Неточные совпадения
Есть что-то тривиальное, пошлое
в ухаживаньи
за своею гувернанткой.
«Там видно будет», сказал себе Степан Аркадьич и, встав, надел серый халат на голубой шелковой подкладке, закинул кисти узлом и, вдоволь забрав воздуха
в свой широкий грудной ящик, привычным бодрым шагом вывернутых ног, так легко носивших его полное тело, подошел к окну, поднял стору и громко позвонил. На звонок тотчас же вошел старый друг, камердинер Матвей, неся платье, сапоги и телеграмму. Вслед
за Матвеем вошел и цирюльник с припасами для бритья.
Итак, либеральное направление сделалось привычкой Степана Аркадьича, и он любил свою газету, как сигару после обеда,
за легкий туман, который она производила
в его голове.
Кроме того, она чувствовала, что если здесь,
в своем доме, она едва успевала ухаживать
за своими пятью детьми, то им будет еще хуже там, куда она поедет со всеми ими.
Дарья Александровна между тем, успокоив ребенка и по звуку кареты поняв, что он уехал, вернулась опять
в спальню. Это было единственное убежище ее от домашних забот, которые обступали ее, как только она выходила. Уже и теперь,
в то короткое время, когда она выходила
в детскую, Англичанка и Матрена Филимоновна успели сделать ей несколько вопросов, не терпевших отлагательства и на которые она одна могла ответить: что надеть детям на гулянье? давать ли молоко? не послать ли
за другим поваром?
Степана Аркадьича не только любили все знавшие его
за его добрый, веселый нрав и несомненную честность, но
в нем,
в его красивой, светлой наружности, блестящих глазах, черных бровях, волосах, белизне и румянце лица, было что-то физически действовавшее дружелюбно и весело на людей, встречавшихся с ним.
— Ну, пойдем
в кабинет, — сказал Степан Аркадьич, знавший самолюбивую и озлобленную застенчивость своего приятеля; и, схватив его
за руку, он повлек его
за собой, как будто проводя между опасностями.
Во время своего студенчества он чуть-было не влюбился
в старшую, Долли, но ее вскоре выдали замуж
за Облонского.
Но и Натали, только что показалась
в свет, вышла замуж
за дипломата Львова.
Профессор вел жаркую полемику против материалистов, а Сергей Кознышев с интересом следил
за этою полемикой и, прочтя последнюю статью профессора, написал ему
в письме свои возражения; он упрекал профессора
за слишком большие уступки материалистам.
— И я уверен
в себе, когда вы опираетесь на меня, — сказал он, но тотчас же испугался того, что̀ сказал, и покраснел. И действительно, как только он произнес эти слова, вдруг, как солнце зашло
за тучи, лицо ее утратило всю свою ласковость, и Левин узнал знакомую игру ее лица, означавшую усилие мысли: на гладком лбу ее вспухла морщинка.
Кланяясь направо и налево нашедшимся и тут, как везде, радостно встречавшим его знакомым, он подошел к буфету, закусил водку рыбкой, и что-то такое сказал раскрашенной,
в ленточках, кружевах и завитушках Француженке, сидевшей
за конторкой, что даже эта Француженка искренно засмеялась.
— Сюда, ваше сиятельство, пожалуйте, здесь не обеспокоят ваше сиятельство, — говорил особенно липнувший старый, белесый Татарин с широким тазом и расходившимися над ним фалдами фрака. — Пожалуйте, ваше сиятельство, — говорил он Левину,
в знак почтения к Степану Аркадьичу ухаживая и
за его гостем.
Вронский на балах явно ухаживал
за Кити, танцовал с нею и ездил
в дом, стало быть, нельзя было сомневаться
в серьезности его намерений. Но, несмотря на то, мать всю эту зиму находилась
в страшном беспокойстве и волнении.
Теперь она верно знала, что он затем и приехал раньше, чтобы застать ее одну и сделать предложение. И тут только
в первый раз всё дело представилось ей совсем с другой, новой стороны. Тут только она поняла, что вопрос касается не ее одной, — с кем она будет счастлива и кого она любит, — но что сию минуту она должна оскорбить человека, которого она любит. И оскорбить жестоко…
За что?
За то, что он, милый, любит ее, влюблен
в нее. Но, делать нечего, так нужно, так должно.
Это была сухая, желтая, с черными блестящими глазами, болезненная и нервная женщина. Она любила Кити, и любовь ее к ней, как и всегда любовь замужних к девушкам, выражалась
в желании выдать Кити по своему идеалу счастья замуж, и потому желала выдать ее
за Вронского. Левин, которого она
в начале зимы часто у них встречала, был всегда неприятен ей. Ее постоянное и любимое занятие при встрече с ним состояло
в том, чтобы шутить над ним.
