Неточные совпадения
Степан Аркадьич мог быть спокоен, когда он
думал о жене, мог надеяться, что всё образуется, по выражению Матвея, и мог спокойно читать газету и пить кофе; но когда он увидал ее измученное, страдальческое лицо, услыхал этот звук голоса, покорный судьбе и отчаянный, ему захватило дыхание, что-то подступило к горлу, и глаза его заблестели слезами.
— Долли! — проговорил он, уже всхлипывая. — Ради Бога,
подумай о детях, они не виноваты. Я виноват, и накажи меня, вели мне искупить свою вину. Чем я могу, я всё готов! Я виноват, нет слов сказать, как я виноват! Но, Долли, прости!
Или… он не мог
думать о том, что с ним будет, если ему откажут.
— Я не знаю, — отвечал он, не
думая о том, что говорит. Мысль
о том, что если он поддастся этому ее тону спокойной дружбы, то он опять уедет ничего не решив, пришла ему, и он решился возмутиться.
— Ну что ж, едем? — спросил он. — Я всё
о тебе
думал, и я очень рад, что ты приехал, — сказал он, с значительным видом глядя ему в глаза.
Всю дорогу приятели молчали. Левин
думал о том, что означала эта перемена выражения на лице Кити, и то уверял себя, что есть надежда, то приходил в отчаяние и ясно видел, что его надежда безумна, а между тем чувствовал себя совсем другим человеком, не похожим на того, каким он был до ее улыбки и слов: до свидания.
— Но ты не ошибаешься? Ты знаешь,
о чем мы говорим? — проговорил Левин, впиваясь глазами в своего собеседника. — Ты
думаешь, что это возможно?
— Я тебе говорю, чтò я
думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив
о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
И вдруг они оба почувствовали, что хотя они и друзья, хотя они обедали вместе и пили вино, которое должно было бы еще более сблизить их, но что каждый
думает только
о своем, и одному до другого нет дела. Облонский уже не раз испытывал это случающееся после обеда крайнее раздвоение вместо сближения и знал, что надо делать в этих случаях.
Когда она
думала о прошедшем, она с удовольствием, с нежностью останавливалась на воспоминаниях своих отношений к Левину.
Но за то, как только она
думала о будущем с Вронским, пред ней вставала перспектива блестяще-счастливая; с Левиным же будущность представлялась туманною.
Но в это самое время вышла княгиня. На лице ее изобразился ужас, когда она увидела их одних и их расстроенные лица. Левин поклонился ей и ничего не сказал. Кити молчала, не поднимая глаз. «Слава Богу, отказала», —
подумала мать, и лицо ее просияло обычной улыбкой, с которою она встречала по четвергам гостей. Она села и начала расспрашивать Левина
о его жизни в деревне. Он сел опять, ожидая приезда гостей, чтоб уехать незаметно.
— Когда найдено было электричество, — быстро перебил Левин, — то было только открыто явление, и неизвестно было, откуда оно происходит и что оно производит, и века прошли прежде, чем
подумали о приложении его. Спириты же, напротив, начали с того, что столики им пишут и духи к ним приходят, а потом уже стали говорить, что это есть сила неизвестная.
— Я
думаю, — продолжал он, — что эта попытка спиритов объяснять свои чудеса какою-то новою силой — самая неудачная. Они прямо говорят
о силе духовной и хотят ее подвергнуть материальному опыту.
Но тотчас же она
подумала о том, на кого она променяла его.
— Ну, нет, — сказала графиня, взяв ее за руку, — я бы с вами объехала вокруг света и не соскучилась бы. Вы одна из тех милых женщин, с которыми и поговорить и помолчать приятно. А
о сыне вашем, пожалуйста, не
думайте; нельзя же никогда не разлучаться.
