Неточные совпадения
На третий день после ссоры князь Степан Аркадьич Облонский — Стива, как его звали
в свете, —
в обычайный час, то есть
в 8 часов
утра, проснулся не
в спальне жены, а
в своем кабинете, на сафьянном диване. Он повернул свое полное, выхоленное тело на пружинах дивана, как бы желая опять заснуть надолго, с другой стороны крепко обнял подушку и прижался к ней щекой; но вдруг вскочил, сел на диван и открыл глаза.
На другой день,
в 11 часов
утра, Вронский выехал на станцию Петербургской железной дороги встречать мать, и первое лицо, попавшееся ему на ступеньках большой лестницы, был Облонский, ожидавший с этим же поездом сестру.
Весь день этот Анна провела дома, то есть у Облонских, и не принимала никого, так как уж некоторые из ее знакомых, успев узнать о ее прибытии, приезжали
в этот же день. Анна всё
утро провела с Долли и с детьми. Она только послала записочку к брату, чтоб он непременно обедал дома. «Приезжай, Бог милостив», писала она.
После бала, рано
утром, Анна Аркадьевна послала мужу телеграмму о своем выезде из Москвы
в тот же день.
К
утру Анна задремала, сидя
в кресле, и когда проснулась, то уже было бело, светло, и поезд подходил к Петербургу.
— Вот как! — проговорил князь. — Так и мне собираться? Слушаю-с, — обратился он к жене садясь. — А ты вот что, Катя, — прибавил он к меньшой дочери, — ты когда-нибудь,
в один прекрасный день, проснись и скажи себе: да ведь я совсем здорова и весела, и пойдем с папа опять рано
утром по морозцу гулять. А?
Княгиня Бетси, не дождавшись конца последнего акта, уехала из театра. Только что успела она войти
в свою уборную, обсыпать свое длинное бледное лицо пудрой, стереть ее, оправиться и приказать чай
в большой гостиной, как уж одна за другою стали подъезжать кареты к ее огромному дому на Большой Морской. Гости выходили на широкий подъезд, и тучный швейцар, читающий по
утрам, для назидания прохожих, за стеклянною дверью газеты, беззвучно отворял эту огромную дверь, пропуская мимо себя приезжавших.
День скачек был очень занятой день для Алексея Александровича; но, с
утра еще сделав себе расписанье дня, он решил, что тотчас после раннего обеда он поедет на дачу к жене и оттуда на скачки, на которых будет весь Двор и на которых ему надо быть. К жене же он заедет потому, что он решил себе бывать у нее
в неделю раз для приличия. Кроме того,
в этот день ему нужно было передать жене к пятнадцатому числу, по заведенному порядку, на расход деньги.
Был ненастный день, дождь шел всё
утро, и больные с зонтиками толпились
в галлерее.
Яркое солнце, веселый блеск зелени, звуки музыки были для нее естественною рамкой всех этих знакомых лиц и перемен к ухудшению или улучшению, за которыми она следила; но для князя свет и блеск июньского
утра и звуки оркестра, игравшего модный веселый вальс, и особенно вид здоровенных служанок казались чем-то неприличным и уродливым
в соединении с этими собравшимися со всех концов Европы, уныло двигавшимися мертвецами.
— Да что же интересного? Все они довольны, как медные гроши; всех победили. Ну, а мне-то чем же довольным быть? Я никого не победил, а только сапоги снимай сам, да еще за дверь их сам выставляй.
Утром вставай, сейчас же одевайся, иди
в салон чай скверный пить. То ли дело дома! Проснешься не торопясь, посердишься на что-нибудь, поворчишь, опомнишься хорошенько, всё обдумаешь, не торопишься.
Весь длинный трудовой день не оставил
в них другого следа, кроме веселости. Перед утреннею зарей всё затихло. Слышались только ночные звуки неумолкаемых
в болоте лягушек и лошадей, фыркавших по лугу
в поднявшемся пред
утром тумане. Очнувшись, Левин встал с копны и, оглядев звезды, понял, что прошла ночь.
Девушка, уже давно прислушивавшаяся у ее двери, вошла сама к ней
в комнату. Анна вопросительно взглянула ей
в глаза и испуганно покраснела. Девушка извинилась, что вошла, сказав, что ей показалось, что позвонили. Она принесла платье и записку. Записка была от Бетси. Бетси напоминала ей, что нынче
утром к ней съедутся Лиза Меркалова и баронесса Штольц с своими поклонниками, Калужским и стариком Стремовым, на партию крокета. «Приезжайте хоть посмотреть, как изучение нравов. Я вас жду», кончала она.
— Сережа? Что Сережа? — оживляясь вдруг, спросила Анна, вспомнив
в первый paз зa всё
утро о существовании своего сына.
Она раскаивалась
утром в том, чтó она сказала мужу, и желала только одного, чтоб эти слова были как бы не сказаны. И вот письмо это признавало слова несказанными и давало ей то, чего она желала. Но теперь это письмо представлялось ей ужаснее всего, что только она могла себе представить.
