Неточные совпадения
Главные качества Степана Аркадьича, заслужившие ему это общее уважение по службе, состояли, во-первых, в чрезвычайной снисходительности к
людям, основанной в нем на сознании своих недостатков; во-вторых, в совершенной либеральности, не той, про которую он вычитал в газетах, но той, что у него
была в крови и
с которою он совершенно равно и одинаково относился ко всем
людям,
какого бы состояния и звания они ни
были, и в-третьих — главное — в совершенном равнодушии к тому делу, которым он занимался, вследствие чего он никогда не увлекался и не делал ошибок.
В воспоминание же о Вронском примешивалось что-то неловкое, хотя он
был в высшей степени светский и спокойный
человек;
как будто фальшь какая-то
была, — не в нем, он
был очень прост и мил, — но в ней самой, тогда
как с Левиным она чувствовала себя совершенно простою и ясною.
— Я больше тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих
людей,
как Стива,
как они смотрят на это. Ты говоришь, что он
с ней говорил об тебе. Этого не
было. Эти
люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так.
Константин Левин заглянул в дверь и увидел, что говорит
с огромной шапкой волос молодой
человек в поддевке, а молодая рябоватая женщина, в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата не видно
было. У Константина больно сжалось сердце при мысли о том, в среде
каких чужих
людей живет его брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался к тому, что говорил господин в поддевке. Он говорил о каком-то предприятии.
Увидев Алексея Александровича
с его петербургски-свежим лицом и строго самоуверенною фигурой, в круглой шляпе,
с немного-выдающеюся спиной, он поверил в него и испытал неприятное чувство, подобное тому,
какое испытал бы
человек, мучимый жаждою и добравшийся до источника и находящий в этом источнике собаку, овцу или свинью, которая и
выпила и взмутила воду.
Вронский
был не только знаком со всеми, но видал каждый день всех, кого он тут встретил, и потому он вошел
с теми спокойными приемами,
с какими входят в комнату к
людям, от которых только что вышли.
— Я несчастлива? — сказала она, приближаясь к нему и
с восторженною улыбкой любви глядя на него, — я —
как голодный
человек, которому дали
есть. Может
быть, ему холодно, и платье у него разорвано, и стыдно ему, но он не несчастлив. Я несчастлива? Нет, вот мое счастье…
Нахмуренное лицо Алексея Вронского побледнело, и выдающаяся нижняя челюсть его дрогнула, что
с ним бывало редко. Он,
как человек с очень добрым сердцем, сердился редко, но когда сердился и когда у него дрожал подбородок, то,
как это и знал Александр Вронский, он
был опасен. Александр Вронский весело улыбнулся.
Не успел Вронский посмотреть седло, о котором надо
было сделать распоряжение,
как скачущих позвали к беседке для вынимания нумеров и отправления.
С серьезными, строгими, многие
с бледными лицами, семнадцать
человек офицеров сошлись к беседке и разобрали нумера. Вронскому достался 7-й нумер. Послышалось: «садиться!»
Он, этот умный и тонкий в служебных делах
человек, не понимал всего безумия такого отношения к жене. Он не понимал этого, потому что ему
было слишком страшно понять свое настоящее положение, и он в душе своей закрыл, запер и запечатал тот ящик, в котором у него находились его чувства к семье, т. е. к жене и сыну. Он, внимательный отец,
с конца этой зимы стал особенно холоден к сыну и имел к нему то же подтрунивающее отношение,
как и к желе. «А! молодой
человек!» обращался он к нему.
— А,
как это мило! — сказала она, подавая руку мужу и улыбкой здороваясь
с домашним
человеком, Слюдиным. — Ты ночуешь, надеюсь? —
было первое слово, которое подсказал ей дух обмана, — а теперь едем вместе. Только жаль, что я обещала Бетси. Она заедет за мной.
Сережа, и прежде робкий в отношении к отцу, теперь, после того
как Алексей Александрович стал его звать молодым
человеком и
как ему зашла в голову загадка о том, друг или враг Вронский, чуждался отца. Он,
как бы прося защиты, оглянулся на мать.
С одною матерью ему
было хорошо. Алексей Александрович между тем, заговорив
с гувернанткой, держал сына за плечо, и Сереже
было так мучительно неловко, что Анна видела, что он собирается плакать.
Несмотря на испытываемое им чувство гордости и
как бы возврата молодости, когда любимая дочь шла
с ним под руку, ему теперь
как будто неловко и совестно
было за свою сильную походку, за свои крупные, облитые жиром члены. Он испытывал почти чувство
человека неодетого в обществе.
