Неточные совпадения
— Приеду когда-нибудь, — сказал он. — Да, брат, женщины, — это винт, на котором всё вертится. Вот и
мое дело плохо, очень плохо. И всё от женщин. Ты мне скажи откровенно, — продолжал он, достав сигару и держась одною рукой зa бокал, — ты мне дай совет.
— Да, вот вам кажется! А как она в самом
деле влюбится, а он столько же думает жениться, как я?… Ох! не смотрели бы
мои глаза!.. «Ах, спиритизм, ах, Ницца, ах, на бале»… — И князь, воображая, что он представляет жену, приседал на каждом слове. — А вот, как сделаем несчастье Катеньки, как она в самом
деле заберет в голову…
— А эта женщина, — перебил его Николай Левин, указывая на нее, —
моя подруга жизни, Марья Николаевна. Я взял ее из дома, — и он дернулся шеей, говоря это. — Но люблю ее и уважаю и всех, кто меня хочет знать, — прибавил он, возвышая голос и хмурясь, — прошу любить и уважать ее. Она всё равно что
моя жена, всё равно. Так вот, ты знаешь, с кем имеешь
дело. И если думаешь, что ты унизишься, так вот Бог, а вот порог.
— О, прекрасно! Mariette говорит, что он был мил очень и… я должен тебя огорчить… не скучал о тебе, не так, как твой муж. Но еще раз merci,
мой друг, что подарила мне
день. Наш милый самовар будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
— Он всё не хочет давать мне развода! Ну что же мне делать? (Он был муж ее.) Я теперь хочу процесс начинать. Как вы мне посоветуете? Камеровский, смотрите же за кофеем — ушел; вы видите, я занята
делами! Я хочу процесс, потому что состояние мне нужно
мое. Вы понимаете ли эту глупость, что я ему будто бы неверна, с презрением сказала она, — и от этого он хочет пользоваться
моим имением.
Опять я пускаю в ход дипломацию, и опять, как только надо заключить всё
дело,
мой титулярный советник горячится, краснеет, колбасики поднимаются, и опять я разливаюсь в дипломатических тонкостях.
«И ужаснее всего то, — думал он, — что теперь именно, когда подходит к концу
мое дело (он думал о проекте, который он проводил теперь), когда мне нужно всё спокойствие и все силы души, теперь на меня сваливается эта бессмысленная тревога. Но что ж делать? Я не из таких людей, которые переносят беспокойство и тревоги и не имеют силы взглянуть им в лицо».
«Вопросы о ее чувствах, о том, что делалось и может делаться в ее душе, это не
мое дело, это
дело ее совести и подлежит религии», сказал он себе, чувствуя облегчение при сознании, что найден тот пункт узаконений, которому подлежало возникшее обстоятельство.
«Итак, — сказал себе Алексей Александрович, — вопросы о ее чувствах и так далее — суть вопросы ее совести, до которой мне не может быть
дела.
Моя же обязанность ясно определяется. Как глава семьи, я лицо, обязанное руководить ею и потому отчасти лицо ответственное; я должен указать опасность, которую я вижу, предостеречь и даже употребить власть. Я должен ей высказать».
— Ну, уж извини меня, но есть что-то мизерное в этом считаньи. У нас свои занятия, у них свои, и им надо барыши. Ну, впрочем,
дело сделано, и конец. А вот и глазунья, самая
моя любимая яичница. И Агафья Михайловна даст нам этого травничку чудесного…
Нет, уж извини, но я считаю аристократом себя и людей подобных мне, которые в прошедшем могут указать на три-четыре честные поколения семей, находившихся на высшей степени образования (дарованье и ум — это другое
дело), и которые никогда ни перед кем не подличали, никогда ни в ком не нуждались, как жили
мой отец,
мой дед.
— Опасность в скачках военных, кавалерийских, есть необходимое условие скачек. Если Англия может указать в военной истории на самые блестящие кавалерийские
дела, то только благодаря тому, что она исторически развивала в себе эту силу и животных и людей. Спорт, по
моему мнению, имеет большое значение, и, как всегда, мы видим только самое поверхностное.
