Неточные совпадения
«Там видно будет», сказал себе Степан Аркадьич и, встав, надел серый халат на голубой шелковой подкладке, закинул кисти узлом и, вдоволь забрав воздуха
в свой широкий грудной ящик, привычным бодрым шагом вывернутых ног, так легко носивших его полное тело, подошел к
окну, поднял стору и громко позвонил. На звонок тотчас же вошел старый друг, камердинер Матвей, неся платье, сапоги и телеграмму. Вслед за Матвеем вошел и цирюльник с припасами для бритья.
То же самое думал ее сын. Он провожал ее глазами до тех пор, пока не скрылась ее грациозная фигура, и улыбка остановилась на его лице.
В окно он видел, как она подошла к брату, положила ему руку на руку и что-то оживленно начала говорить ему, очевидно о чем-то не имеющем ничего общего с ним, с Вронским, и ему ото показалось досадным.
— Вот и Лаврентий, — сказал Вронский, глядя
в окно, — теперь пойдемте, если угодно.
Дорогой,
в вагоне, он разговаривал с соседями о политике, о новых железных дорогах, и, так же как
в Москве, его одолевала путаница понятий, недовольство собой, стыд пред чем-то; но когда он вышел на своей станции, узнал кривого кучера Игната с поднятым воротником кафтана, когда увидал
в неярком свете, падающем из
окон станции, свои ковровые сани, своих лошадей с подвязанными хвостами,
в сбруе с кольцами и мохрами, когда кучер Игнат, еще
в то время как укладывались, рассказал ему деревенские новости, о приходе рядчика и о том, что отелилась Пава, — он почувствовал, что понемногу путаница разъясняется, и стыд и недовольство собой проходят.
Из
окон комнаты Агафьи Михайловны, старой нянюшки, исполнявшей
в его доме роль экономки, падал свет на снег площадки пред домом. Она не спала еще. Кузьма, разбуженный ею, сонный и босиком выбежал на крыльцо. Лягавая сука Ласка, чуть не сбив с ног Кузьму, выскочила тоже и визжала, терлась об его колени, поднималась и хотела и не смела положить передние лапы ему на грудь.
Когда он вошел
в маленькую гостиную, где всегда пил чай, и уселся
в своем кресле с книгою, а Агафья Михайловна принесла ему чаю и со своим обычным: «А я сяду, батюшка», села на стул у
окна, он почувствовал что, как ни странно это было, он не расстался с своими мечтами и что он без них жить не может.
Сначала мешала возня и ходьба; потом, когда тронулся поезд, нельзя было не прислушаться к звукам; потом снег, бивший
в левое
окно и налипавший на стекло, и вид закутанного, мимо прошедшего кондуктора, занесенного снегом, с одной стороны, и разговоры о том, какая теперь страшная метель на дворе, развлекали ее внимание.
Далее всё было то же и то же; та же тряска с постукиваньем, тот же снег
в окно, те же быстрые переходы от парового жара к холоду и опять к жару, то же мелькание тех же лиц
в полумраке и те же голоса, и Анна стала читать и понимать читаемое.
Левин взглянул
в окно на спускавшееся зa оголенные макуши леса солнце.
— Смотри не опоздай — сказал только Яшвин, и, чтобы переменить разговор: — Что мой саврасый, служит хорошо? — спросил он, глядя
в окно, про коренного, которого он продал.
«Для Бетси еще рано», подумала она и, взглянув
в окно, увидела карету и высовывающуюся из нее черную шляпу и столь знакомые ей уши Алексея Александровича. «Вот некстати; неужели ночевать?» подумала она, и ей так показалось ужасно и страшно всё, что могло от этого выйти, что она, ни минуты не задумываясь, с веселым и сияющим лицом вышла к ним навстречу и, чувствуя
в себе присутствие уже знакомого ей духа лжи и обмана, тотчас же отдалась этому духу и начала говорить, сама не зная, что скажет.
— О да! — отвечал Алексей Александрович. — Вот и краса Петергофа, княгиня Тверская, — прибавил он, взглянув
в окно на подъезжавший английский,
в шорах, экипаж с чрезвычайно высоко поставленным крошечным кузовом коляски. — Какое щегольство! Прелесть! Ну, так поедемте и мы.
— Посмотрите, — сказал полковник, глядя
в окно, — какая публика собралась вас слушать. — Действительно, под
окнами собралась довольно большая толпа.
— Ах, многое важнее, — отвечала Варенька, не зная, что сказать. Но
в это время из
окна послышался голос княгини...
Они знали его щедрость, и чрез полчаса больной гамбургский доктор, живший наверху, с завистью смотрел
в окно на эту веселую русскую компанию здоровых людей, собравшуюся под каштаном.
