Неточные совпадения
Либеральная партия
говорила или, лучше, подразумевала, что религия есть только узда
для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьич не мог вынести без боли в ногах даже короткого молебна и не мог понять, к чему все эти страшные и высокопарные слова о том свете, когда и на этом жить было бы очень весело.
Для чего этим трем барышням нужно было
говорить через день по-французски и по-английски;
для чего они в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты;
для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев;
для чего в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой, так что статные ножки ее в туго-натянутых красных чулках были на всем виду;
для чего им, в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно было ходить по Тверскому бульвару, — всего этого и многого другого, что делалось в их таинственном мире, он не понимал, но знал, что всё, что там делалось, было прекрасно, и был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
Профессор с досадой и как будто умственною болью от перерыва оглянулся на странного вопрошателя, похожего более на бурлака, чем на философа, и перенес глаза на Сергея Ивановича, как бы спрашивая: что ж тут
говорить? Но Сергей Иванович, который далеко не с тем усилием и односторонностью
говорил, как профессор, и у которого в голове оставался простор
для того, чтоб и отвечать профессору и вместе понимать ту простую и естественную точку зрения, с которой был сделан вопрос, улыбнулся и сказал...
— Нет, ты постой, постой, — сказал он. — Ты пойми, что это
для меня вопрос жизни и смерти. Я никогда ни с кем не
говорил об этом. И ни с кем я не могу
говорить об этом, как с тобою. Ведь вот мы с тобой по всему чужие: другие вкусы, взгляды, всё; но я знаю, что ты меня любишь и понимаешь, и от этого я тебя ужасно люблю. Но, ради Бога, будь вполне откровенен.
Князь был на стороне Левина,
говорил, что он ничего не желает лучшего
для Кити.
Княгиня же, со свойственною женщинам привычкой обходить вопрос,
говорила, что Кити слишком молода, что Левин ничем не показывает, что имеет серьезные намерения, что Кити не имеет к нему привязанности, и другие доводы; но не
говорила главного, того, что она ждет лучшей партии
для дочери, и что Левин несимпатичен ей, и что она не понимает его.
Он
говорил с нею то, что обыкновенно
говорят в свете, всякий вздор, но вздор, которому он невольно придавал особенный
для нее смысл.
— Я больше тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты
говоришь, что он с ней
говорил об тебе. Этого не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это
для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так.
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал,
говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты
для него, и я знаю, что чем больше он с тобой жил, тем выше ты
для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты
для него божество всегда была и осталась, а это увлечение не души его…
И странно то, что хотя они действительно
говорили о том, как смешон Иван Иванович своим французским языком, и о том, что
для Елецкой можно было бы найти лучше партию, а между тем эти слова имели
для них значение, и они чувствовали это так же, как и Кити.
— Сергей Иваныч? А вот к чему! — вдруг при имени Сергея Ивановича вскрикнул Николай Левин, — вот к чему… Да что
говорить? Только одно…
Для чего ты приехал ко мне? Ты презираешь это, и прекрасно, и ступай с Богом, ступай! — кричал он, вставая со стула, — и ступай, и ступай!
Не раз
говорила она себе эти последние дни и сейчас только, что Вронский
для нее один из сотен вечно одних и тех же, повсюду встречаемых молодых людей, что она никогда не позволит себе и думать о нем; но теперь, в первое мгновенье встречи с ним, ее охватило чувство радостной гордости.
— Когда стара буду и дурна, я сделаюсь такая же, —
говорила Бетси, — но
для вас,
для молодой, хорошенькой женщины еще рано в эту богадельню.
— Так сделайте это
для меня, никогда не
говорите мне этих слов, и будем добрыми друзьями, — сказала она словами; но совсем другое
говорил ее взгляд.
И потом, ревновать — значит унижать и себя и ее»,
говорил он себе, входя в ее кабинет; но рассуждение это, прежде имевшее такой вес
для него, теперь ничего не весило и не значило.
Он
говорил и смотрел на ее смеющиеся, страшные теперь
для него своею непроницаемостью глаза и,
говоря, чувствовал всю бесполезность и праздность своих слов.