Для Константина народ
был только главный участник в общем труде, и, несмотря на всё уважение и какую-то кровную любовь к мужику, всосанную им,
как он сам говорил, вероятно
с молоком бабы-кормилицы, он,
как участник
с ним в общем деле, иногда приходивший в восхищенье от силы, кротости, справедливости этих
людей, очень часто, когда в общем деле требовались другие качества, приходил в озлобление на народ за его беспечность, неряшливость, пьянство, ложь.
Сработано
было чрезвычайно много на сорок два
человека. Весь большой луг, который кашивали два дня при барщине в тридцать кос,
был уже скошен. Нескошенными оставались углы
с короткими рядами. Но Левину хотелось
как можно больше скосить в этот день, и досадно
было на солнце, которое так скоро спускалось. Он не чувствовал никакой усталости; ему только хотелось еще и еще поскорее и
как можно больше сработать.
— Нет, вы не хотите, может
быть, встречаться со Стремовым? Пускай они
с Алексеем Александровичем ломают копья в комитете, это нас не касается. Но в свете это самый любезный
человек,
какого только я знаю, и страстный игрок в крокет. Вот вы увидите. И, несмотря на смешное его положение старого влюбленного в Лизу, надо видеть,
как он выпутывается из этого смешного положения! Он очень мил. Сафо Штольц вы не знаете? Это новый, совсем новый тон.
Стремов
был человек лет пятидесяти, полуседой, еще свежий, очень некрасивый, но
с характерным и умным лицом. Лиза Меркалова
была племянница его жены, и он проводил все свои свободные часы
с нею. Встретив Анну Каренину, он, по службе враг Алексея Александровича,
как светский и умный
человек, постарался
быть с нею, женой своего врага, особенно любезным.
—
Какие женщины! — сказал Вронский, вспоминая Француженку и актрису,
с которыми
были в связи названные два
человека.
Стада улучшенных коров, таких же,
как Пава, вся удобренная, вспаханная плугами земля, девять равных полей, обсаженных лозинами, девяносто десятин глубоко запаханного навоза, рядовые сеялки, и т. п., — всё это
было прекрасно, если б это делалось только им самим или им
с товарищами,
людьми сочувствующими ему.
Лишившись собеседника, Левин продолжал разговор
с помещиком, стараясь доказать ему, что всё затруднение происходит оттого, что мы не хотим знать свойств, привычек нашего рабочего; но помещик
был,
как и все
люди, самобытно и уединенно думающие, туг к пониманию чужой мысли и особенно пристрастен к своей.
Адвокат
был маленький, коренастый, плешивый
человек с черно-рыжеватою бородой, светлыми длинными бровями и нависшим лбом. Он
был наряден,
как жених, от галстука и двойной цепочки до лаковых ботинок. Лицо
было умное, мужицкое, а наряд франтовской и дурного вкуса.
С тех пор,
как Алексей Александрович выехал из дома
с намерением не возвращаться в семью, и
с тех пор,
как он
был у адвоката и сказал хоть одному
человеку о своем намерении,
с тех пор особенно,
как он перевел это дело жизни в дело бумажное, он всё больше и больше привыкал к своему намерению и видел теперь ясно возможность его исполнения.
— Поэтому для обрусения инородцев
есть одно средство — выводить
как можно больше детей. Вот мы
с братом хуже всех действуем. А вы, господа женатые
люди, в особенности вы, Степан Аркадьич, действуете вполне патриотически; у вас сколько? — обратился он, ласково улыбаясь хозяину и подставляя ему крошечную рюмочку.
Для Левина,
как для
человека неверующего и вместе
с тем уважающего верования других
людей, присутствие и участие во всяких церковных обрядах
было очень тяжело.
Вронский в эти три месяца, которые он провел
с Анной за границей, сходясь
с новыми
людьми, всегда задавал себе вопрос о том,
как это новое лицо посмотрит на его отношения к Анне, и большею частью встречал в мужчинах
какое должно понимание. Но если б его спросили и спросили тех, которые понимали «
как должно», в чем состояло это понимание, и он и они
были бы в большом затруднении.
Но особенно понравилось ему то, что она тотчас же,
как бы нарочно, чтобы не могло
быть недоразумений при чужом
человеке, назвала Вронского просто Алексеем и сказала, что они переезжают
с ним во вновь нанятый дом, который здесь называют палаццо.