Она была права, потому что, действительно, Левин терпеть ее не мог и презирал
за то, чем она гордилась и что ставила себе
в достоинство, —
за ее нервность,
за ее утонченное презрение и равнодушие ко всему грубому и житейскому.
«Это должен быть Вронский», подумал Левин и, чтоб убедиться
в этом, взглянул на Кити. Она уже успела взглянуть на Вронского и оглянулась на Левина. И по одному этому взгляду невольно просиявших глаз ее Левин понял, что она любила этого человека, понял так же верно, как если б она сказала ему это словами. Но что же это
за человек?
— Да, но спириты говорят: теперь мы не знаем, что это
за сила, но сила есть, и вот при каких условиях она действует. А ученые пускай раскроют,
в чем состоит эта сила. Нет, я не вижу, почему это не может быть новая сила, если она….
Кити встала
за столиком и, проходя мимо, встретилась глазами с Левиным. Ей всею душой было жалко его, тем более, что она жалела его
в несчастии, которого сама была причиною. «Если можно меня простить, то простите, — сказал ее взгляд, — я так счастлива».
В это время внизу,
в маленьком кабинете князя, происходила одна из часто повторявшихся между родителями сцен
за любимую дочь.
Он прикинул воображением места, куда он мог бы ехать. «Клуб? партия безика, шампанское с Игнатовым? Нет, не поеду. Château des fleurs, там найду Облонского, куплеты, cancan. Нет, надоело. Вот именно
за то я люблю Щербацких, что сам лучше делаюсь. Поеду домой». Он прошел прямо
в свой номер у Дюссо, велел подать себе ужинать и потом, раздевшись, только успел положить голову на подушку, заснул крепким и спокойным, как всегда, сном.
Вронский пошел
за кондуктором
в вагон и при входе
в отделение остановился, чтобы дать дорогу выходившей даме.
Но Каренина не дождалась брата, а, увидав его, решительным легким шагом вышла из вагона. И, как только брат подошел к ней, она движением, поразившим Вронского своею решительностью и грацией, обхватила брата левою рукой
за шею, быстро притянула к себе и крепко поцеловала. Вронский, не спуская глаз, смотрел на нее и, сам не зная чему, улыбался. Но вспомнив, что мать ждала его, он опять вошел
в вагон.
Дамы вошли
в вагон, а Вронский со Степаном Аркадьичем пошли
за народом узнавать подробности несчастия.
Когда Анна вошла
в комнату, Долли сидела
в маленькой гостиной с белоголовым пухлым мальчиком, уж теперь похожим на отца, и слушала его урок из французского чтения. Мальчик читал, вертя
в руке и стараясь оторвать чуть державшуюся пуговицу курточки. Мать несколько раз отнимала руку, но пухлая ручонка опять бралась
за пуговицу. Мать оторвала пуговицу и положила ее
в карман.
— Успокой руки, Гриша, — сказала она и опять взялась
за свое одеяло, давнишнюю работу, зa которую она всегда бралась
в тяжелые минуты, и теперь вязала нервно, закидывая пальцем и считая петли. Хотя она и велела вчера сказать мужу, что ей дела нет до того, приедет или не приедет его сестра, она всё приготовила к ее приезду и с волнением ждала золовку.
Осмотрев детей, они сели, уже одни,
в гостиной, пред кофеем. Анна взялась
за поднос и потом отодвинула его.
Оттого ли, что дети видели, что мама любила эту тетю, или оттого, что они сами чувствовали
в ней особенную прелесть; но старшие два, а
за ними и меньшие, как это часто бывает с детьми, еще до обеда прилипли к новой тете и не отходили от нее.
В половине десятого особенно радостная и приятная вечерняя семейная беседа
за чайным столом у Облонских была нарушена самым, повидимому, простым событием, но это простое событие почему-то всем показалось странным. Разговорившись об общих петербургских знакомых, Анна быстро встала.
К десяти часам, когда она обыкновенно прощалась с сыном и часто сама, пред тем как ехать на бал, укладывала его, ей стало грустно, что она так далеко от него; и о чем бы ни говорили, она нет-нет и возвращалась мыслью к своему кудрявому Сереже. Ей захотелось посмотреть на его карточку и поговорить о нем. Воспользовавшись первым предлогом, она встала и своею легкою, решительною походкой пошла
за альбомом. Лестница наверх
в ее комнату выходила на площадку большой входной теплой лестницы.
