Неточные совпадения
«Да, да,
как это
было? — думал он, вспоминая сон. — Да,
как это
было? Да! Алабин
давал обед в Дармштадте; нет, не в Дармштадте, а что-то американское. Да, но там Дармштадт
был в Америке. Да, Алабин
давал обед на стеклянных столах, да, — и столы
пели: Il mio tesoro, [Мое сокровище,] и не Il mio tesoro, a что-то лучше, и какие-то маленькие графинчики, и они же женщины», вспоминал он.
Дарья Александровна между тем, успокоив ребенка и по звуку кареты поняв, что он уехал, вернулась опять в спальню. Это
было единственное убежище ее от домашних забот, которые обступали ее,
как только она выходила. Уже и теперь, в то короткое время, когда она выходила в детскую, Англичанка и Матрена Филимоновна успели сделать ей несколько вопросов, не терпевших отлагательства и на которые она одна могла ответить: что надеть детям на гулянье?
давать ли молоко? не послать ли за другим поваром?
— Вот это всегда так! — перебил его Сергей Иванович. — Мы, Русские, всегда так. Может
быть, это и хорошая наша черта — способность видеть свои недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда готова на языке. Я скажу тебе только, что
дай эти же права,
как наши земские учреждения, другому европейскому народу, — Немцы и Англичане выработали бы из них свободу, а мы вот только смеемся.
— О моралист! Но ты пойми,
есть две женщины: одна настаивает только на своих правах, и права эти твоя любовь, которой ты не можешь ей
дать; а другая жертвует тебе всем и ничего не требует. Что тебе делать?
Как поступить? Тут страшная драма.
«Всех ненавижу, и вас, и себя», отвечал его взгляд, и он взялся за шляпу. Но ему не судьба
была уйти. Только что хотели устроиться около столика, а Левин уйти,
как вошел старый князь и, поздоровавшись с
дамами, обратился к Левину.
—
Какой опыт? столы вертеть? Ну, извините меня,
дамы и господа, но, по моему, в колечко веселее играть, — сказал старый князь, глядя на Вронского и догадываясь, что он затеял это. — В колечке еще
есть смысл.
— Я не знаю, — отвечал Вронский, — отчего это во всех Москвичах, разумеется, исключая тех, с кем говорю, — шутливо вставил он, —
есть что-то резкое. Что-то они всё на дыбы становятся, сердятся,
как будто всё хотят
дать почувствовать что-то…
Во-первых, с этого дня он решил, что не
будет больше надеяться на необыкновенное счастье,
какое ему должна
была дать женитьба, и вследствие этого не
будет так пренебрегать настоящим.
— Он всё не хочет
давать мне развода! Ну что же мне делать? (Он
был муж ее.) Я теперь хочу процесс начинать.
Как вы мне посоветуете? Камеровский, смотрите же за кофеем — ушел; вы видите, я занята делами! Я хочу процесс, потому что состояние мне нужно мое. Вы понимаете ли эту глупость, что я ему будто бы неверна, с презрением сказала она, — и от этого он хочет пользоваться моим имением.
Баронесса надоела,
как горькая редька, особенно тем, что всё хочет
давать деньги; а
есть одна, он ее покажет Вронскому, чудо, прелесть, в восточном строгом стиле, «genre рабыни Ребеки, понимаешь».
Домашний доктор
давал ей рыбий жир, потом железо, потом лапис, но так
как ни то, ни другое, ни третье не помогало и так
как он советовал от весны уехать за границу, то приглашен
был знаменитый доктор.
Князь отошел, стараясь не
дать заметить,
как ему смешна
была вся эта комедия.
Но не одни эти
дамы, почти все, бывшие в гостиной, даже княгиня Мягкая и сама Бетси, по нескольку раз взглядывали на удалившихся от общего кружка,
как будто это мешало им. Только один Алексей Александрович ни разу не взглянул в ту сторону и не
был отвлечен от интереса начатого разговора.
