Неточные совпадения
— Вишь, боярин, — сказал незнакомец, равняясь с князем, — ведь говорил я
тебе, что вчетвером веселее ехать, чем сам-друг! Теперь
дай себя только до мельницы проводить, а там простимся. В мельнице найдешь ночлег и корм лошадям. Дотудова будет версты две, не боле, а там скоро и Москва!
— Тише, князь, тише, батюшка, теперь мы не одни, остановились у меня проезжие; а вот я сейчас к
тебе выйду, батюшка,
дай только сундук запереть.
— Я те
дам сундук запирать, чертова кочерга! — закричал тот, которого мельник назвал князем. — Разве
ты не знал, что я буду сегодня! Как смел
ты принимать проезжих! Вон их отсюда!
— Батюшка, князь Афанасий Иванович, как
тебе сказать? Всякие есть травы. Есть колюка-трава, сбирается в Петров пост. Обкуришь ею стрелу, промаху не
дашь. Есть тирлич-трава, на Лысой горе, под Киевом, растет. Кто ее носит на себе, на того ввек царского гнева не будет. Есть еще плакун-трава, вырежешь из корня крест да повесишь на шею, все
тебя будут как огня бояться!
— А помнишь ли, Никитушка, — продолжал он, обняв князя одною рукой за плеча, — помнишь ли, как
ты ни в какой игре обмана не терпел? Бороться ли с кем начнешь али на кулачках биться, скорей
дашь себя на землю свалить, чем подножку подставишь или что против уговора сделаешь. Все, бывало, снесешь, а уж лукавства ни себе, ни другим не позволишь!
— Спасибо, князь. После прочту; время терпит; теперь
дай угостить
тебя! Да где же Елена Дмитриевна? Эй, кто там! Скажите жене, что у нас гость дорогой, князь Никита Романыч Серебряный, чтобы сошла попотчевать!
Борис Годунов, — этот и отца и мать продаст, да еще и детей
даст в придачу, лишь бы повыше взобраться; всадит
тебе нож в горло, да еще и поклонится.
— Ну, батюшка, Никита Романыч, — сказал Михеич, обтирая полою кафтана медвежью кровь с князя, — набрался ж я страху! Уж я, батюшка, кричал медведю: гу! гу! чтобы бросил он
тебя да на меня бы навалился, как этот молодец,
дай бог ему здоровья, череп ему раскроил. А ведь все это затеял вон тот голобородый с маслеными глазами, что с крыльца смотрит, тетка его подкурятина! Да куда мы заехали, — прибавил Михеич шепотом, — виданное ли это дело, чтобы среди царского двора медведей с цепей спускали?
— Что ж, батюшка, господин Иван Васильевич, — отвечал дерзко Вяземский, — коли повинен я перед
тобой, вели мне голову рубить, а царевичу не
дам порочить себя.
— И вы
дали себя перевязать и пересечь, как бабы! Что за оторопь на вас напала? Руки у вас отсохли аль душа ушла в пяты? Право, смеху достойно! И что это за боярин средь бело дня напал на опричников? Быть того не может. Пожалуй, и хотели б они извести опричнину, да жжется! И меня, пожалуй, съели б, да зуб неймет! Слушай, коли хочешь, чтоб я взял
тебе веру, назови того боярина, не то повинися во лжи своей. А не назовешь и не повинишься, несдобровать
тебе, детинушка!
— Потому, государь, что не выслушал
ты Серебряного, не
дал ему очиститься перед
тобою и не спросил его даже, за что он хотел повесить Хомяка?
— Слушай! — произнес он, глядя на князя, — я помиловал
тебя сегодня за твое правдивое слово и прощения моего назад не возьму. Только знай, что, если будет на
тебе какая новая вина, я взыщу с
тебя и старую.
Ты же тогда, ведая за собою свою неправду, не захоти уходить в Литву или к хану, как иные чинят, а
дай мне теперь же клятву, что, где бы
ты ни был,
ты везде будешь ожидать наказания, какое захочу положить на
тебя.
— Кланяюсь
тебе земно, боярин Малюта! — сказал царевич, останавливая коня. — Встретили мы тотчас твою погоню. Видно, Максиму солоно пришлось, что он от
тебя тягу
дал. Али
ты, может, сам послал его к Москве за боярскою шапкой, да потом раздумал?
— Видишь, государь, как бы
тебе сказать. Вот, примерно, вспомни, когда
ты при смерти лежал,
дай бог
тебе много лет здравствовать! а бояре-то на
тебя, трудного, заговор затеяли. Ведь у них был тогда старшой, примерно, братец твой Володимир Андреич!