Это он знал твердо и знал уже давно,
с тех пор
как начал писать ее; но суждения
людей,
какие бы они ни
были, имели для него всё-таки огромную важность и до глубины души волновали его.
Он
был неприязненно почтителен,
как бы боясь сближения
с людьми, которых он не уважал.
Но если б этот
человек с куклой пришел и сел пред влюбленным и принялся бы ласкать свою куклу,
как влюбленный ласкает ту, которую он любит, то влюбленному
было бы неприятно.
Отвечая на вопросы о том,
как распорядиться
с вещами и комнатами Анны Аркадьевны, он делал величайшие усилия над собой, чтоб иметь вид
человека, для которого случившееся событие не
было непредвиденным и не имеет в себе ничего, выходящего из ряда обыкновенных событий, и он достигал своей цели: никто не мог заметить в нем признаков отчаяния.
Алексей Александрович, так же
как и Лидия Ивановна и другие
люди, разделявшие их воззрения,
был вовсе лишен глубины воображения, той душевной способности, благодаря которой представления, вызываемые воображением, становятся так действительны, что требуют соответствия
с другими представлениями и
с действительностью.
Те же,
как всегда,
были по ложам какие-то дамы
с какими-то офицерами в задах лож; те же, Бог знает кто, разноцветные женщины, и мундиры, и сюртуки; та же грязная толпа в райке, и во всей этой толпе, в ложах и в первых рядах,
были человек сорок настоящих мужчин и женщин. И на эти оазисы Вронский тотчас обратил внимание и
с ними тотчас же вошел в сношение.
— Но не так,
как с Николенькой покойным… вы полюбили друг друга, — докончил Левин. — Отчего не говорить? — прибавил он. — Я иногда упрекаю себя: кончится тем, что забудешь. Ах,
какой был ужасный и прелестный
человек… Да, так о чем же мы говорили? — помолчав, сказал Левин.
Но Левин ошибся, приняв того, кто сидел в коляске, за старого князя. Когда он приблизился к коляске, он увидал рядом со Степаном Аркадьичем не князя, а красивого полного молодого
человека в шотландском колпачке,
с длинными концами лент назади. Это
был Васенька Весловский, троюродный брат Щербацких — петербургско-московский блестящий молодой
человек, «отличнейший малый и страстный охотник»,
как его представил Степан Аркадьич.
Событие рождения сына (он
был уверен, что
будет сын), которое ему обещали, но в которое он всё-таки не мог верить, — так оно казалось необыкновенно, — представлялось ему
с одной стороны столь огромным и потому невозможным счастьем,
с другой стороны — столь таинственным событием, что это воображаемое знание того, что
будет, и вследствие того приготовление
как к чему-то обыкновенному,
людьми же производимому, казалось ему возмутительно и унизительно.
—
Было, — сказала она дрожащим голосом. — Но, Костя, ты не видишь разве, что не я виновата? Я
с утра хотела такой тон взять, но эти
люди… Зачем он приехал?
Как мы счастливы
были! — говорила она, задыхаясь от рыданий, которые поднимали всё ее пополневшее тело.
— То
есть как тебе сказать… Стой, стой в углу! — обратилась она к Маше, которая, увидав чуть заметную улыбку на лице матери, повернулась
было. — Светское мнение
было бы то, что он ведет себя,
как ведут себя все молодые
люди. Il fait lа
сour à une jeune et jolie femme, [Он ухаживает зa молодой и красивой женщиной,] a муж светский должен
быть только польщен этим.
Она счастлива, делает счастье другого
человека и не забита,
как я, а верно так же,
как всегда, свежа, умна, открыта ко всему», думала Дарья Александровна, и плутовская улыбка морщила ее губы, в особенности потому, что, думая о романе Анны, параллельно
с ним Дарья Александровна воображала себе свой почти такой же роман
с воображаемым собирательным мужчиной, который
был влюблен в нее.
― У нас идут переговоры
с ее мужем о разводе. И он согласен; но тут
есть затруднения относительно сына, и дело это, которое должно
было кончиться давно уже, вот тянется три месяца.
Как только
будет развод, она выйдет за Вронского.
Как это глупо, этот старый обычай кружения, «Исаия ликуй», в который никто не верит и который мешает счастью
людей! ― вставил Степан Аркадьич. ― Ну, и тогда их положение
будет определенно,
как мое,
как твое.
