Неточные совпадения
—
Ты, боярин, сегодня доброе дело сделал, вызволил нас из рук этих собачьих детей, так мы хотим
тебе за добро добром заплатить.
Ты, видно, давно на Москве не бывал, боярин. А мы так знаем, что там деется. Послушай нас, боярин. Коли жизнь
тебе не постыла, не вели вешать этих чертей. Отпусти их, и этого беса, Хомяка, отпусти. Не их жаль, а
тебя, боярин. А уж попадутся нам в руки,
вот те Христос, сам повешу их. Не миновать им осила, только бы не
ты их к черту отправил, а наш брат!
— Тьфу, тетка их подкурятина! — сказал наконец сам про себя Михеич, — что за народ! Словно вьюны какие! Думаешь,
вот поймал их за хвост, а они
тебе промеж пальцев!
— Тише, князь, тише, батюшка, теперь мы не одни, остановились у меня проезжие; а
вот я сейчас к
тебе выйду, батюшка, дай только сундук запереть.
— Нет, не одну! Их двое: с ней русый молодец в кармазинном кафтане, только лица его не видно. Постой!
Вот они сплываются… все ближе, ближе… Анафема! они целуются! Анафема! Будь
ты проклят, колдун, будь проклят, проклят!
— Охота ж
тебе и знать их! — подхватила Дуняша, быстроглазая девушка с черными бровями. —
Вот я так спою песню, не твоей чета, смотри, коли не развеселю боярыню!
—
Вот тебе и песня! — сказала Пашенька. — Что нам теперь делать! Увидит Дружина Андреич заплаканные глазки боярыни, на нас же осердится: не умеете вы, дескать, глупые, и занять ее!
— Боярин, — сказал он, —
вот грамота к
тебе от князя Пронского.
— Князь, — сказал Морозов, — это моя хозяйка, Елена Дмитриевна! Люби и жалуй ее. Ведь
ты, Никита Романыч, нам, почитай, родной. Твой отец и я, мы были словно братья, так и жена моя
тебе не чужая. Кланяйся, Елена, проси боярина! Кушай, князь, не брезгай нашей хлебом-солью! Чем богаты, тем и рады!
Вот романея,
вот венгерское,
вот мед малиновый, сама хозяйка на ягодах сытила!
Извини, Никита Романыч, извини, захлопотался, говорил
вот жене, чтобы велела
тебе кушать подать поскорее.
—
Вот как! — сказал Иоанн насмешливо. — Так
ты, Максимушка, меня осилить хочешь? Вишь, какой богатырь! Ну где мне, убогому, на
тебя! Что ж, не хочешь быть опричником, я, пожалуй, велю
тебя в зорники вписать!
— Так
вот кто
тебя с толку сбил! — вскричал Малюта, и без того озлобленный на Серебряного, — так
вот кто
тебя с толку сбил! Попадись он мне только в руки, не скорою смертью издохнет он у меня, собака!
— Слушай, молокосос, — сказал он, переменяя приемы и голос, — доселе я упрашивал
тебя, теперь скажу
вот что: нет
тебе на отъезд моего благословения. Не пущу
тебя ехать. А не уймешься, завтра же заставлю своими руками злодеев царских казнить. Авось, когда сам окровавишься, бросишь быть белоручкой, перестанешь отцом гнушаться!
— Да что
ты сегодня за столом сделал? За что отравил боярина-то?
Ты думал, я и не знаю! Что? чего брови-то хмуришь?
Вот погоди, как пробьет твой смертный час; погоди только! Уж привяжутся к
тебе грехи твои, как тысячи тысяч пудов; уж потянут
тебя на дно адово! А дьяволы-то подскочат, да и подхватят
тебя на крючья!
— Ну, что, батюшка? — сказала Онуфревна, смягчая свой голос, — что с
тобой сталось? Захворал, что ли? Так и есть, захворал! Напугала же я
тебя! Да нужды нет, утешься, батюшка, хоть и велики грехи твои, а благость-то божия еще больше! Только покайся, да вперед не греши.
Вот и я молюсь, молюсь о
тебе и денно и нощно, а теперь и того боле стану молиться. Что тут говорить? Уж лучше сама в рай не попаду, да
тебя отмолю!
— Вишь, какой у
тебя озноб, батюшка!
