Восхищаясь разными проявлениями могущества знания, техники и цивилизации, молодой
человек вместе с тем поражался вопиющими контрастами кричащей роскоши какой-нибудь большой улицы рядом с поражающей нищетой соседнего узкого глухого переулка, где одичавшие от голода женщины с бледными полуголыми детьми останавливают прохожих, прося милостыню в то время, когда не
смотрит полисмен.
— И я так полагаю, ваше благородие, — продолжал пожилой матрос, — что морского звания
человеку божий свет наскрозь виднее, чем сухопутному… Только
смотри да примечай, ежели глаза есть. Чего только не увидишь!
— А уж ты, Ковшик, милый
человек,
смотри, больше не срамись… Пей с рассудком, в препорцию…
Живи, мол,
человек,
смотри и не делай никому зла…
— Признаться, надоело, святой отец… Вы напрасно только потратили столько красноречия… Поберегите его для анамитов… И — извините, господа, — я ведь слушал вас только для того, чтобы
посмотреть, как вы улавливаете души. Но моей вы не уловите, даю вам слово, и ни в чем меня не убедили… Поверьте, что порядочные
люди не меняют религии, как перчатки… Спокойной ночи, святые отцы!
Они заспорили, и Ашанин убедился, что этот молодой, блестящий офицер
смотрит на темные расы с ненавистью и презрением, не допускающими никаких сомнений. Но, разумеется, Ашанин не обобщил этого факта, тем более, что впоследствии имел случай убедиться, что среди французских офицеров есть совсем другие
люди. Вообще же большая часть офицеров, с которыми он встречался, не произвела на него хорошего впечатления, а система жестокости, проявляемая ими относительно возмутившихся, просто поражала его впоследствии.
День стоял хороший, на реке было не особенно жарко, и наш молодой
человек — один среди чужих
людей — то наблюдал этих чужих
людей, то
посматривал на пустынные берега реки и бесчисленные рукава и протоки, по которым одно за другим шли суда французской эскадры.
Он, разумеется, не пошел бы сюда, если бы ему и предлагали, он прямо бы сказал: «Зачем мне идти
смотреть, как убивают
людей и самому подвергаться опасности быть убитым?
На мостике были и капитан и старший офицер, и оба напряженно
смотрели в бинокли. А Невзоров тем временем нервно, нетерпеливо и, казалось, с раздражением виноватого
человека командовал, распоряжаясь работами и поторапливая
людей.
Ашанин благоразумно молчал, понимая, что говорить в эти минуты что-нибудь адмиралу было бы бесполезно. И он тоскливо думал, что теперь уж все кончено: он не останется на «Коршуне» и не вернется в Россию вместе с Василием Федоровичем. Примолк и адмирал и
смотрел в упор на серьезное и печальное лицо молодого
человека. И гнев его, казалось, начинал проходить, в глазах уже не было молний.
Но все до единого
человека и без того были наверху и жадными глазами
смотрели на видневшийся за фортами Кронштадт. Матросы снимали шапки и крестились на макушки церквей.
На него
смотрели человек пятнадцать, рассеянных по комнате, Самгину казалось, что все смотрят так же, как он: брезгливо, со страхом, ожидая необыкновенного. У двери сидела прислуга: кухарка, горничная, молодой дворник Аким; кухарка беззвучно плакала, отирая глаза концом головного платка. Самгин сел рядом с человеком, согнувшимся на стуле, опираясь локтями о колена, охватив голову ладонями.
Неточные совпадения
А уж Тряпичкину, точно, если кто попадет на зубок, берегись: отца родного не пощадит для словца, и деньгу тоже любит. Впрочем, чиновники эти добрые
люди; это с их стороны хорошая черта, что они мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько у меня денег. Это от судьи триста; это от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот… Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого! за тысячу перевалило… Ну-ка, теперь, капитан, ну-ка, попадись-ка ты мне теперь!
Посмотрим, кто кого!
Осип. Да, хорошее. Вот уж на что я, крепостной
человек, но и то
смотрит, чтобы и мне было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «Что, Осип, хорошо тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, — говорит, — это, Осип, нехороший хозяин. Ты, говорит, напомни мне, как приеду». — «А, — думаю себе (махнув рукою), — бог с ним! я
человек простой».
—
Смотри, не хвастай силою, — // Сказал мужик с одышкою, // Расслабленный, худой // (Нос вострый, как у мертвого, // Как грабли руки тощие, // Как спицы ноги длинные, // Не
человек — комар).
Подумавши, оставили // Меня бурмистром: правлю я // Делами и теперь. // А перед старым барином // Бурмистром Климку на́звали, // Пускай его! По барину // Бурмистр! перед Последышем // Последний
человек! // У Клима совесть глиняна, // А бородища Минина, //
Посмотришь, так подумаешь, // Что не найти крестьянина // Степенней и трезвей. // Наследники построили // Кафтан ему: одел его — // И сделался Клим Яковлич // Из Климки бесшабашного // Бурмистр первейший сорт.
Стародум. И не дивлюся: он должен привести в трепет добродетельную душу. Я еще той веры, что
человек не может быть и развращен столько, чтоб мог спокойно
смотреть на то, что видим.