Левин не поверил бы три месяца тому назад, что мог бы заснуть спокойно в тех условиях, в которых он
был нынче; чтобы, живя бесцельною, бестолковою жизнию, притом жизнию сверх средств, после пьянства (иначе он не мог назвать того, что
было в клубе), нескладных дружеских отношений
с человеком, в которого когда-то
была влюблена жена, и еще более нескладной поездки к женщине, которую нельзя
было иначе назвать,
как потерянною, и после увлечения своего этою женщиной и огорчения жены, — чтобы при этих условиях он мог заснуть покойно.
— Господи, помилуй! прости, помоги! — твердил он как-то вдруг неожиданно пришедшие на уста ему слова. И он, неверующий
человек, повторял эти слова не одними устами. Теперь, в эту минуту, он знал, что все не только сомнения его, но та невозможность по разуму верить, которую он знал в себе, нисколько не мешают ему обращаться к Богу. Всё это теперь,
как прах, слетело
с его души. К кому же ему
было обращаться,
как не к Тому, в Чьих руках он чувствовал себя, свою душу и свою любовь?
— Со всеми его недостатками нельзя не отдать ему справедливости, — сказала княгиня Сергею Ивановичу,
как только Облонский отошел от них. — Вот именно вполне Русская, Славянская натура! Только я боюсь, что Вронскому
будет неприятно его видеть.
Как ни говорите, меня трогает судьба этого
человека. Поговорите
с ним дорогой, — сказала княгиня.
— Да, но вам, может
быть, легче вступить в сношения, которые всё-таки необходимы,
с человеком приготовленным. Впрочем,
как хотите. Я очень рад
был услышать о вашем решении. И так уж столько нападков на добровольцев, что такой
человек,
как вы, поднимает их в общественном мнении.
— Я,
как человек, — сказал Вронский, — тем хорош, что жизнь для меня ничего не стоит. А что физической энергии во мне довольно, чтобы врубиться в каре и смять или лечь, — это я знаю. Я рад тому, что
есть за что отдать мою жизнь, которая мне не то что не нужна, но постыла. Кому-нибудь пригодится. — И он сделал нетерпеливое движение скулой от неперестающей, ноющей боли зуба, мешавшей ему даже говорить
с тем выражением,
с которым он хотел.
Другое
было то, что, прочтя много книг, он убедился, что
люди, разделявшие
с ним одинаковые воззрения, ничего другого не подразумевали под ними и что они, ничего не объясняя, только отрицали те вопросы, без ответа на которые он чувствовал, что не мог жить, а старались разрешить совершенно другие, не могущие интересовать его вопросы,
как, например, о развитии организмов, о механическом объяснении души и т. п.
Его обрадовала мысль о том,
как легче
было поверить в существующую, теперь живущую церковь, составляющую все верования
людей, имеющую во главе Бога и потому святую и непогрешимую, от нее уже принять верования в Бога, в творение, в падение, в искупление, чем начинать
с Бога, далекого, таинственного Бога, творения и т. д.
Как бы пробудившись от сна, Левин долго не мог опомниться. Он оглядывал сытую лошадь, взмылившуюся между ляжками и на шее, где терлись поводки, оглядывал Ивана кучера, сидевшего подле него, и вспоминал о том, что он ждал брата, что жена, вероятно, беспокоится его долгим отсутствием, и старался догадаться, кто
был гость, приехавший
с братом. И брат, и жена, и неизвестный гость представлялись ему теперь иначе, чем прежде. Ему казалось, что теперь его отношения со всеми
людьми уже
будут другие.
— Каждый член общества призван делать свойственное ему дело, — сказал он. — И
люди мысли исполняют свое дело, выражая общественное мнение. И единодушие и полное выражение общественного мнения
есть заслуга прессы и вместе
с тем радостное явление. Двадцать лет тому назад мы бы молчали, а теперь слышен голос русского народа, который готов встать,
как один
человек, и готов жертвовать собой для угнетенных братьев; это великий шаг и задаток силы.
Он не мог согласиться
с этим, потому что и не видел выражения этих мыслей в народе, в среде которого он жил, и не находил этих мыслей в себе (а он не мог себя ничем другим считать,
как одним из
людей, составляющих русский народ), а главное потому, что он вместе
с народом не знал, не мог знать того, в чем состоит общее благо, но твердо знал, что достижение этого общего блага возможно только при строгом исполнении того закона добра, который открыт каждому
человеку, и потому не мог желать войны и проповедывать для
каких бы то ни
было общих целей.