Она
говорила себе: «Нет, теперь я не могу об этом думать; после, когда я буду спокойнее». Но это спокойствие
для мыслей никогда не наступало; каждый paз, как являлась ей мысль о том, что она сделала, и что с ней будет, и что она должна сделать, на нее находил ужас, и она отгоняла от себя эти мысли.
Он теперь,
говоря с братом о неприятной весьма
для него вещи, зная, что глаза многих могут быть устремлены на них, имел вид улыбающийся, как будто он о чем-нибудь неважном шутил с братом.
Со времени того разговора после вечера у княгини Тверской он никогда не
говорил с Анною о своих подозрениях и ревности, и тот его обычный тон представления кого-то был как нельзя более удобен
для его теперешних отношений к жене.
«Ты не хотела объясниться со мной, — как будто
говорил он, мысленно обращаясь к ней, — тем хуже
для тебя.
Тем хуже
для тебя»,
говорил он мысленно, как человек, который бы тщетно попытался потушить пожар, рассердился бы на свои тщетные усилия и сказал бы: «так на же тебе! так сгоришь за это!»
«
Для Бетси еще рано», подумала она и, взглянув в окно, увидела карету и высовывающуюся из нее черную шляпу и столь знакомые ей уши Алексея Александровича. «Вот некстати; неужели ночевать?» подумала она, и ей так показалось ужасно и страшно всё, что могло от этого выйти, что она, ни минуты не задумываясь, с веселым и сияющим лицом вышла к ним навстречу и, чувствуя в себе присутствие уже знакомого ей духа лжи и обмана, тотчас же отдалась этому духу и начала
говорить, сама не зная, что скажет.
С следующего дня, наблюдая неизвестного своего друга, Кити заметила, что М-llе Варенька и с Левиным и его женщиной находится уже в тех отношениях, как и с другими своими protégés. Она подходила к ним, разговаривала, служила переводчицей
для женщины, не умевшей
говорить ни на одном иностранном языке.
И одни
говорили, что мадам Шталь сделала себе общественное положение добродетельной, высокорелигиозной женщины; другие
говорили, что она была в душе то самое высоко-нравственное существо, жившее только
для добра ближнего, каким она представлялась.
Мадам Шталь
говорила с Кити как с милым ребенком, на которого любуешься, как на воспоминание своей молодости, и только один раз упомянула о том, что во всех людских горестях утешение дает лишь любовь и вера и что
для сострадания к нам Христа нет ничтожных горестей, и тотчас же перевела разговор на другое.
Для Константина народ был только главный участник в общем труде, и, несмотря на всё уважение и какую-то кровную любовь к мужику, всосанную им, как он сам
говорил, вероятно с молоком бабы-кормилицы, он, как участник с ним в общем деле, иногда приходивший в восхищенье от силы, кротости, справедливости этих людей, очень часто, когда в общем деле требовались другие качества, приходил в озлобление на народ за его беспечность, неряшливость, пьянство, ложь.
— Ты не поверишь, —
говорил он брату, — какое
для меня наслажденье эта хохлацкая лень. Ни одной мысли в голове, хоть шаром покати.
— Что ты
говоришь? Разве может быть сомнение в пользе образования? Если оно хорошо
для тебя, то и
для всякого.
«И
для чего она
говорит по-французски с детьми? — подумал он. — Как это неестественно и фальшиво! И дети чувствуют это. Выучить по-французски и отучить от искренности», думал он сам с собой, не зная того, что Дарья Александровна всё это двадцать раз уже передумала и всё-таки, хотя и в ущерб искренности, нашла необходимым учить этим путем своих детей.
— «Никак», — подхватил он тонко улыбаясь, — это лучшее средство. — Я давно вам
говорю, — обратился он к Лизе Меркаловой, — что
для того чтобы не было скучно, надо не думать, что будет скучно. Это всё равно, как не надо бояться, что не заснешь, если боишься бессонницы. Это самое и сказала вам Анна Аркадьевна.