— Отец
ты наш,
дай бог
тебе многие лета! — закричали торговые люди.
— Что дело, то дело, Борис Федорыч,
дай бог
тебе здоровья, пропал бы я без
тебя!
— Чаво! чаво! Как
ты, медведь, треснул коня по лбу, так седок-то на меня и свалился, а
ты, болван, вместо чтобы на него, да на меня и сел, да и
давай душить сдуру, знай обрадовался!
— Нечего делать, — сказал Перстень, — видно, не доспел ему час, а жаль, право! Ну, так и быть,
даст бог, в другой раз не свернется! А теперь дозволь, государь, я
тебя с ребятами до дороги провожу. Совестно мне, государь! Не приходилось бы мне, худому человеку, и говорить с твоею милостью, да что ж делать, без меня
тебе отселе не выбраться!
Что возговорит грозный царь:
«
Ты, Никита, Никита Романович!
Еще чем мне
тебя пожаловать?
Или
тебе полцарства
дать?
Или золотой казны сколько надобно...
«Ах
ты гой еси, царь Иван Васильевич!
Не сули мне полцарства, ни золотой казны,
Только
дай мне злодея Скурлатова:
Я сведу на то болото жидкое,
Что на ту ли Лужу Поганую!»
Что возговорит царь Иван Васильевич:
«Еще вот
тебе Малюта-злодей,
И делай с ним, что хочешь
ты...
Зачем
ты дала мне клятву?
— Истома! — сказал опричник одному холопу, — подай сюда кошель с морозовскими червонцами. На
тебе, старик, горсть золотых! Коль уймешь руду, еще горсть
дам; не уймешь — дух из
тебя вышибу!
— Тише, Галка, полно те фыркать, — говорил он, трепля лошадь по крутой шее, — вишь, какая неугомонная, ничего расслушать не
даст. Фу
ты пропасть, никак и места не спознаю! Все липа да орешник, а когда в ту пору ночью ехали, кажись, смолою попахивало!
— Постой, батюшка,
дай только хлебушка подсыпать, вот я к
тебе сейчас выйду!
— Время милосердия прошло, — продолжал Годунов хладнокровно, —
ты помнишь клятву, что
дал государю? Покорись же теперь его святой воле, и если признаешься нам во всем без утайки, то минуешь пытку и будешь казнен скорою смертию. Начнем допрос, Григорий Лукьянович!
— Сам
ты дурень, — отвечал слепой, выкатив на опричника белки свои, — где мне видеть, коли глаз нетути. Вот
ты — дело другое; у
тебя без двух четыре, так видишь
ты и
дале и шире; скажи, кто передо мной, так буду знать!
— А что, дядя Коршун, устал небось спотыкаться? Ведь пока дело-то недурно идет; что-то будет
дале? Да чего
ты так брови-то понасупил, дядя? Аль жаль
тебе, что дело затеяли?
— Ведь добрый парень, — сказал Перстень, глядя ему вслед, — а глуп, хоть кол на голове теши. Пусти его только, разом проврется! Да нечего делать, лучше его нет; он, по крайней мере, не выдаст; постоит и за себя и за нас, коли, не
дай бог, нам круто придется. Ну что, дядя, теперь никто нас не услышит: говори, какая у
тебя кручина? Эх, не вовремя она
тебя навестила!
«
Дам вам, говорит, гору золотую, реку медвяную, сады-винограды, яблони кудрявы; будете сыты да пьяны, будете обуты-одеты!» Тут возговорил Иван Богослов: «Ай же
ты спас милосердый!
А
ты дай им, Христос, царь небесный, дай-ко-се имя твое Христовое, дай-ко-се им те песни сладкие, сказаньица великие про стару старину да про божьих людей.
Как и будешь
ты во славном во Новегороде, и
ты ударь челом ему, Новугороду, и
ты скажи, скажи ему, Новугороду: а и
дай же то, боже,
тебе ли, Новугороду, век вековать, твоим ли детушкам славы добывать!
Дай-ка я сниму с
тебя клобучок!
— Слушай, Трифон! Сослужи мне службу нетрудную: как приедешь в Слободу, никому не заикнись, что меня встретил; а дня через три ступай к матушке, скажи ей, да только ей одной, чтобы никто не слыхал, скажи, что сын-де твой,
дал бог, здоров, бьет
тебе челом.
