Неточные совпадения
Княгиня Бетси, не дождавшись
конца последнего акта, уехала из театра. Только что успела она войти
в свою уборную, обсыпать свое длинное бледное лицо пудрой, стереть ее, оправиться и приказать чай
в большой гостиной, как уж одна за другою
стали подъезжать кареты к ее огромному дому на Большой Морской. Гости выходили на широкий подъезд, и тучный швейцар, читающий по утрам, для назидания прохожих, за стеклянною дверью газеты, беззвучно отворял эту огромную дверь, пропуская мимо себя приезжавших.
Он, этот умный и тонкий
в служебных делах человек, не понимал всего безумия такого отношения к жене. Он не понимал этого, потому что ему было слишком страшно понять свое настоящее положение, и он
в душе своей закрыл, запер и запечатал тот ящик,
в котором у него находились его чувства к семье, т. е. к жене и сыну. Он, внимательный отец, с
конца этой зимы
стал особенно холоден к сыну и имел к нему то же подтрунивающее отношение, как и к желе. «А! молодой человек!» обращался он к нему.
— Хорошо, — сказала она и, как только человек вышел, трясущимися пальцами разорвала письмо. Пачка заклеенных
в бандерольке неперегнутых ассигнаций выпала из него. Она высвободила письмо и
стала читать с
конца. «Я сделал приготовления для переезда, я приписываю значение исполнению моей просьбы», прочла она. Она пробежала дальше, назад, прочла всё и еще раз прочла письмо всё сначала. Когда она кончила, она почувствовала, что ей холодно и что над ней обрушилось такое страшное несчастие, какого она не ожидала.
В конце обеда
стало еще веселее. Губернатор просил Вронского ехать
в концерт
в пользу братии, который устраивала его жена, желающая с ним познакомиться.
И он
стал прислушиваться, приглядываться и к
концу зимы высмотрел место очень хорошее и повел на него атаку, сначала из Москвы, через теток, дядей, приятелей, а потом, когда дело созрело, весной сам поехал
в Петербург.
Они были на другом
конце леса, под старою липой, и звали его. Две фигуры
в темных платьях (они прежде были
в светлых) нагнувшись стояли над чем-то. Это были Кити и няня. Дождь уже переставал, и начинало светлеть, когда Левин подбежал к ним. У няни низ платья был сух, но на Кити платье промокло насквозь и всю облепило ее. Хотя дождя уже не было, они всё еще стояли
в том же положении,
в которое они
стали, когда разразилась гроза. Обе стояли, нагнувшись над тележкой с зеленым зонтиком.
Очень, очень оригинально, но… меня, собственно, не эта часть вашей статейки заинтересовала, а некоторая мысль, пропущенная
в конце статьи, но которую вы, к сожалению, проводите только намеком, неясно…
Жаль только, что «настоящий Выжигин», обещанный Пушкиным
в конце статьи о мизинчике […статья о мизинчике — статья Пушкина «Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем» (опубликована в «Телескопе», 1831, ч. IV, № 15, стр. 412; перепечатана в т. VII издания Анненкова, стр. 95–100).
Неточные совпадения
Логики нет никакой
в мертвых душах; как же покупать мертвые души? где ж дурак такой возьмется? и на какие слепые деньги
станет он покупать их? и на какой
конец, к какому делу можно приткнуть эти мертвые души? и зачем вмешалась сюда губернаторская дочка?
И мало того, что осуждена я на такую страшную участь; мало того, что перед
концом своим должна видеть, как
станут умирать
в невыносимых муках отец и мать, для спасенья которых двадцать раз готова бы была отдать жизнь свою; мало всего этого: нужно, чтобы перед
концом своим мне довелось увидать и услышать слова и любовь, какой не видала я.
Наконец один цвет привлек обезоруженное внимание покупателя; он сел
в кресло к окну, вытянул из шумного шелка длинный
конец, бросил его на колени и, развалясь, с трубкой
в зубах,
стал созерцательно неподвижен.
Катерина Ивановна хоть и постаралась тотчас же сделать вид, что с пренебрежением не замечает возникшего
в конце стола смеха, но тотчас же, нарочно возвысив голос,
стала с одушевлением говорить о несомненных способностях Софьи Семеновны служить ей помощницей, «о ее кротости, терпении, самоотвержении, благородстве и образовании», причем потрепала Соню по щечке и, привстав, горячо два раза ее поцеловала.
— Я бы вот как
стал менять: пересчитал бы первую тысячу, этак раза четыре со всех
концов,
в каждую бумажку всматриваясь, и принялся бы за другую тысячу; начал бы ее считать, досчитал бы до средины, да и вынул бы какую-нибудь пятидесятирублевую, да на свет, да переворотил бы ее и опять на свет — не фальшивая ли?