Кроме того, Левин знал, что он увидит у Свияжского помещиков соседей, и ему теперь особенно интересно было
поговорить, послушать о хозяйстве те самые разговоры об урожае, найме рабочих и т. п., которые, Левин знал, принято считать чем-то очень низким, но которые теперь
для Левина казались одними важными.
Многое же из того, что дальше
говорил помещик, доказывая, почему Россия погублена эмансипацией, показалось ему даже очень верным,
для него новым и неопровержимым.
— Ну вот, вы сами
говорите! Чтоб она не носила лечить криксу на насесть,
для этого нужно… — весело улыбаясь, сказал Свияжский.
— Я не про то
говорю, — сказал он. — Я
говорю, что я
для своей выгоды делаю. Мне выгоднее, если мужики лучше работают.
Эти два человека были так родны и близки друг другу, что малейшее движение, тон голоса
говорил для обоих больше, чем всё, что можно сказать словами.
Левин
говорил то, что он истинно думал в это последнее время. Он во всем видел только смерть или приближение к ней. Но затеянное им дело тем более занимало его. Надо же было как-нибудь доживать жизнь, пока не пришла смерть. Темнота покрывала
для него всё; но именно вследствие этой темноты он чувствовал, что единственною руководительною нитью в этой темноте было его дело, и он из последних сил ухватился и держался за него.
Сколько раз он
говорил себе, что ее любовь была счастье; и вот она любила его, как может любить женщина,
для которой любовь перевесила все блага в жизни, ― и он был гораздо дальше от счастья, чем когда он поехал за ней из Москвы.
Но она не позволила себя перебить. То, что она
говорила, было слишком важно
для нее.
Я бы не позволил себе так выразиться,
говоря с человеком неразвитым, — сказал адвокат, — но полагаю, что
для нас это понятно.
Ничего, казалось, не было необыкновенного в том, что она сказала, но какое невыразимое
для него словами значение было в каждом звуке, в каждом движении ее губ, глаз, руки, когда она
говорила это! Тут была и просьба о прощении, и доверие к нему, и ласка, нежная, робкая ласка, и обещание, и надежда, и любовь к нему, в которую он не мог не верить и которая душила его счастьем.
Для Кити точно так же, казалось, должно бы быть интересно то, что они
говорили о правах и образовании женщин.
Степан Аркадьич был бы
для него самый приятный собеседник, но он ехал, как он
говорил, на вечер, в действительности же в балет.
Он хотел
поговорить с ним, утешить его; но, вспомнив, что он в одной рубашке, раздумал и опять сел к форточке, чтобы купаться в холодном воздухе и глядеть на этот чудной формы, молчаливый, но полный
для него значения крест и на возносящуюся желтояркую звезду.
— Я не
для мужа, а
для себя не хочу. Не
говорите этого! — отвечал взволнованный голос Анны.
Осматривание достопримечательностей, не
говоря о том, что всё уже было видено, не имело
для него, как
для Русского и умного человека, той необъяснимой значительности, которую умеют приписывать этому делу Англичане.
Слово талант, под которым они разумели прирожденную, почти физическую способность, независимую от ума и сердца, и которым они хотели назвать всё, что переживаемо было художником, особенно часто встречалось в их разговоре, так как оно им было необходимо,
для того чтобы называть то, о чем они не имели никакого понятия, но хотели
говорить.
— Да, были бы, — сказал он грустно. — Вот именно один из тех людей, о которых
говорят, что они не
для этого мира.
Но
для выражения этого желания освобождения не было у него слов, и потому он не
говорил об этом, а по привычке требовал удовлетворения тех желаний, которые уже не могли быть исполнены.
— Вы приедете ко мне, — сказала графиня Лидия Ивановна, помолчав, — нам надо
поговорить о грустном
для вас деле. Я всё бы дала, чтоб избавить вас от некоторых воспоминаний, но другие не так думают. Я получила от нее письмо. Она здесь, в Петербурге.
«Но
для чего они все сговорились это
говорить всё одним манером, всё самое скучное и ненужное?