— О, нет! — сказала Долли. — Первое время было неудобно, а теперь всё прекрасно устроилось благодаря
моей старой няне, — сказала она, указывая на Матрену Филимоновну, понимавшую, что говорят о ней, и весело и дружелюбно улыбавшуюся Левину. Она знала его и знала, что это хороший жених барышне, и желала, чтобы
дело сладилось.
Это
дело не
мое личное, а тут вопрос об общем благе.
― Я пришел вам сказать, что я завтра уезжаю в Москву и не вернусь более в этот дом, и вы будете иметь известие о
моем решении чрез адвоката, которому я поручу
дело развода. Сын же
мой переедет к сестре, ― сказал Алексей Александрович, с усилием вспоминая то, что он хотел сказать о сыне.
― Прежде чем начать говорить о
моем деле, ― сказал Алексей Александрович, удивленно проследив глазами за движением адвоката, ― я должен заметить, что
дело, о котором я имею говорить с вами, должно быть тайной.
— Потому что я начинаю
дело развода с вашею сестрой,
моею женой. Я должен был…
— Это ужасно! — сказал Степан Аркадьич, тяжело вздохнув. — Я бы одно сделал, Алексей Александрович. Умоляю тебя, сделай это! — сказал он. —
Дело еще не начато, как я понял. Прежде чем ты начнешь
дело, повидайся с
моею женой, поговори с ней. Она любит Анну как сестру, любит тебя, и она удивительная женщина. Ради Бога поговори с ней! Сделай мне эту дружбу, я умоляю тебя!
— Ах! — вскрикнула она, увидав его и вся просияв от радости. — Как ты, как же вы (до этого последнего
дня она говорила ему то «ты», то «вы»)? Вот не ждала! А я разбираю
мои девичьи платья, кому какое…
Ни интереса к
моему делу, к хозяйству, к мужикам, ни к музыке, в которой она довольно сильна, ни к чтению.
Целый
день нынче я должен был делать распоряжения, распоряжения по дому, вытекавшие (он налег на слово вытекавшие) из
моего нового, одинокого положения.
— Ужаснее всего то, что ты — какая ты всегда, и теперь, когда ты такая святыня для меня, мы так счастливы, так особенно счастливы, и вдруг такая дрянь… Не дрянь, зачем я его браню? Мне до него
дела нет. Но за что
мое, твое счастие?..
— Да, это всё может быть верно и остроумно… Лежать, Крак! — крикнул Степан Аркадьич на чесавшуюся и ворочавшую всё сено собаку, очевидно уверенный в справедливости своей темы и потому спокойно и неторопливо. — Но ты не определил черты между честным и бесчестным трудом. То, что я получаю жалованья больше, чем
мой столоначальник, хотя он лучше меня знает
дело, — это бесчестно?
— Отчего же и не пойти, если весело. Ça ne tire pas à conséquence. [Это не может иметь последствий.] Жене
моей от этого не хуже будет, а мне будет весело. Главное
дело — блюди святыню дома. В доме чтобы ничего не было. А рук себе не завязывай.
― У нас идут переговоры с ее мужем о разводе. И он согласен; но тут есть затруднения относительно сына, и
дело это, которое должно было кончиться давно уже, вот тянется три месяца. Как только будет развод, она выйдет за Вронского. Как это глупо, этот старый обычай кружения, «Исаия ликуй», в который никто не верит и который мешает счастью людей! ― вставил Степан Аркадьич. ― Ну, и тогда их положение будет определенно, как
мое, как твое.
— Для тебя это не имеет смысла, потому что до меня тебе никакого
дела нет. Ты не хочешь понять
моей жизни. Одно, что меня занимало здесь, — Ганна. Ты говоришь, что это притворство. Ты ведь говорил вчера, что я не люблю дочь, а притворяюсь, что люблю эту Англичанку, что это ненатурально; я бы желала знать, какая жизнь для меня здесь может быть натуральна!
— Да
моя теория та: война, с одной стороны, есть такое животное, жестокое и ужасное
дело, что ни один человек, не говорю уже христианин, не может лично взять на свою ответственность начало войны, а может только правительство, которое призвано к этому и приводится к войне неизбежно. С другой стороны, и по науке и по здравому смыслу, в государственных
делах, в особенности в
деле воины, граждане отрекаются от своей личной воли.