Сергей Иванович терпеть не мог мух и
в своей комнате отворял
окна только ночью и старательно затворял двери.
Наказанный сидел
в зале на угловом
окне; подле него стояла Таня с тарелкой. Под видом желания обеда для кукол, она попросила у Англичанки позволения снести свою порцию пирога
в детскую и вместо этого принесла ее брату. Продолжая плакать о несправедливости претерпенного им наказания, он ел принесенный пирог и сквозь рыдания приговаривал: «ешь сама, вместе будем есть… вместе».
В карете дремала
в углу старушка, а у
окна, видимо только что проснувшись, сидела молодая девушка, держась обеими руками за ленточки белого чепчика. Светлая и задумчивая, вся исполненная изящной и сложной внутренней, чуждой Левину жизни, она смотрела через него на зарю восхода.
Анна взглянула
в окно и увидала у крыльца курьера Алексея Александровича, который звонил у входной двери.
Всё, что он видел
в окно кареты, всё
в этом холодном чистом воздухе, на этом бледном свете заката было так же свежо, весело и сильно, как и он сам: и крыши домов, блестящие
в лучах спускавшегося солнца, и резкие очертания заборов и углов построек, и фигуры изредка встречающихся пешеходов и экипажей, и неподвижная зелень дерев и трав, и поля с правильно прорезанными бороздами картофеля, и косые тени, падавшие от домов и от дерев, и от кустов, и от самых борозд картофеля.
— Пошел, пошел! — сказал он кучеру, высунувшись
в окно, и, достав из кармана трехрублевую бумажку, сунул ее оглянувшемуся кучеру. Рука извозчика ощупала что-то у фонаря, послышался свист кнута, и карета быстро покатилась по ровному шоссе.
«Ничего, ничего мне не нужно, кроме этого счастия, — думал он, глядя на костяную шишечку звонка
в промежуток между
окнами и воображая себе Анну такою, какою он видел ее
в последний paз.
Вронский видел, как он, не оглядываясь, сел
в карету, принял
в окно плед и бинокль и скрылся.
Он держался одною рукой за
окно остановившейся на углу кареты, из которой высовывались женская голова
в бархатной шляпе и две детские головки, и улыбался и манил рукой зятя.
— Ну как не грех не прислать сказать! Давно ли? А я вчера был у Дюссо и вижу на доске «Каренин», а мне и
в голову не пришло, что это ты! — говорил Степан Аркадьич, всовываясь с головой
в окно кареты. А то я бы зашел. Как я рад тебя видеть! — говорил он, похлопывая ногу об ногу, чтобы отряхнуть с них снег. — Как не грех не дать знать! — повторил он.
— Это было рано-рано утром. Вы, верно, только проснулись. Maman ваша спала
в своем уголке. Чудное утро было. Я иду и думаю: кто это четверней
в карете? Славная четверка с бубенчиками, и на мгновенье вы мелькнули, и вижу я
в окно — вы сидите вот так и обеими руками держите завязки чепчика и о чем-то ужасно задумались, — говорил он улыбаясь. — Как бы я желал знать, о чем вы тогда думали. О важном?
— Со мной? Со мной счастье! — сказал Левин, опуская
окно кареты,
в которой они ехали. — Ничего тебе? а то душно. Со мной счастье! Отчего ты не женился никогда?
Проводя этот вечер с невестой у Долли, Левин был особенно весел и, объясняя Степану Аркадьичу то возбужденное состояние,
в котором он находился, сказал, что ему весело, как собаке, которую учили скакать через обруч и которая, поняв наконец и совершив то, что от нее требуется, взвизгивает и, махая хвостом, прыгает от восторга на столы и
окна.
Толпа народа,
в особенности женщин, окружала освещенную для свадьбы церковь. Те, которые не успели проникнуть
в средину, толпились около
окон, толкаясь, споря и заглядывая сквозь решетки.
Протодьякон, как бы напоминая о ценности своего времени, нетерпеливо покашливал, заставляя дрожать стекла
в окнах.
Кити
в это время, давно уже совсем готовая,
в белом платье, длинном вуале и венке померанцевых цветов, с посаженой матерью и сестрой Львовой стояла
в зале Щербацкого дома и смотрела
в окно, тщетно ожидая уже более получаса известия от своего шафера о приезде жениха
в церковь.