Вот погоди маленько, я велю
тебе сбитеньку заварить…
—
Вот ты, государь, примерно, уже много воров казнил, а измена все еще на Руси не вывелась. И еще
ты столько же казнишь и вдесятеро более, а измены всё не избудешь!
— Видишь, государь, как бы
тебе сказать.
Вот, примерно, вспомни, когда
ты при смерти лежал, дай бог
тебе много лет здравствовать! а бояре-то на
тебя, трудного, заговор затеяли. Ведь у них был тогда старшой, примерно, братец твой Володимир Андреич!
— Небось, брат Андрюшка! когда будет, скажу. А
вот тебе так сейчас плохо придется!
—
Вот оно как.
Ты парень не глупый. Ну, а
ты чего пришел?
— Борис Федорыч! Случалось мне видеть и прежде, как царь молился; оно было не так. Все теперь стало иначе. И опричнины я в толк не возьму. Это не монахи, а разбойники. Немного дней, как я на Москву вернулся, а столько неистовых дел наслышался и насмотрелся, что и поверить трудно. Должно быть, обошли государя.
Вот ты, Борис Федорыч, близок к нему, он любит
тебя, что б
тебе сказать ему про опричнину?
— Ну, ребята, — продолжал Перстень, — собирайтесь оберегать его царскую милость.
Вот ты, боярин, — сказал он, обращаясь к Серебряному, —
ты бы сел на этого коня, а я себе, пожалуй,
вот этого возьму.
Тебе, дядя Коршун, я чай, пешему будет сподручнее, а
тебе, Митька, и подавно!
«Ах
ты гой еси, царь Иван Васильевич!
Не сули мне полцарства, ни золотой казны,
Только дай мне злодея Скурлатова:
Я сведу на то болото жидкое,
Что на ту ли Лужу Поганую!»
Что возговорит царь Иван Васильевич:
«Еще
вот тебе Малюта-злодей,
И делай с ним, что хочешь
ты...
— Дедушка,
вот мое ожерелье! Возьми его! Еще больше дам
тебе, коли спасешь меня!
— Ешь на здоровье, боярыня! — сказал он, низко кланяясь, —
вот я
тебе сейчас винца принесу.
А
вот посмотри, коли не заставлю
тебя винца испить… слушай, боярыня!
— Постой, Галка! — сказал он вдруг, натянув поводья, —
вот теперь опять как будто слышу! Да стой
ты смирно, эк
тебя разбирает! И вправду слышу! Это уж не лист шумит, это мельничное колесо! Вишь, она, мельница, куда запряталась! Только уж постой! Теперь от меня не уйдешь, тетка твоя подкурятина!
— Постой, батюшка, дай только хлебушка подсыпать,
вот я к
тебе сейчас выйду!
— Ну
вот, батюшка, я к
тебе и вышел, — сказал мельник, тщательно запирая за собою дверь.
Вот я к
тебе и приехал, хозяин; сделай божескую милость, научи, как боярина вызволить.
«Провалиться бы
тебе сквозь землю, тетка твоя подкурятина, — прибавил мысленно Михеич, —
вот кому довелось кланяться!»
— Атаман! — закричали разбойники, —
вот пришел человек, про
тебя спрашивает!
— Ну, батюшка Ванюха, я и сам не знаю, что делать. Авось
ты чего не пригадаешь ли? Ведь один-то ум хорош, а два лучше!
Вот и мельник ни к кому другому, а к
тебе послал: ступай, говорит, к атаману, он поможет; уж я, говорит, по приметам вижу, что ему от этого будет всякая удача и корысть богатая! Ступай, говорит, к атаману!
— Как же, батюшка! — продолжал Михеич, поглядывая сбоку на дымящийся горшок щей, который разбойники поставили на стол, — еще мельник сказал так: скажи, дескать, атаману, чтоб он
тебя накормил и напоил хорошенько, примерно, как бы самого меня. А главное, говорит, чтоб выручил князя.
Вот что, батюшка, мельник сказал.
— Эх, старина, старина! Так
тебе и вправду мельник сказал, что коли не выручу князя, так
вот и пропаду?
— Сам
ты дурень, — отвечал слепой, выкатив на опричника белки свои, — где мне видеть, коли глаз нетути.
Вот ты — дело другое; у
тебя без двух четыре, так видишь
ты и дале и шире; скажи, кто передо мной, так буду знать!
