Неточные совпадения
Прежде Гоголь в беседе с близкими знакомыми выражал много добродушия и охотно вдавался во все капризы своего юмора и воображения; теперь он
был очень скуп на
слова, и все, что ни говорил, говорил, как человек, у которого неотступно пребывала в голове мысль, что «с
словом надобно обращаться честно», или который исполнен сам к себе глубокого почтения.
— Да, боярин, кабы не ты, то висеть бы мне вместо их! А все-таки послушай мово
слова, отпусти их; жалеть не
будешь, как приедешь на Москву. Там, боярин, не то, что прежде, не те времена! Кабы всех их перевешать, я бы не прочь, зачем бы не повесить! А то и без этих довольно их на Руси останется; а тут еще человек десять ихних ускакало; так если этот дьявол, Хомяк, не воротится на Москву, они не на кого другого, а прямо на тебя покажут!
— А провал их знает, постоят ли, батюшка! Ворон ворону глаз не выклюет; а я слышал, как они промеж себя поговаривали черт знает на каком языке, ни
слова не понять, а, кажись,
было по-русски! Берегись, боярин, береженого коня и зверь не вредит!
«Прости, князь, говорил ему украдкою этот голос, я
буду за тебя молиться!..» Между тем незнакомцы продолжали
петь, но
слова их не соответствовали размышлениям боярина.
Словом, дом выстроен
был на славу.
— Согласна! — вскричала радостно Елена и повалилась Морозову в ноги. Тронуло боярина нежданное
слово, обрадовался он восторгу Елены, не догадался, старый, что то
был восторг утопающего, который хватается за куст терновый.
Не по любви вышла Елена за Морозова; но она целовала крест
быть ему верною и твердо решилась сдержать свою клятву, не погрешить против господина своего ни
словом, ни мыслию.
Дом Морозова
был чаша полная. Слуги боялись и любили боярина. Всяк, кто входил к нему,
был принимаем с радушием. И свои и чужие хвалились его ласкою; всех дарил он и
словами приветными, и одежей богатою, и советами мудрыми. Но никого так не ласкал, никого так не дарил он, как свою молодую жену, Елену Дмитриевну. И жена отвечала за ласку ласкою, и каждое утро, и каждый вечер долго стояла на коленях в своей образной и усердно молилась за его здравие.
Виновата ли
была Елена Дмитриевна, что образ этого витязя преследовал ее везде, и дома, и в церкви, и днем, и ночью, и с упреком говорил ей: «Елена! Ты не сдержала своего
слова, ты не дождалась моего возврата, ты обманула меня!..»
— Вот еще только монисто надень! Как наденешь монисто,
будешь, право
слово, ни дать ни взять, святая икона в окладе!
— Боярыня, — сказал он наконец, и голос его дрожал, — видно, на то
была воля божия… и ты не так виновата… да, ты не виновата… не за что прощать тебя, Елена Дмитриевна, я не кляну тебя, — нет — видит бог, не кляну — видит бог, я… я по-прежнему люблю тебя!
Слова эти вырвались у князя сами собою.
У кого
была какая вражда, тот и давай доводить на недруга, будто он
слова про царя говорил, будто хана или короля подымает.
Прежде бывало, коли кто донес на тебя, тот и очищай сам свою улику; а теперь какая у него ни
будь рознь в
словах, берут тебя и пытают по одной язычной молвке!
— Прости, боярин, прости необдуманное
слово, но чему
быть, того не миновать!
Со всем тем, когда Иоанн взирал милостиво, взгляд его еще
был привлекателен. Улыбка его очаровывала даже тех, которые хорошо его знали и гнушались его злодеяниями. С такою счастливою наружностью Иоанн соединял необыкновенный дар
слова. Случалось, что люди добродетельные, слушая царя, убеждались в необходимости ужасных его мер и верили, пока он говорил, справедливости его казней.
— Слушай! — произнес он, глядя на князя, — я помиловал тебя сегодня за твое правдивое
слово и прощения моего назад не возьму. Только знай, что, если
будет на тебе какая новая вина, я взыщу с тебя и старую. Ты же тогда, ведая за собою свою неправду, не захоти уходить в Литву или к хану, как иные чинят, а дай мне теперь же клятву, что, где бы ты ни
был, ты везде
будешь ожидать наказания, какое захочу положить на тебя.
— Ключи! — проворчала старуха, — уж припекут тебя на том свете раскаленными ключами, сатана ты этакой! Ей-богу, сатана! И лицо-то дьявольское! Уж кому другому, а тебе не миновать огня вечного!
Будешь, Гришка, лизать сковороды горячие за все клеветы свои!
Будешь, проклятый, в смоле кипеть, помяни мое
слово!
Старуха вышла, шаркая ногами и стуча клюкой. Иоанн
был бледен. Малюта не говорил ни
слова. Молчание продолжалось довольно долго.
Если бы мог он сказать ей хоть одно
слово неприметно, он ободрил бы ее и возвратил бы ей, может
быть, потерянную силу, но Елену окружали гости, муж не спускал с нее глаз; надо
было на что-нибудь решиться.
Уже
было поздно. Вино горячило умы, и странные
слова проскакивали иногда среди разговора опричников.