У всех
было то же отношение к его предположениям, и потому он теперь уже не сердился, но огорчался и чувствовал себя еще более возбужденным для борьбы с этою какою-то стихийною силой, которую он иначе не умел назвать,
как «что Бог
даст», и которая постоянно противопоставлялась ему.
— Очень можно, куда угодно-с, — с презрительным достоинством сказал Рябинин,
как бы желая
дать почувствовать, что для других могут
быть затруднения,
как и с кем обойтись, но для него никогда и ни в чем не может
быть затруднений.
Мать Вронского, узнав о его связи, сначала
была довольна — и потому, что ничто, по ее понятиям, не
давало последней отделки блестящему молодому человеку,
как связь в высшем свете, и потому, что столь понравившаяся ей Каренина, так много говорившая о своем сыне,
была всё-таки такая же,
как и все красивые и порядочные женщины, по понятиям графини Вронской.
Как будто
было что-то в этом такое, чего она не могла или не хотела уяснить себе,
как будто,
как только она начинала говорить про это, она, настоящая Анна, уходила куда-то в себя и выступала другая, странная, чуждая ему женщина, которой он не любил и боялся и которая
давала ему отпор.
— Я несчастлива? — сказала она, приближаясь к нему и с восторженною улыбкой любви глядя на него, — я —
как голодный человек, которому
дали есть. Может
быть, ему холодно, и платье у него разорвано, и стыдно ему, но он не несчастлив. Я несчастлива? Нет, вот мое счастье…
Он только передал нужные для Алексея Александровича деньги и
дал краткий отчет о состоянии дел, которые
были не совсем хороши, так
как случилось, что нынешний год вследствие частых выездов
было прожито больше, и
был дефицит.
— Здесь столько блеска, что глаза разбежались, — сказал он и пошел в беседку. Он улыбнулся жене,
как должен улыбнуться муж, встречая жену, с которою он только что виделся, и поздоровался с княгиней и другими знакомыми, воздав каждому должное, то
есть пошутив с
дамами и перекинувшись приветствиями с мужчинами. Внизу подле беседки стоял уважаемый Алексей Александровичем, известный своим умом и образованием генерал-адъютант. Алексей Александрович зaговорил с ним.
Но главное общество Щербацких невольно составилось из московской
дамы, Марьи Евгениевны Ртищевой с дочерью, которая
была неприятна Кити потому, что заболела так же,
как и она, от любви, и московского полковника, которого Кити с детства видела и знала в мундире и эполетах и который тут, со своими маленькими глазками и с открытою шеей в цветном галстучке,
был необыкновенно смешон и скучен тем, что нельзя
было от него отделаться.
М-llе Варенька эта
была не то что не первой молодости, но
как бы существо без молодости: ей можно
было дать и девятнадцать и тридцать лет.
Это
была г-жа Шталь. Сзади её стоял мрачный здоровенный работник Немец, катавший её. Подле стоял белокурый шведский граф, которого знала по имени Кити. Несколько человек больных медлили около колясочки, глядя на эту
даму,
как на что-то необыкновенное.
«Только при таком решении я поступаю и сообразно с религией, — сказал он себе, — только при этом решении я не отвергаю от себя преступную жену, а
даю ей возможность исправления и даже —
как ни тяжело это мне
будет — посвящаю часть своих сил на исправление и спасение ее».
Она раскаивалась утром в том, чтó она сказала мужу, и желала только одного, чтоб эти слова
были как бы не сказаны. И вот письмо это признавало слова несказанными и
давало ей то, чего она желала. Но теперь это письмо представлялось ей ужаснее всего, что только она могла себе представить.
Она
была порядочная женщина, подарившая ему свою любовь, и он любил ее, и потому она
была для него женщина, достойная такого же и еще большего уважения, чем законная жена. Он
дал бы отрубить себе руку прежде, чем позволить себе словом, намеком не только оскорбить ее, но не выказать ей того уважения, на
какое только может рассчитывать женщина.