То же самое
думал ее сын. Он провожал ее глазами до тех пор, пока не скрылась ее грациозная фигура, и улыбка остановилась на его лице. В окно он видел, как она подошла к брату, положила ему руку на руку и что-то оживленно начала говорить ему, очевидно
о чем-то не имеющем ничего общего с ним, с Вронским, и ему ото показалось досадным.
— Но, Долли, что же делать, что же делать? Как лучше поступить в этом ужасном положении? — вот
о чем надо
подумать.
Он читал книгу,
думал о том, что читал, останавливаясь, чтобы слушать Агафью Михайловну, которая без устали болтала; и вместе с тем разные картины хозяйства и будущей семейной жизни без связи представлялись его воображению.
«То-то пустобрех»,
думал он, применяя в мыслях это название из охотничьего словаря к знаменитому доктору и слушая его болтовню
о признаках болезни дочери.
«И ужаснее всего то, —
думал он, — что теперь именно, когда подходит к концу мое дело (он
думал о проекте, который он проводил теперь), когда мне нужно всё спокойствие и все силы души, теперь на меня сваливается эта бессмысленная тревога. Но что ж делать? Я не из таких людей, которые переносят беспокойство и тревоги и не имеют силы взглянуть им в лицо».
— Позволь, дай договорить мне. Я люблю тебя. Но я говорю не
о себе; главные лица тут — наш сын и ты сама. Очень может быть, повторяю, тебе покажутся совершенно напрасными и неуместными мои слова; может быть, они вызваны моим заблуждением. В таком случае я прошу тебя извинить меня. Но если ты сама чувствуешь, что есть хоть малейшие основания, то я тебя прошу
подумать и, если сердце тебе говорит, высказать мне…
Она
думала о другом, она видела его и чувствовала, как ее сердце при этой мысли наполнялось волнением и преступною радостью.
Она говорила себе: «Нет, теперь я не могу об этом
думать; после, когда я буду спокойнее». Но это спокойствие для мыслей никогда не наступало; каждый paз, как являлась ей мысль
о том, что она сделала, и что с ней будет, и что она должна сделать, на нее находил ужас, и она отгоняла от себя эти мысли.
«Должны быть и вальдшнепы»,
подумал он и как раз у поворота к дому встретил лесного караульщика, который подтвердил его предположение
о вальдшнепах.
— Ну что, твои дела как? — сказал Левин,
подумав о том, как нехорошо с его стороны
думать только
о себе.
— Вот отлично! Общий! — вскрикнул Левин и побежал с Лаской в чащу отыскивать вальдшнепа. «Ах да,
о чем это неприятно было? — вспоминал он. — Да, больна Кити… Что ж делать, очень жаль»,
думал он.
Он
думал о том, что Анна обещала ему дать свиданье нынче после скачек. Но он не видал ее три дня и, вследствие возвращения мужа из-за границы, не знал, возможно ли это нынче или нет, и не знал, как узнать это. Он виделся с ней в последний раз на даче у кузины Бетси. На дачу же Карениных он ездил как можно реже. Теперь он хотел ехать туда и обдумывал вопрос, как это сделать.
И разговор перешел на ожидания нынешней скачки,
о которой только и мог
думать теперь Вронский.
Вронский взял письмо и записку брата. Это было то самое, что он ожидал, — письмо от матери с упреками за то, что он не приезжал, и записка от брата, в которой говорилось, что нужно переговорить. Вронский знал, что это всё
о том же. «Что им за делo!»
подумал Вронский и, смяв письма, сунул их между пуговиц сюртука, чтобы внимательно прочесть дорогой. В сенях избы ему встретились два офицера: один их, а другой другого полка.
Они и понятия не имеют
о том, что такое счастье, они не знают, что без этой любви для нас ни счастья, ни несчастья — нет жизни»,
думал он.
Он чувствовал всю мучительность своего и её положения, всю трудность при той выставленности для глаз всего света, в которой они находились, скрывать свою любовь, лгать и обманывать; и лгать, обманывать, хитрить и постоянно
думать о других тогда, когда страсть, связывавшая их, была так сильна, что они оба забывали оба всем другом, кроме своей любви.