— Исполать
тебе, князь! — прошептал Перстень, с почтением глядя на Никиту Романовича. — Вишь
ты, как их приструнил! Только не
давай им одуматься, веди их по дороге в Слободу, а там что бог
даст!
— Князь, — сказал Перстень, — должно быть, близко стан; я чаю, за этим пригорком и огни будут видны. Дозволь, я пойду повысмотрю, что и как; мне это дело обычное, довольно я их за Волгой встречал; а
ты бы пока ребятам
дал вздохнуть да осмотреться.
— Спасибо, князь, спасибо
тебе! А коли уж на то пошло, то
дай мне разом высказать, что у меня на душе.
Ты, я вижу, не брезгаешь мной. Дозволь же мне, князь, теперь, перед битвой, по древнему христианскому обычаю, побрататься с
тобой! Вот и вся моя просьба; не возьми ее во гнев, князь. Если бы знал я наверно, что доведется нам еще долгое время жить вместе, я б не просил
тебя; уж помнил бы, что
тебе непригоже быть моим названым братом; а теперь…
А
ты возьми меня к себе;
давай вместе думать и делать, как Адашев с Сильвестром.
— Максим, Максим! — сказал он, став на колени и приподымая его голову, — жив ли
ты, названый брат мой? Открой очи,
дай мне отповедь!
— И того не стану, да и
тебе не
дам! Здесь, слава богу, не Александрова слобода!
Дай мне первому в Слободу вернуться, я
тебе выпрошу прощение у царя, а как войдешь опять в милость, тогда уж и
ты сослужи мне службу.
Стану я ему тирлича
давать, чтобы супротив
тебя его царь полюбил!
— Что ж делать, батюшка! Против святой воды наговорное железо не властно. Только, пожалуй, и этому пособить можно.
Дам я
тебе голубца болотного,
ты его в мешочке на шею повесь, так у ворога своего глаза отведешь.
— Ну-ка, брат, — говорил один щегольски одетый гусляр своему товарищу, дюжему молодому парню с добродушным, но глуповатым лицом, — ступай вперед, авось
тебе удастся продраться до цепи. Эх, народу, народу-то!
Дайте пройти, православные,
дайте и нам, владимирцам, на суд божий посмотреть!
— Ах
ты черт! — проговорил вполголоса гусляр. — Уж я б
тебе дал, кабы была при мне моя сабля! Смотри! — продолжал он, толкая под бок товарища, — узнаешь
ты его?
—
Ты бейся саблей, — сказал он, — а парень пусть бьется по-своему.
Дать ему ослоп. Посмотрим, как мужик за Морозова постоит!
— Прости, государь, холопа твоего! — вскричал он в испуге. — Видя твою нелюбовь ко мне, надрывался я сердцем и, чтоб войти к
тебе в милость, выпросил у мельника этого корня. Это тирлич, государь! Мельник
дал мне его, чтоб полюбил
ты опять холопа твоего, а замысла на
тебя, видит бог, никакого не было!
— Надёжа-государь! — сказал он дерзко, тряхнув головою, чтобы оправить свои растрепанные кудри, — надёжа-государь. Иду я по твоему указу на муку и смерть.
Дай же мне сказать
тебе последнее спасибо за все твои ласки! Не умышлял я на
тебя ничего, а грехи-то у меня с
тобою одни! Как поведут казнить меня, я все до одного расскажу перед народом! А
ты, батька игумен, слушай теперь мою исповедь!..
— Здравствуй, князь, — сказал он, обнимая Никиту Романовича, — милости просим, садись; как же
ты решился вернуться в Слободу, Никита Романыч? Но
дай сперва угостить
тебя,
ты, я чаю, с дороги устал.
— Послушай, князь,
ты сам себя не бережешь; такой, видно, уж нрав у
тебя; но бог
тебя бережет. Как
ты до сих пор ни лез в петлю, а все цел оставался. Должно быть, не написано
тебе пропасть ни за что ни про что. Кабы
ты с неделю тому вернулся, не знаю, что бы с
тобой было, а теперь, пожалуй, есть
тебе надежда; только не спеши на глаза Ивану Васильевичу;
дай мне сперва увидеть его.
— Погоди, князь, не отчаивайся. Вспомни, что я
тебе тогда говорил? Оставим опричников; не будем перечить царю; они сами перегубят друг друга! Вот уж троих главных не стало: ни обоих Басмановых, ни Вяземского.
Дай срок, князь, и вся опричнина до смерти перегрызется!