— Да то, что ни
ты, ни я, мы не бабы, не красные девицы; много у нас крови на душе; а
ты мне
вот что скажи, атаман: приходилось ли
тебе так, что как вспомнишь о каком-нибудь своем деле, так
тебя словно клещами за сердце схватит и холодом и жаром обдаст с ног до головы, и потом гложет, гложет, так что хоть бы на свет не родиться?
«Ах
ты бесенок! — подумал я, — так
вот зачем баба не хотела лукошка отдавать!
А и
вот тебе меч-кладенец твоего родимого батюшки, Акундина Путятича!» Не домолвивши речи вестные, стал Замятня Путятич кончатися, со белым светом расставатися; и, кончаяся, учал отповедь чинить: «А и гой
ты еси, мое милое детище, Акундин Акундиныч!
— Ай да дурень! — воскликнул радостно Перстень. —
Вот, правду говорят: дураками свет стоит! Ах, дурак, дурак! Ах, губошлеп, губошлеп
ты этакий!
— Максим Григорьич! — отвечал весело сокольник, — доброго здоровья! Как твоя милость здравствует? Так
вот где
ты, Максим Григорьич! А мы в Слободе думали, что
ты и невесть куда пропал! Ну ж как батюшка-то твой осерчал! Упаси господи! Смотреть было страшно! Да еще многое рассказывают про твоего батюшку, про царевича да про князя Серебряного. Не знаешь, чему и верить. Ну, слава богу, добро, что
ты сыскался, Максим Григорьич! Обрадуется же твоя матушка!
— Возьми ж и мое приношение! — сказал он, бросая горсть золотых в шапку Трифона. —
Вот все мои деньги; они мне не нужны, а
тебе еще много придется сбирать на часовню.
— Да это она и есть, сокол
ты наш, она-то и есть, Рязанская-то. Мы на самом кресте живем.
Вот прямо пойдет Муромская, а налево Владимирская, а сюда вправо на Рязань! Да не езди теперь, родимый
ты наш, не езди теперь, не такая пора; больно стали шалить на дороге.
Вот вчера целый обоз с вином ограбили. А теперь еще, говорят, татары опять проявились. Переночуй у нас, батюшка
ты наш, отец
ты наш, сокол
ты наш, сохрани бог, долго ль до беды!
— Так
вот что они затевают! — сказал он. — А я уж давно прислушиваюсь, что они там голосят. Вишь, как расходились, вражьи дети! Теперь их сам черт не уймет! Ну, князь, нечего делать, вышло по-твоему; не держу
тебя доле: вольному воля, ходячему путь! Выйди к ним, скажи, что ведешь их на Слободу!
— Тише, князь, это я! — произнес Перстень, усмехаясь. —
Вот так точно подполз я и к татарам; все высмотрел, теперь знаю их стан не хуже своего куреня. Коли дозволишь, князь, я возьму десяток молодцов, пугну табун да переполошу татарву; а
ты тем часом, коли рассудишь, ударь на них с двух сторон, да с добрым криком; так будь я татарин, коли мы их половины не перережем! Это я так говорю, только для почину; ночное дело мастера боится; а взойдет солнышко, так уж
тебе указывать, князь, а нам только слушаться!
— Спасибо же вам, ребятушки; а коли уж вы меня уважили, так я беру
вот каких: ступай сюда, Поддубный, и
ты, Хлопко, и
ты, Дятел, и
ты, Лесников, и
ты, Решето, и Степка, и Мишка, и Шестопер, и Наковальня, и Саранча!
Вот Годунов, пожалуй, и лучше других, а все не то, что
ты.
Так меня и тянуло к
тебе,
вот так бы и кинулся к
тебе на шею!
— Спасибо, князь, спасибо
тебе! А коли уж на то пошло, то дай мне разом высказать, что у меня на душе.
Ты, я вижу, не брезгаешь мной. Дозволь же мне, князь, теперь, перед битвой, по древнему христианскому обычаю, побрататься с
тобой!
Вот и вся моя просьба; не возьми ее во гнев, князь. Если бы знал я наверно, что доведется нам еще долгое время жить вместе, я б не просил
тебя; уж помнил бы, что
тебе непригоже быть моим названым братом; а теперь…
А что дорогомиловцы
тебя Федорой назвали, так отписать за то всю Дорогомиловщину на мой царский обиход!»
Вот тебе и потешник!
Вот уж полчаса я потешаюсь, а
ты, что ни скажу, все за правду примаешь!