Она чувствовала, что то положение
в свете, которым она пользовалась и которое
утром казалось ей столь ничтожным, что это положение дорого ей, что она не будет
в силах променять его на позорное положение женщины, бросившей мужа и сына и соединившейся с любовником; что, сколько бы она ни старалась, она не будет сильнее самой себя.
Утро, проведенное у княгини Тверской, еще более утвердило ее
в этом.
И тут же
в его голове мелькнула мысль о том, что ему только что говорил Серпуховской и что он сам
утром думал — что лучше не связывать себя, — и он знал, что эту мысль он не может передать ей.
На другое
утро, во вторник, Алексей Александрович, проснувшись, с удовольствием вспомнил вчерашнюю победу и не мог не улыбнуться, хотя и желал казаться равнодушным, когда правитель канцелярии, желая польстить ему, сообщил о слухах, дошедших до него, о происшедшем
в комиссии.
Анна приехала
в Петербург рано
утром; за ней была выслана карета по ее телеграмме, и потому Алексей Александрович мог знать о ее приезде.
По
утрам они ездили осматривать достопримечательности, по вечерам участвовали
в национальных удовольствиях.
Он не спал всю ночь, и его гнев, увеличиваясь
в какой-то огромной прогрессии, дошел к
утру до крайних пределов. Он поспешно оделся и, как бы неся полную чашу гнева и боясь расплескать ее, боясь вместе с гневом утратить энергию, нужную ему для объяснения с женою, вошел к ней, как только узнал, что она встала.
Другое немножко неприятное было то, что новый начальник, как все новые начальники, имел уж репутацию страшного человека, встающего
в 6 часов
утра, работающего как лошадь и требующего такой же работы от подчиненных.
В это
утро ему предстояло два дела: во-первых, принять и направить отправлявшуюся
в Петербург и находившуюся теперь
в Москве депутацию инородцев; во-вторых, написать обещанное письмо адвокату.
— Это было рано-рано
утром. Вы, верно, только проснулись. Maman ваша спала
в своем уголке. Чудное
утро было. Я иду и думаю: кто это четверней
в карете? Славная четверка с бубенчиками, и на мгновенье вы мелькнули, и вижу я
в окно — вы сидите вот так и обеими руками держите завязки чепчика и о чем-то ужасно задумались, — говорил он улыбаясь. — Как бы я желал знать, о чем вы тогда думали. О важном?
В разговоре их всё было сказано; было сказано, что она любит его и что скажет отцу и матери, что завтра он приедет
утром.
Вронский уехал домой, но
утром он приехал узнать, и Алексей Александрович, встретив его
в передней, сказал...
К
утру опять началось волнение, живость, быстрота мысли и речи, и опять кончилось беспамятством. На третий день было то же, и доктора сказали, что есть надежда.
В этот день Алексей Александрович вышел
в кабинет, где сидел Вронский, и, заперев дверь, сел против него.
В конце февраля случилось, что новорожденная дочь Анны, названная тоже Анной, заболела. Алексей Александрович был
утром в детской и, распорядившись послать за докторов, поехал
в министерство. Окончив свои дела, он вернулся домой
в четвертом часу. Войдя
в переднюю, он увидал красавца лакея
в галунах и медвежьей пелеринке, державшего белую ротонду из американской собаки.
Несмотря на то брызжущее весельем расположение духа,
в котором он находился, Степан Аркадьич тотчас естественно перешел
в тот сочувствующий, поэтически-возбужденный тон, который подходил к ее настроению. Он спросил ее о здоровье и как она провела
утро.
Он отстоял обедню, всенощную и вечерние правила и на другой день, встав раньше обыкновенного, не пив чаю, пришел
в восемь часов
утра в церковь для слушания утренних правил и исповеди.
— А мы живем и ничего не знаем, — сказал раз Вронский пришедшему к ним поутру Голенищеву. — Ты видел картину Михайлова? — сказал он, подавая ему только что полученную
утром русскую газету и указывая на статью о русском художнике, жившем
в том же городе и окончившем картину, о которой давно ходили слухи и которая вперед была куплена.
В статье были укоры правительству и Академии за то, что замечательный художник был лишен всякого поощрения и помощи.
Художник Михайлов, как и всегда, был за работой, когда ему принесли карточки графа Вронского и Голенищева.
Утро он работал
в студии над большою картиной. Придя к себе, он рассердился на жену за то, что она не умела обойтись с хозяйкой, требовавшею денег.
На десятый день после приезда
в город Кити заболела. У нее сделалась головная боль, рвота, и она всё
утро не могла встать с постели.
— Во-первых, не качайся, пожалуйста, — сказал Алексей Александрович. — А во вторых, дорога не награда, а труд. И я желал бы, чтобы ты понимал это. Вот если ты будешь трудиться, учиться для того, чтобы получить награду, то труд тебе покажется тяжел; но когда ты трудишься (говорил Алексей Александрович, вспоминая, как он поддерживал себя сознанием долга при скучном труде нынешнего
утра, состоявшем
в подписании ста восемнадцати бумаг), любя труд, ты
в нем найдешь для себя награду.