И Корсунский завальсировал, умеряя шаг, прямо на толпу
в левом углу залы, приговаривая: «pardon, mesdames, pardon, pardon, mesdames» и, лавируя между морем кружев, тюля и лент и не зацепив ни
за перышко, повернул круто свою даму, так что открылись ее тонкие ножки
в ажурных чулках, а шлейф разнесло опахалом и закрыло им колени Кривину.
Она зашла
в глубь маленькой гостиной и опустилась на кресло. Воздушная юбка платья поднялась облаком вокруг ее тонкого стана; одна обнаженная, худая, нежная девичья рука, бессильно опущенная, утонула
в складках розового тюника;
в другой она держала веер и быстрыми, короткими движениями обмахивала свое разгоряченное лицо. Но, вопреки этому виду бабочки, только что уцепившейся
за травку и готовой, вот-вот вспорхнув, развернуть радужные крылья, страшное отчаяние щемило ей сердце.
Потом вспоминал, как он ночевал ночь
в части
за буйство.
Вспоминал затеянный им постыдный процесс с братом Сергеем Иванычем
за то, что тот будто бы не выплатил ему долю из материнского имения; и последнее дело, когда он уехал служить
в Западный край, и там попал под суд
за побои, нанесенные старшине….
— Кто я? — еще сердитее повторил голос Николая. Слышно было, как он быстро встал, зацепив
за что-то, и Левин увидал перед собой
в дверях столь знакомую и всё-таки поражающую своею дикостью и болезненностью огромную, худую, сутоловатую фигуру брата, с его большими испуганными глазами.
И с тем неуменьем, с тою нескладностью разговора, которые так знал Константин, он, опять оглядывая всех, стал рассказывать брату историю Крицкого: как его выгнали из университета зa то, что он завел общество вспоможения бедным студентам и воскресные школы, и как потом он поступил
в народную школу учителем, и как его оттуда также выгнали, и как потом судили
за что-то.
Но это говорили его вещи, другой же голос
в душе говорил, что не надо подчиняться прошедшему и что с собой сделать всё возможно. И, слушаясь этого голоса, он подошел к углу, где у него стояли две пудовые гири, и стал гимнастически поднимать их, стараясь привести себя
в состояние бодрости.
За дверью заскрипели шаги. Он поспешно поставил гири.
— Да сюда посвети, Федор, сюда фонарь, — говорил Левин, оглядывая телку. —
В мать! Даром что мастью
в отца. Очень хороша. Длинна и пашиста. Василий Федорович, ведь хороша? — обращался он к приказчику, совершенно примиряясь с ним
за гречу под влиянием радости
за телку.
Он вспоминал свои осуждения Тиндалю
за его самодовольство
в ловкости производства опытов и
за то, что ему не достает философского взгляда.
И вдруг всплывала радостная мысль: «через два года буду у меня
в стаде две голландки, сама Пава еще может быть жива, двенадцать молодых Беркутовых дочерей, да подсыпать на казовый конец этих трех — чудо!» Он опять взялся
за книгу.
Ласка всё подсовывала голову под его руку. Он погладил ее, и она тут же у ног его свернулась кольцом, положив голову на высунувшуюся заднюю лапу. И
в знак того, что теперь всё хорошо и благополучно, она слегка раскрыла рот, почмокала губами и, лучше уложив около старых зуб липкие губы, затихла
в блаженном спокойствии. Левин внимательно следил
за этим последним ее движением.
Вообще Долли казалось, что она не
в спокойном духе, а
в том духе заботы, который Долли хорошо знала
за собой и который находит не без причины и большею частью прикрывает недовольство собою.
После обеда Анна пошла одеваться
в свою комнату, и Долли пошла
за ней.
На минуту она опомнилась и поняла, что вошедший худой мужик,
в длинном нанковом пальто, на котором не доставало пуговицы, был истопник, что он смотрел на термометр, что ветер и снег ворвались
за ним
в дверь; но потом опять всё смешалось…
Она вздохнула еще раз, чтобы надышаться, и уже вынула руку из муфты, чтобы взяться
за столбик и войти
в вагон, как еще человек
в военном пальто подле нее самой заслонил ей колеблющийся свет фонаря.
Молодой нервный человек, служащий
в окружном суде, сидевший против него, возненавидел его
за этот вид.
— О, прекрасно! Mariette говорит, что он был мил очень и… я должен тебя огорчить… не скучал о тебе, не так, как твой муж. Но еще раз merci, мой друг, что подарила мне день. Наш милый самовар будет
в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну,
за то что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
— О, нет! — отвечала она, встав
за ним и провожая его чрез залу
в кабинет. — Что же ты читаешь теперь? — спросила она.
Она знала, что, несмотря на поглощающие почти всё его время служебные обязанности, он считал своим долгом следить
за всем замечательным, появлявшимся
в умственной сфере.