Неточные совпадения
Дом Морозова
был чаша полная. Слуги боялись и любили боярина. Всяк, кто входил к нему,
был принимаем с радушием. И свои и чужие хвалились его ласкою; всех дарил он и словами приветными, и одежей богатою, и советами мудрыми. Но никого так не ласкал, никого так не дарил он, как свою молодую жену, Елену Дмитриевну. И жена
отвечала за ласку ласкою, и каждое утро, и каждый вечер долго стояла на коленях в своей образной и усердно молилась за его здравие.
— Ступай все прямо, —
отвечал грубо один из них. — Там, как поворотишь налево, там тебе и
будет гнездо старого ворона.
—
Будет с меня примерять, девушки, —
отвечала ласково Елена, — вот уж битый час вы меня наряжаете да укручиваете,
будет с меня!
Князь
отвечал обоим поклонами и осушил кубок. Елена не взглянула на Серебряного. Длинные ресницы ее
были опущены. Она дрожала, и кубки на подносе звенели один о другой.
— Батюшка! —
отвечали старшины, — пришли мы плакаться твоей милости!
Будь нам заступником! Умилосердись над нашими головами! Разоряют нас совсем опричники, заедают и с женами и с детьми!
— Да оно, тово, вот как
будет. Я-то из-под Москвы! —
отвечал один из парней, немного запинаясь.
— Стало
быть, жарко! —
отвечал парень. — Как опричники избу-то запалили, так сперва стало жарко, а как сгорела-то изба, так и морозом хватило на дворе!
— Не на чем, государь! —
отвечал Перстень. — Кабы знал я, что это тебя везут, я бы привел с собою не сорок молодцов, а сотенки две; тогда не удрал бы от нас этот Скурлатыч; взяли б мы его живьем да при тебе бы вздернули. Впрочем,
есть у нас, кажись, его стремянный; он же мне старый знакомый, а на безрыбье и рак рыба. Эй, молодец, у тебя он, что ли?
— Боярин, —
ответил Вяземский, — великий государь велел тебе сказать свой царский указ: «Боярин Дружина! царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси слагает с тебя гнев свой, сымает с главы твоей свою царскую опалу, милует и прощает тебя во всех твоих винностях; и
быть тебе, боярину Дружине, по-прежнему в его, великого государя, милости, и служить тебе и напредки великому государю, и писаться твоей чести по-прежнему ж!»
— Не верю, князь! —
отвечал с достоинством Морозов. — Еще не видано на Руси, чтобы гость бесчестил хозяина, чтобы силой врывался в терем жены его. Хмелен
был мед мой; он вскружил тебе голову, князь, поди выспись; завтра всё забудем. Не забуду лишь я, что ты гость мой.
— Поздно, боярыня! —
отвечал Вяземский со смехом. — Я уже погубил ее! Или ты думаешь, кто платит за хлеб-соль, как я, тот может спасти душу? Нет, боярыня! Этою ночью я потерял ее навеки! Вчера еще
было время, сегодня нет для меня надежды, нет уж мне прощения в моем окаянстве! Да и не хочу я райского блаженства мимо тебя, Елена Дмитриевна!
— Я пришел, —
ответил спокойно Годунов, —
быть у допроса твоего вместе с Григорьем Лукьяновичем. Отступаться мне не от чего; я никогда не мыслил к тебе и только, ведая государево милосердие, остановил в ту пору заслуженную тобою казнь!
— Проваливай! —
отвечал младший слепой, не снимая шапки, — много
будешь знать, скоро состаришься.
— Сам ты дурень, —
отвечал слепой, выкатив на опричника белки свои, — где мне видеть, коли глаз нетути. Вот ты — дело другое; у тебя без двух четыре, так видишь ты и дале и шире; скажи, кто передо мной, так
буду знать!
— Как не
быть! —
отвечал слепой, не запинаясь, — этот товар не переводится;
есть у нас дядя Михей: сам себя за волосы на вершок от земли подымает;
есть тетка Ульяна: одна ходит на таракана.
— Старики наши рассказывают, —
отвечал Перстень, — и гусляры о том
поют. В стародавние то
было времена, когда возносился Христос-бог на небо, расплакались бедные, убогие, слепые, хромые, вся, значит, нищая братия: куда ты, Христос-бог, полетаешь? На кого нас оставляешь? Кто
будет нас кормить-поить? И сказал им Христос, царь небесный...