Слова эти
были произнесены неверным языком, среди общего говора и шума; но некоторые из них долетели до Серебряного и возбудили его внимание. Морозов их не слыхал. Он видел только, что между гостями вспыхнула ссора.
Словами ты
была со мною, а сердцем и мыслию с другим!
«Ехал человек стар, конь под ним кар, по ристаням, по дорогам, по притонным местам. Ты, мать, руда жильная, жильная, телесная, остановись, назад воротись. Стар человек тебя запирает, на покой согревает. Как коню его воды не стало, так бы тебя, руда-мать, не бывало. Пух земля, одна семья,
будь по-моему!
Слово мое крепко!»
Чудно и болезненно отозвались в груди Елены
слова пьяного мельника. Самые сокровенные мысли ее казались ему известны; он как будто читал в ее сердце; лучина, воткнутая в стену, озаряла его сморщенное лицо ярким светом; серые глаза его
были отуманены хмелем, но, казалось, проникали Елену насквозь. Ей опять сделалось страшно, она стала громко молиться.
— Рассказывай, слепой! — сказал Иоанн строго, — рассказывай всю, как
есть, и не смей пропустить ни единого
слова!
Перстень покосился на Иоанна. Царь лежал с сомкнутыми глазами; рот его
был раскрыт, как у спящего. В то же время, как будто в лад
словам своим, Перстень увидел в окно, что дворцовая церковь и крыши ближних строений осветились дальним заревом.
Так, глядя на зелень, на небо, на весь божий мир, Максим
пел о горемычной своей доле, о золотой волюшке, о матери сырой дуброве. Он приказывал коню нести себя в чужедальнюю сторону, что без ветру сушит, без морозу знобит. Он поручал ветру отдать поклон матери. Он начинал с первого предмета, попадавшегося на глаза, и высказывал все, что приходило ему на ум; но голос говорил более
слов, а если бы кто услышал эту песню, запала б она тому в душу и часто, в минуту грусти, приходила бы на память…
Навстречу Максиму попался отряд монастырских служек в шишаках и кольчугах. Они ехали шагом и
пели псалом: «Возлюблю тя, господи, крепосте моя». Услыша священные
слова, Максим остановил коня, снял шапку и перекрестился.
От покрова пошел мне девятнадцатый год, а поверишь ли, до сей поры не с кем
было добрым
словом перемолвиться.
— Добрые молодцы, — сказал Серебряный, — я дал царю
слово, что не
буду уходить от суда его. Вы знаете, что я из тюрьмы не по своей воле ушел. Теперь должен я сдержать мое
слово, понести царю мою голову. Хотите ль идти со мною?
Сколь ни
были нелепы эти показания, они тщательно записывались дьяками со
слов истязаемых и прочитывались царю.
— Афоня, — сказал он наконец, — тебе ведомо, что я твердо держусь моего
слова. Я положил, что тот из вас, кто сам собой или чрез бойца своего не устоит у поля, смерти предан
будет. Боец твой не устоял, Афоня!
Вяземский
был подвергнут допросу, но никакие мучения не заставили его выговорить ни одного
слова. С необыкновенною силою воли переносил он молча бесчеловечные истязания, которыми Малюта старался вынудить у него сознание в замысле на государя. Из гордости, из презрения или потому, что жизнь ему опротивела, он даже не попытался ослабить клевету Басманова, показав, что его самого он встретил на мельнице.
Увидев прикованного к столбу мельника и вокруг него уже вьющиеся струи дыма, князь вспомнил его последние
слова, когда старик, заговорив его саблю, смотрел на бадью с водою; вспомнил также князь и свое видение на мельнице, когда он в лунную ночь, глядя под шумящее колесо, старался увидеть свою будущность, но увидел только, как вода почервонела, подобно крови, и как заходили в ней зубчатые
пилы и стали отмыкаться и замыкаться железные клещи…
Но в этот раз увещания мамки не произвели никакого действия. На дворе не
было ни грома, ни бури. Солнце великолепно сияло в безоблачном небе, и ярко играли краски и позолота на пестрых теремках и затейливых главах дворца. Иоанн не ответил ни
слова и прошел мимо старухи во внутренние свои покои.
Годунов предложил Серебряному остаться у него в доме до выступления в поход. Этот раз предложение
было сделано от души, ибо Борис Федорович, наблюдавший за каждым
словом и за каждым движением царя, заключил, что грозы более не
будет и что Иоанн ограничится одною холодностью к Никите Романовичу.
— Оттого, что ты не хочешь приневолить себя, князь. Вот кабы ты решился перемочь свою прямоту да хотя бы для виду вступил в опричнину, чего мы бы с тобой не сделали! А то, посмотри на меня; я один бьюсь, как щука об лед; всякого должен опасаться, всякое
слово обдумывать; иногда просто голова кругом идет! А
было бы нас двое около царя, и силы бы удвоились. Таких людей, как ты, немного, князь. Скажу тебе прямо: я с нашей первой встречи рассчитывал на тебя!
Одно это сознание давало Серебряному возможность переносить жизнь, и он, проходя все обстоятельства своего прощания с Еленой, повторяя себе каждое ее
слово, находил грустную отраду в мысли, что в самом деле
было бы совестно радоваться в теперешнее время и что он не отчуждает себя от братий, но несет вместе с ними свою долю общего бедствия.