Старый, запущенный палаццо с высокими лепными плафонами и фресками на стенах, с мозаичными полами, с тяжелыми желтыми штофными гардинами на высоких
окнах, вазами на консолях и каминах, с резными дверями и с мрачными залами, увешанными картинами, — палаццо этот, после того как они переехали
в него, самою своею внешностью поддерживал во Вронском приятное заблуждение, что он не столько русский помещик, егермейстер без службы, сколько просвещенный любитель и покровитель искусств, и сам — скромный художник, отрекшийся от света, связей, честолюбия для любимой женщины.
Вот и она, — прибавила она, взглянув
в окно на красавицу Итальянку-кормилицу, которая вынесла ребенка
в сад, и тотчас же незаметно оглянувшись на Вронского.
Вронский взглянул тоже
в окно и
в глаза Анны и, тотчас же оборотившись к Голенищеву, сказал...
Но только что она открыла рот, как слова упреков бессмысленной ревности, всего, что мучало ее
в эти полчаса, которые она неподвижно провела, сидя на
окне, вырвались у ней.
— Поди посмотри, чего надо. Какая-то барыня, — сказал Капитоныч, еще не одетый,
в пальто и калошах, выглянув
в окно на даму, покрытую вуалем, стоявшую у самой двери.
Как ни сильно желала Анна свиданья с сыном, как ни давно думала о том и готовилась к тому, она никак не ожидала, чтоб это свидание так сильно подействовало на нее. Вернувшись
в свое одинокое отделение
в гостинице, она долго не могла понять, зачем она здесь. «Да, всё это кончено, и я опять одна», сказала она себе и, не снимая шляпы, села на стоявшее у камина кресло. Уставившись неподвижными глазами на бронзовые часы, стоявшие на столе между
окон, она стала думать.
После обеда Сергей Иванович сел со своею чашкой кофе у
окна в гостиной, продолжая начатый разговор с братом и поглядывая на дверь, из которой должны были выйти дети, собиравшиеся за грибами.
Не успела еще Долли встать, чтоб итти навстречу мужу, как внизу, из
окна комнаты,
в которой учился Гриша, выскочил Левин и ссадил Гришу.
Несмотря на то, что снаружи еще доделывали карнизы и
в нижнем этаже красили,
в верхнем уже почти всё было отделано. Пройдя по широкой чугунной лестнице на площадку, они вошли
в первую большую комнату. Стены были оштукатурены под мрамор, огромные цельные
окна были уже вставлены, только паркетный пол был еще не кончен, и столяры, строгавшие поднятый квадрат, оставили работу, чтобы, сняв тесемки, придерживавшие их волоса, поздороваться с господами.
Теперь они были наедине, и Анна не знала, о чем говорить. Она сидела у
окна, глядя на Долли и перебирая
в памяти все те, казавшиеся неистощимыми, запасы задушевных разговоров, и не находила ничего. Ей казалось
в эту минуту, что всё уже было сказано.
— Да, да, — отвернувшись и глядя
в открытое
окно, сказала Анна. — Но я не была виновата. И кто виноват? Что такое виноват? Разве могло быть иначе? Ну, как ты думаешь? Могло ли быть, чтобы ты не была жена Стивы?
— Анна
в это время была
в дальнем конце комнаты и остановилась там, что-то делая с гардиной
окна.
Налево,
в переулок, против церкви! ― крикнул Степан Аркадьич, перегибаясь
в окно кареты.
Проходя по гостиной, она услыхала, что у подъезда остановился экипаж, и, выглянув
в окно, увидала карету, из которой высовывалась молодая девушка
в лиловой шляпке, что-то приказывая звонившему лакею.
Потом, не глядя
в окна, он сел
в свою обычную позу
в коляске, заложив ногу на ногу и, надевая перчатку, скрылся за углом.
«Уехал! Кончено!» сказала себе Анна, стоя у
окна; и
в ответ на этот вопрос впечатления мрака при потухшей свече и страшного сна, сливаясь
в одно, холодным ужасом наполнили ее сердце.
«Пятнадцать минут туда, пятнадцать назад. Он едет уже, он приедет сейчас. — Она вынула часы и посмотрела на них. — Но как он мог уехать, оставив меня
в таком положении? Как он может жить, не примирившись со мною?» Она подошла к
окну и стала смотреть на улицу. По времени он уже мог вернуться. Но расчет мог быть неверен, и она вновь стала вспоминать, когда он уехал, и считать минуты.
В то время как она отходила к большим часам, чтобы проверить свои, кто-то подъехал. Взглянув из
окна, она увидала его коляску. Но никто не шел на лестницу, и внизу слышны были голоса. Это был посланный, вернувшийся
в коляске. Она сошла к нему.
Петр с дурацкой улыбкой приподнял у
окна в знак прощания свою шляпу с галуном, наглый кондуктор захлопнул дверь и щеколду.