К этому еще присоединилось присутствие в тридцати верстах от него Кити Щербацкой, которую он хотел и не мог видеть, Дарья Александровна Облонская, когда он
был у нее, звала его приехать: приехать с тем, чтобы возобновить предложение ее сестре, которая,
как она
давала чувствовать, теперь примет его.
Они
были дружны с Левиным, и поэтому Левин позволял себе допытывать Свияжского, добираться до самой основы его взгляда на жизнь; но всегда это
было тщетно. Каждый раз,
как Левин пытался проникнуть дальше открытых для всех дверей приемных комнат ума Свияжского, он замечал, что Свияжский слегка смущался; чуть-заметный испуг выражался в его взгляде,
как будто он боялся, что Левин поймет его, и он
давал добродушный и веселый отпор.
Левину невыносимо скучно
было в этот вечер с
дамами: его,
как никогда прежде, волновала мысль о том, что то недовольство хозяйством, которое он теперь испытывал,
есть не исключительное его положение, а общее условие, в котором находится дело в России, что устройство какого-нибудь такого отношения рабочих, где бы они работали,
как у мужика на половине дороги,
есть не мечта, а задача, которую необходимо решить. И ему казалось, что эту задачу можно решить и должно попытаться это сделать.
― Скоро, скоро. Ты говорил, что наше положение мучительно, что надо развязать его. Если бы ты знал,
как мне оно тяжело, что бы я
дала за то, чтобы свободно и смело любить тебя! Я бы не мучалась и тебя не мучала бы своею ревностью… И это
будет скоро, но не так,
как мы думаем.
— Ну
как не грех не прислать сказать! Давно ли? А я вчера
был у Дюссо и вижу на доске «Каренин», а мне и в голову не пришло, что это ты! — говорил Степан Аркадьич, всовываясь с головой в окно кареты. А то я бы зашел.
Как я рад тебя видеть! — говорил он, похлопывая ногу об ногу, чтобы отряхнуть с них снег. —
Как не грех не
дать знать! — повторил он.
Она
была специалистка в деле депутаций, и никто,
как она, не умел муссировать и
давать настоящее направление депутациям.
— Если бы не
было этого преимущества анти-нигилистического влияния на стороне классических наук, мы бы больше подумали, взвесили бы доводы обеих сторон, — с тонкою улыбкой говорил Сергей Иванович, — мы бы
дали простор тому и другому направлению. Но теперь мы знаем, что в этих пилюлях классического образования лежит целебная сила антинигилизма, и мы смело предлагаем их нашим пациентам… А что
как нет и целебной силы? — заключил он, высыпая аттическую соль.
Он знал, что между им и ею не может и не должно
быть тайн, и потому он решил, что так должно; но он не
дал себе отчета о том,
как это может подействовать, он не перенесся в нее.
— Потому что Алексей, я говорю про Алексея Александровича (
какая странная, ужасная судьба, что оба Алексеи, не правда ли?), Алексей не отказал бы мне. Я бы забыла, он бы простил… Да что ж он не едет? Он добр, он сам не знает,
как он добр. Ах! Боже мой,
какая тоска!
Дайте мне поскорей воды! Ах, это ей, девочке моей,
будет вредно! Ну, хорошо, ну
дайте ей кормилицу. Ну, я согласна, это даже лучше. Он приедет, ему больно
будет видеть ее. Отдайте ее.
— Мне вас ужасно жалко! И
как бы я счастлив
был, если б устроил это! — сказал Степан Аркадьич, уже смелее улыбаясь. — Не говори, не говори ничего! Если бы Бог
дал мне только сказать так,
как я чувствую. Я пойду к нему.
Упоминалось о том, что Бог сотворил жену из ребра Адама, и «сего ради оставит человек отца и матерь и прилепится к жене,
будет два в плоть едину» и что «тайна сия велика
есть»; просили, чтобы Бог
дал им плодородие и благословение,
как Исааку и Ревекке, Иосифу, Моисею и Сепфоре, и чтоб они видели сыны сынов своих.
— Да… нет, — говорил Левин, путаясь в словах. —
Как же ты не
дал знать прежде, то
есть во время еще моей свадьбы? Я наводил справки везде.