Он не
думал уже
о том, как этот ливень испортит гипподром, но теперь радовался тому, что, благодаря этому дождю, наверное застанет ее дома и одну, так как он знал, что Алексей Александрович, недавно вернувшийся с вод, не переезжал из Петербурга.
Вронский теперь забыл всё, что он
думал дорогой
о тяжести и трудности своего положения.
— Но вы нездоровы или огорчены, — продолжал он, не выпуская ее руки и нагибаясь над нею. —
О чем вы
думали?
Когда бы, в какую минуту ни спросили бы ее,
о чем она
думала, она без ошибки могла ответить: об одном,
о своем счастьи и
о своем несчастьи.
Она
думала теперь именно, когда он застал ее, вот
о чем: она
думала, почему для других, для Бетси, например (она знала ее скрытую для света связь с Тушкевичем), всё это было легко, а для нее так мучительно?
— Но вы не сказали,
о чем вы
думали, когда я вошел, — сказал он, перервав свой рассказ, — пожалуйста, скажите!
Когда она
думала о сыне и его будущих отношениях к бросившей его отца матери, ей так становилось страшно за то, что она сделала, что она не рассуждала, а, как женщина, старалась только успокоить себя лживыми рассуждениями и словами, с тем чтобы всё оставалось по старому и чтобы можно было забыть про страшный вопрос, что будет с сыном.
Он был до такой степени переполнен чувством к Анне, что и не
подумал о том, который час и есть ли ему еще время ехать к Брянскому.
Он приехал к Брянскому, пробыл у него пять минут и поскакал назад. Эта быстрая езда успокоила его. Всё тяжелое, что было в его отношениях к Анне, вся неопределенность, оставшаяся после их разговора, всё выскочило из его головы; он с наслаждением и волнением
думал теперь
о скачке,
о том, что он всё-таки поспеет, и изредка ожидание счастья свидания нынешней ночи вспыхивало ярким светом в его воображении.
«
О, милая!»
подумал Вронский.
В то самое мгновение, как Вронский
подумал о том, что надо теперь обходить Махотина, сама Фру-Фру, поняв уже то, что он
подумал, безо всякого поощрения, значительно наддала и стала приближаться к Махотину с самой выгодной стороны, со стороны веревки.
Вронский только
подумал о том, что можно обойти и извне, как Фру-Фру переменила ногу и стала обходить именно таким образом.
«
О, прелесть моя!»
думал он на Фру-Фру, прислушиваясь к тому, что происходило сзади.
Алексей Александрович
думал и говорил, что ни в какой год у него не было столько служебного дела, как в нынешний; но он не сознавал того, что он сам выдумывал себе в нынешнем году дела, что это было одно из средств не открывать того ящика, где лежали чувства к жене и семье и мысли
о них и которые делались тем страшнее, чем дольше они там лежали.
Если бы кто-нибудь имел право спросить Алексея Александровича, что он
думает о поведении своей жены, то кроткий, смирный Алексей Александрович ничего не ответил бы, а очень бы рассердился на того человека, который у него спросил бы про это.
Алексей Александрович ничего не хотел
думать о поведении и чувствах своей жены, и действительно он об этом ничего не
думал.
Сколько раз во время своей восьмилетней счастливой жизни с женой, глядя на чужих неверных жен и обманутых мужей, говорил себе Алексей Александрович: «как допустить до этого? как не развязать этого безобразного положения?» Но теперь, когда беда пала на его голову, он не только не
думал о том, как развязать это положение, но вовсе не хотел знать его, не хотел знать именно потому, что оно было слишком ужасно, слишком неестественно.
Но нет, ему нужны только ложь и приличие», — говорила себе Анна, не
думая о том, чего именно она хотела от мужа, каким бы она хотела его видеть.