Но совесть
отвечала ему, что он прав; а между тем она не
была спокойна.
— Максим Григорьич! —
отвечал весело сокольник, — доброго здоровья! Как твоя милость здравствует? Так вот где ты, Максим Григорьич! А мы в Слободе думали, что ты и невесть куда пропал! Ну ж как батюшка-то твой осерчал! Упаси господи! Смотреть
было страшно! Да еще многое рассказывают про твоего батюшку, про царевича да про князя Серебряного. Не знаешь, чему и верить. Ну, слава богу, добро, что ты сыскался, Максим Григорьич! Обрадуется же твоя матушка!
— Да уже
будет с неделю, как Адраган с поля улетел! —
отвечал сокольник, показывая своего кречета.
— В голове своей я один волен! —
отвечал князь с досадою. — Незачем
было меня из тюрьмы вызволять, коли я теперь в неволе сижу!
— Чебузга! —
отвечал Перстень. — Это у них, почитай, что у нас рожок или жалейка. Должно
быть, башкирцы. Ведь тут разный сброд с ханом, и казанцы, и астраханцы, и всякая ногайская погань. Слышь, вот опять наигрывать стали!
— То, должно
быть, вражья кровь, —
ответил Максим, весело посмотрев на свою рубаху, — а на мне и царапины нет; твой крест соблюл меня!
— Кто знает, князь, —
ответил Перстень, и отважный взор его принял странное выражение, — бог не без милости, авось и не всегда
буду тем, что теперь!
— Ты знаешь, государь, —
ответил Вяземский, еще более удивленный, — что дом разграблен не по моему указу, а что я увез боярыню, на то
было у меня твое дозволение!
— Боярин волен говорить, —
ответил Вяземский, решившийся во что бы ни стало вести свою защиту до конца, — он волен клепать на меня, а я ищу на нем моего увечья и сам
буду в правде моей крест целовать.
— Добро, —
отвечал посетитель, взлезая на коня, — а ты, старый черт, помни наш уговор: коли не
будет мне удачи, повешу тебя как собаку!
Вяземский ничего не
отвечал и направился
было к месту, где привязал коня, но вдруг остановился.
— Государь, —
ответил князь, которого лицо
было покрыто смертельною бледностью, — ворог мой испортил меня! Да к тому ж я с тех пор, как оправился, ни разу брони не надевал. Раны мои открылись; видишь, как кровь из-под кольчуги бежит! Дозволь, государь, бирюч кликнуть, охотника вызвать, чтобы заместо меня у поля стал!
— Государь, —
ответил он, — как Морозов во всю жизнь чинил, так и до смерти чинить
будет. Стар я, государь, перенимать новые обычаи. Наложи опять опалу на меня, прогони от очей твоих — а ниже Годунова не сяду!
— Не знаю, —
отвечал простодушно Серебряный, — может
быть, и видели; я не хоронился, прямо к твоему терему подъехал. Мне ведомо, что ты не тянешь к опричнине!
— Что ж, Борис Федорыч, —
ответил он Годунову, — чему
быть, того не миновать! Да правду сказать, и жить-то мне надоело; не красно теперь житье на Руси!
Но в этот раз увещания мамки не произвели никакого действия. На дворе не
было ни грома, ни бури. Солнце великолепно сияло в безоблачном небе, и ярко играли краски и позолота на пестрых теремках и затейливых главах дворца. Иоанн не
ответил ни слова и прошел мимо старухи во внутренние свои покои.
— Государь, —
ответил Серебряный скромно, — из тюрьмы ушел я не сам, а увели меня насильно станичники. Они же разбили ширинского мурзу Шихмата, о чем твоей милости, должно
быть, уже ведомо. Вместе мы били татар, вместе и отдаемся на твою волю; казни или милуй нас, как твоя царская милость знает!
— Премного благодарствуем, —
отвечал Кольцо, низко кланяясь, — только не мало ли
будет, великий государь?
— Великий государь, —
ответил Кольцо, собирая все свое присутствие духа, — не заслужил я еще тогда твоей великой милости. Совестно мне
было тебе на глаза показаться; а когда князь Никита Романыч повел к тебе товарищей, я вернулся опять на Волгу, к Ермаку Тимофеичу, не приведет ли бог какую новую службу тебе сослужить!
— То
был мой старший брат, Григорий Аникин, —
отвечал Семен Строгонов. — Он волею божьею прошлого года умре!