Тетушка Анны Сергеевны, княжна Х……я, худенькая и маленькая женщина с сжатым в кулачок лицом и неподвижными
злыми глазами под седою накладкой, вошла и, едва поклонившись гостям, опустилась в широкое бархатное кресло, на которое никто, кроме ее, не имел права садиться. Катя поставила ей скамейку под ноги: старуха не поблагодарила ее, даже не взглянула на нее, только пошевелила руками под желтою шалью, покрывавшею почти все ее тщедушное тело. Княжна любила желтый цвет: у ней и на чепце были ярко-желтые ленты.
Прошло еще минут пять, прежде чем явились санитары с носилками, вынесли ее, она уже молчала, и на потемневшем лице ее тускло светились неприятно зеленые, как бы
злые глаза.
Дверь вдруг тихо отворилась, перед ним явился Марк Волохов, в женском капоте и в туфлях Козлова, нечесаный, с невыспавшимся лицом, бледный, худой, с
злыми глазами, как будто его всего передернуло.
Нехлюдов подождал, пока солдат установил самовар (офицер проводил его маленькими
злыми глазами, как бы прицеливаясь, куда бы ударить его). Когда же самовар был поставлен, офицер заварил чай. Потом достал из погребца четвероугольный графинчик с коньяком и бисквиты Альберт. Уставив всё это на скатерть, он опять обратился к Нехлюдову.
— Э, батенька, перестаньте ломать комедию! — с сердцем перебил его Половодов, делая
злые глаза. — Вы меня знаете, и я вас хорошо знаю… Что же еще представляться!
Неточные совпадения
Жалко их! и Наталью Савишну жалко, и березовую аллею, и Фоку жалко! Даже
злую Мими — и ту жалко. Все, все жалко! А бедная maman? И слезы опять навертывались на
глаза; но ненадолго.
Этот грубый рассказ, рассмешив мать и Спивак, заставил и Лидию усмехнуться, а Самгин подумал, что Иноков ловко играет простодушного, на самом же деле он, должно быть, хитер и
зол. Вот он говорит, поблескивая холодными
глазами:
— Розанов — брехун, чувственник и еретик, здесь неуместен. Место ему уготовано в аду. — И,
зло вспыхнувшими
глазами покосясь в сторону Самгина, небрежно пробормотал:
Ее судороги становились сильнее, голос звучал
злей и резче, доктор стоял в изголовье кровати, прислонясь к стене, и кусал, жевал свою черную щетинистую бороду. Он был неприлично расстегнут, растрепан, брюки его держались на одной подтяжке, другую он накрутил на кисть левой руки и дергал ее вверх, брюки подпрыгивали, ноги доктора дрожали, точно у пьяного, а мутные
глаза так мигали, что казалось — веки тоже щелкают, как зубы его жены. Он молчал, как будто рот его навсегда зарос бородой.
«Полуграмотному человеку, какому-нибудь слесарю, поручена жизнь сотен людей. Он везет их сотни верст. Он может сойти с ума, спрыгнуть на землю, убежать, умереть от паралича сердца. Может, не щадя своей жизни, со
зла на людей устроить крушение. Его ответственность предо мной… пред людями — ничтожна. В пятом году машинист Николаевской дороги увез революционеров-рабочих на
глазах карательного отряда…»