— Нет, я узнала бы.
Как хорошо вы сделали, что
дали нам знать! Не
было дня, чтобы Костя не вспоминал о вас и не беспокоился.
Но помощь Лидии Ивановны всё-таки
была в высшей степени действительна: она
дала нравственную опору Алексею Александровичу в сознании ее любви и уважения к нему и в особенности в том, что,
как ей утешительно
было думать, она почти обратила его в христианство, то
есть из равнодушно и лениво верующего обратила его в горячего и твердого сторонника того нового объяснения христианского учения, которое распространилось в последнее время в Петербурге.
Нынче в Летнем Саду
была одна
дама в лиловом вуале, за которой он с замиранием сердца, ожидая, что это она, следил, в то время
как она подходила к ним по дорожке.
Василий Лукич между тем, не понимавший сначала, кто
была эта
дама, и узнав из разговора, что это
была та самая мать, которая бросила мужа и которую он не знал, так
как поступил в дом уже после нее,
был в сомнении, войти ли ему или нет, или сообщить Алексею Александровичу.
Те же,
как всегда,
были по ложам какие-то
дамы с какими-то офицерами в задах лож; те же, Бог знает кто, разноцветные женщины, и мундиры, и сюртуки; та же грязная толпа в райке, и во всей этой толпе, в ложах и в первых рядах,
были человек сорок настоящих мужчин и женщин. И на эти оазисы Вронский тотчас обратил внимание и с ними тотчас же вошел в сношение.
Дарья Александровна подошла к остановившемуся шарабану и холодно поздоровалась с княжной Варварой. Свияжский
был тоже знакомый. Он спросил,
как поживает его чудак-приятель с молодою женой, и, осмотрев беглым взглядом непаристых лошадей и с заплатанными крыльями коляску, предложил
дамам ехать в шарабане.
— Муж
даст ей развод, и тогда я опять уеду в свое уединение, а теперь я могу
быть полезна и исполню свой долг,
как мне это ни тяжело, не так
как другие.
Он забывал,
как ему потом разъяснил Сергей Иванович, тот силлогизм, что для общего блага нужно
было свергнуть губернского предводителя; для свержения же предводителя нужно
было большинство шаров; для большинства же шаров нужно
было дать Флерову право голоса; для признания же Флерова способным надо
было объяснить,
как понимать статью закона.
Хоры
были полны нарядных
дам, перегибавшихся через перила и старавшихся не проронить ни одного слова из того, что говорилось внизу. Около
дам сидели и стояли элегантные адвокаты, учителя гимназии в очках и офицеры. Везде говорилось о выборах и о том,
как измучался предводитель и
как хороши
были прения; в одной группе Левин слышал похвалу своему брату. Одна
дама говорила адвокату...
Другой шутливый дворянин рассказал,
как выписаны
были лакеи в чулках для бала губернского предводителя и
как теперь их придется отослать назад, если новый губернский предводитель не
даст бала с лакеями в чулках.
Содержание
было то самое,
как он ожидал, но форма
была неожиданная и особенно неприятная ему. «Ани очень больна, доктор говорит, что может
быть воспаление. Я одна теряю голову. Княжна Варвара не помощница, а помеха. Я ждала тебя третьего дня, вчера и теперь посылаю узнать, где ты и что ты? Я сама хотела ехать, но раздумала, зная, что это
будет тебе неприятно.
Дай ответ какой-нибудь, чтоб я знала, что делать».
— А, и вы тут, — сказала она, увидав его. — Ну, что ваша бедная сестра? Вы не смотрите на меня так, — прибавила она. — С тех пор
как все набросились на нее, все те, которые хуже ее во сто тысяч раз, я нахожу, что она сделала прекрасно. Я не могу простить Вронскому, что он не
дал мне знать, когда она
была в Петербурге. Я бы поехала к ней и с ней повсюду. Пожалуйста, передайте ей от меня мою любовь. Ну, расскажите же мне про нее.