— Расступись же подо мной, мать сыра-земля! — простонала она, — не жилица я на белом свете! Наложу на себя руки, изведу себя отравой! Не переживу тебя, Никита Романыч!
Я люблю тебя боле жизни, боле свету божьего, я никого, кроме тебя, не люблю и любить не буду!
Неточные совпадения
— Елена Дмитриевна, — сказал он, помолчав, — есть средство спасти
тебя. Послушай.
Я стар и сед, но
люблю тебя как дочь свою. Поразмысли, Елена, согласна ль
ты выйти за
меня, старика?
—
Ты не можешь
меня любить, князь, — говорила она, — не написано
тебе любить меня! Но обещай
мне, что не проклянешь
меня; скажи, что прощаешь
меня в великой вине моей.
— Боярыня, — сказал он наконец, и голос его дрожал, — видно, на то была воля божия… и
ты не так виновата… да,
ты не виновата… не за что прощать
тебя, Елена Дмитриевна,
я не кляну
тебя, — нет — видит бог, не кляну — видит бог,
я…
я по-прежнему
люблю тебя! Слова эти вырвались у князя сами собою.
— Князь, — сказал Морозов, — это моя хозяйка, Елена Дмитриевна!
Люби и жалуй ее. Ведь
ты, Никита Романыч, нам, почитай, родной. Твой отец и
я, мы были словно братья, так и жена моя
тебе не чужая. Кланяйся, Елена, проси боярина! Кушай, князь, не брезгай нашей хлебом-солью! Чем богаты, тем и рады! Вот романея, вот венгерское, вот мед малиновый, сама хозяйка на ягодах сытила!
— Пресвятая богородица! Коли
ты себя не жалеешь, пожалей хоть других! Пожалей хоть
меня, Никита Романыч! Вспомни, как
ты любил меня!
— Что
тебе до моего прозвища, боярин! — отвечал опричник. — Не
люблю я его, бог с ним!
„Исполать
тебе, добрый молодец, — сказала жена, — что умел
меня любить, умел и мечом добыть; и за то
я тебя люблю пуще жиз-ни, пуще свету, пуще старого поганого мужа мово Змиевича!“
— Ужели
ты, Максимушка, вовсе не
любишь меня? ужели ничего ко
мне в сердце не шелохнется?
— Борис Федорыч! Случалось
мне видеть и прежде, как царь молился; оно было не так. Все теперь стало иначе. И опричнины
я в толк не возьму. Это не монахи, а разбойники. Немного дней, как
я на Москву вернулся, а столько неистовых дел наслышался и насмотрелся, что и поверить трудно. Должно быть, обошли государя. Вот
ты, Борис Федорыч, близок к нему, он
любит тебя, что б
тебе сказать ему про опричнину?
—
Ты никогда не была
мне верна! Когда нас венчали, когда
ты своею великою неправдой целовала
мне крест,
ты любила другого… Да,
ты любила другого! — продолжал он, возвышая голос.
— Дмитриевна! А Дмитриевна! Зачем не сказала
ты мне, что
любишь его!
— Теперь, — сказал он радостно, —
ты мне брат, Никита Романыч! Что бы ни случилось,
я с
тобой неразлучен, кто
тебе друг, тот друг и
мне; кто
тебе враг, тот и
мне враг; буду
любить твоею любовью, опаляться твоим гневом, мыслить твоею мыслию! Теперь
мне и умирать веселее, и жить не горько; есть с кем жить, за кого умереть!
— Черт с ним! — сказал равнодушно Вяземский. — Какое
мне дело,
любит ли царь его или нет! Не за тем
я сюда приехал. Узнал ли
ты что, старик, про боярыню?
— Полно ломаться, бабушка, — сказал царь, —
я тебе доброго мужа сватаю; он будет
тебя любить, дарить, уму-разуму научать! А свадьбу мы сегодня же после вечерни сыграем! Ну, какова твоя хозяйка, старичина?
— Грех было бы
мне винить
тебя, Борис Федорыч. Не говорю уже о себе; а сколько
ты другим добра сделал! И моим ребятам без
тебя, пожалуй, плохо пришлось бы. Недаром и
любят тебя в народе. Все на
тебя надежду полагают; вся земля начинает смотреть на
тебя!
— Ты знаешь, Алексей, — сказала она, выслушав его, — как
я люблю тебя и как готова всё для тебя сделать; но я молчала, потому что знала, что не могу тебе и Анне Аркадьевне быть полезною, — сказала она, особенно старательно выговорив «Анна Аркадьевна».
«Послушай, гетман, для тебя // Я позабыла всё на свете. // Навек однажды полюбя, // Одно имела я в предмете: // Твою любовь. Я для нее // Сгубила счастие мое, // Но ни о чем я не жалею… // Ты помнишь: в страшной тишине, // В ту ночь, как стала я твоею, //
Меня любить ты клялся мне. // Зачем же ты меня не любишь?»
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Цветное!.. Право, говоришь — лишь бы только наперекор. Оно
тебе будет гораздо лучше, потому что
я хочу надеть палевое;
я очень
люблю палевое.
А уж Тряпичкину, точно, если кто попадет на зубок, берегись: отца родного не пощадит для словца, и деньгу тоже
любит. Впрочем, чиновники эти добрые люди; это с их стороны хорошая черта, что они
мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько у
меня денег. Это от судьи триста; это от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот… Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого! за тысячу перевалило… Ну-ка, теперь, капитан, ну-ка, попадись-ка
ты мне теперь! Посмотрим, кто кого!
Я не
люблю церемонии. Напротив,
я даже стараюсь всегда проскользнуть незаметно. Но никак нельзя скрыться, никак нельзя! Только выйду куда-нибудь, уж и говорят: «Вон, говорят, Иван Александрович идет!» А один раз
меня приняли даже за главнокомандующего: солдаты выскочили из гауптвахты и сделали ружьем. После уже офицер, который
мне очень знаком, говорит
мне: «Ну, братец, мы
тебя совершенно приняли за главнокомандующего».
Так как
я знаю, что за
тобою, как за всяким, водятся грешки, потому что
ты человек умный и не
любишь пропускать того, что плывет в руки…» (остановясь), ну, здесь свои… «то советую
тебе взять предосторожность, ибо он может приехать во всякий час, если только уже не приехал и не живет где-нибудь инкогнито…
Не так ли, благодетели?» // — Так! — отвечали странники, // А про себя подумали: // «Колом сбивал их, что ли,
ты // Молиться в барский дом?..» // «Зато, скажу не хвастая, //
Любил меня мужик!