Она поехала
в игрушечную лавку, накупила игрушек и обдумала план действий. Она приедет рано
утром,
в 8 часов, когда Алексей Александрович еще, верно, не вставал. Она будет иметь
в руках деньги, которые даст швейцару и лакею, с тем чтоб они пустили ее, и, не поднимая вуаля, скажет, что она от крестного отца Сережи приехала поздравить и что ей поручено поставить игрушки у кровати сына. Она не приготовила только тех слов, которые она скажет сыну. Сколько она ни думала об этом, она ничего не могла придумать.
На другой день,
в 8 часов
утра, Анна вышла одна из извозчичьей кареты и позвонила у большого подъезда своего бывшего дома.
В прозрачной тишине
утра слышны были малейшие звуки.
Усталый, голодный, счастливый, Левин
в десятом часу
утра, исходив верст тридцать, с девятнадцатью штуками красной дичи и одною уткой, которую он привязал за пояс, так как она уже не влезала
в ягдташ, вернулся на квартиру. Товарищи его уж давно проснулись и успели проголодаться и позавтракать.
На столе лежал обломок палки, которую они нынче
утром вместе сломали на гимнастике, пробуя поднять забухшие барры. Левин взял
в руки этот обломок и начал обламывать расщепившийся конец, не зная, как начать.
На другое
утро, несмотря на упрашиванья хозяев, Дарья Александровна собралась ехать. Кучер Левина
в своем не новом кафтане и полуямской шляпе, на разномастных лошадях,
в коляске с заплатанными крыльями мрачно и решительно въехал
в крытый, усыпанный песком подъезд.
На другое
утро она получила его письмо и раскаялась
в своем.
— Так заезжай, пожалуйста, к Болям, — сказала Кити мужу, когда он
в одиннадцать часов, пред тем как уехать из дома, зашел к ней. — Я знаю, что ты обедаешь
в клубе, папа тебя записал. А
утро что ты делаешь?
При этом Метров рассказал председателю то же, что он рассказывал Левину, а Левин сделал те же замечания, которые он уже делал нынче
утром, но для разнообразия высказал и свое новое мнение, которое тут же пришло ему
в голову.
После партии Вронский и Левин подсели к столу Гагина, и Левин стал по предложению Степана Аркадьича держать на тузы. Вронский то сидел у стола, окруженный беспрестанно подходившими к нему знакомыми, то ходил
в инфернальную проведывать Яшвина. Левин испытывал приятный отдых от умственной усталости
утра. Его радовало прекращение враждебности с Вронским, и впечатление спокойствия, приличия и удовольствия не оставляло его.
Левин говорил теперь совсем уже не с тем ремесленным отношением к делу, с которым он разговаривал
в это
утро. Всякое слово
в разговоре с нею получало особенное значение. И говорить с ней было приятно, еще приятнее было слушать ее.
Она услыхала порывистый звонок Вронского и поспешно
утерла эти слезы, и не только
утерла слезы, но села к лампе и развернула книгу, притворившись спокойною. Надо было показать ему, что она недовольна тем, что он не вернулся, как обещал, только недовольна, но никак не показывать ему своего горя и, главное, жалости о себе. Ей можно было жалеть о себе, но не ему о ней. Она не хотела борьбы, упрекала его за то, что он хотел бороться, но невольно сама становилась
в положение борьбы.
Степан Аркадьич покраснел при упоминании о Болгаринове, потому что он
в этот же день
утром был у Еврея Болгаринова, и визит этот оставил
в нем неприятное воспоминание. Степан Аркадьич твердо знал, что дело, которому он хотел служить, было новое, живое и честное дело; но нынче
утром, когда Болгаринов, очевидно, нарочно заставил его два часа дожидаться с другими просителями
в приемной, ему вдруг стало неловко.
Чувствуя, что примирение было полное, Анна с
утра оживленно принялась за приготовление к отъезду. Хотя и не было решено, едут ли они
в понедельник или во вторник, так как оба вчера уступали один другому, Анна деятельно приготавливалась к отъезду, чувствуя себя теперь совершенно равнодушной к тому, что они уедут днем раньше или позже. Она стояла
в своей комнате над открытым сундуком, отбирая вещи, когда он, уже одетый, раньше обыкновенного вошел к ней.
Утром страшный кошмар, несколько раз повторявшийся ей
в сновидениях еще до связи с Вронским, представился ей опять и разбудил ее. Старичок с взлохмаченной бородой что-то делал, нагнувшись над железом, приговаривая бессмысленные французские слова, и она, как и всегда при этом кошмаре (что и составляло его ужас), чувствовала, что мужичок этот не обращает на нее внимания, но делает это какое-то страшное дело
в железе над нею. И она проснулась
в холодном поту.