Неточные совпадения
Он не
мог теперь раскаиваться в том, что он, тридцати-четырехлетний, красивый, влюбчивый человек, не
был влюблен в жену, мать пяти живых и двух умерших
детей, бывшую только годом моложе его.
Дарья Александровна между тем, успокоив
ребенка и по звуку кареты поняв, что он уехал, вернулась опять в спальню. Это
было единственное убежище ее от домашних забот, которые обступали ее, как только она выходила. Уже и теперь, в то короткое время, когда она выходила в детскую, Англичанка и Матрена Филимоновна успели сделать ей несколько вопросов, не терпевших отлагательства и на которые она одна
могла ответить: что надеть
детям на гулянье? давать ли молоко? не послать ли за другим поваром?
И сколько бы ни внушали княгине, что в наше время молодые люди сами должны устраивать свою судьбу, он не
могла верить этому, как не
могла бы верить тому, что в какое бы то ни
было время для пятилетних
детей самыми лучшими игрушками должны
быть заряженные пистолеты.
Все эти дни Долли
была одна с
детьми. Говорить о своем горе она не хотела, а с этим горем на душе говорить о постороннем она не
могла. Она знала, что, так или иначе, она Анне выскажет всё, и то ее радовала мысль о том, как она выскажет, то злила необходимость говорить о своем унижении с ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
Как будто
ребенок чувствовал, что между этим человеком и его матерью
есть какое-то важное отношение, значения которого он понять не
может.
—
Может быть, всё это хорошо; но мне-то зачем заботиться об учреждении пунктов медицинских, которыми я никогда не пользуюсь, и школ, куда я своих
детей не
буду посылать, куда и крестьяне не хотят посылать
детей, и я еще не твердо верю, что нужно их посылать? — сказал он.
— Я только хочу сказать, что те права, которые меня… мой интерес затрагивают, я
буду всегда защищать всеми силами; что когда у нас, у студентов, делали обыск и читали наши письма жандармы, я готов всеми силами защищать эти права, защищать мои права образования, свободы. Я понимаю военную повинность, которая затрагивает судьбу моих
детей, братьев и меня самого; я готов обсуждать то, что меня касается; но судить, куда распределить сорок тысяч земских денег, или Алешу-дурачка судить, — я не понимаю и не
могу.
Как ни старался Степан Аркадьич
быть заботливым отцом и мужем, он никак не
мог помнить, что у него
есть жена и
дети.
Спокойною с шестью
детьми Дарья Александровна не
могла быть.
Теперь, в уединении деревни, она чаще и чаще стала сознавать эти радости. Часто, глядя на них, она делала всевозможные усилия, чтоб убедить себя, что она заблуждается, что она, как мать, пристрастна к своим
детям; всё-таки она не
могла не говорить себе, что у нее прелестные
дети, все шестеро, все в равных родах, но такие, какие редко бывают, — и
была счастлива ими и гордилась ими.
Притворство в чем бы то ни
было может обмануть самого умного, проницательного человека; но самый ограниченный
ребенок, как бы оно ни
было искусно скрываемо, узнает его и отвращается.
— Я не знаю! — вскакивая сказал Левин. — Если бы вы знали, как вы больно мне делаете! Всё равно, как у вас бы умер
ребенок, а вам бы говорили: а вот он
был бы такой, такой, и
мог бы жить, и вы бы на него радовались. А он умер, умер, умер…
— Мы с ним большие друзья. Я очень хорошо знаю его. Прошлую зиму, вскоре после того… как вы у нас
были, — сказала она с виноватою и вместе доверчивою улыбкой, у Долли
дети все
были в скарлатине, и он зашел к ней как-то. И
можете себе представить, — говорила она шопотом. — ему так жалко стало ее, что он остался и стал помогать ей ходить за
детьми. Да; и три недели прожил у них в доме и как нянька ходил за
детьми.
В столовой он позвонил и велел вошедшему слуге послать опять за доктором. Ему досадно
было на жену за то, что она не заботилась об этом прелестном
ребенке, и в этом расположении досады на нее не хотелось итти к ней, не хотелось тоже и видеть княгиню Бетси; но жена
могла удивиться, отчего он, по обыкновению, не зашел к ней, и потому он, сделав усилие над собой, пошел в спальню. Подходя по мягкому ковру к дверям, он невольно услыхал разговор, которого не хотел слышать.
Он не
мог теперь никак примирить свое недавнее прощение, свое умиление, свою любовь к больной жене и чужому
ребенку с тем, что теперь
было, то
есть с тем, что, как бы в награду зa всё это, он теперь очутился один, опозоренный, осмеянный, никому не нужный и всеми презираемый.
— Не
могу сказать, чтоб я
был вполне доволен им, — поднимая брови и открывая глаза, сказал Алексей Александрович. — И Ситников не доволен им. (Ситников
был педагог, которому
было поручено светское воспитание Сережи.) Как я говорил вам,
есть в нем какая-то холодность к тем самым главным вопросам, которые должны трогать душу всякого человека и всякого
ребенка, — начал излагать свои мысли Алексей Александрович, по единственному, кроме службы, интересовавшему его вопросу — воспитанию сына.
— Да, но сердце? Я вижу в нем сердце отца, и с таким сердцем
ребенок не
может быть дурен, — сказала графиня Лидия Ивановна с восторгом.
Воспоминание о вас для вашего сына
может повести к вопросам с его стороны, на которые нельзя отвечать, не вложив в душу
ребенка духа осуждения к тому, что должно
быть для него святыней, и потому прошу понять отказ вашего мужа в духе христианской любви. Прошу Всевышнего о милосердии к вам.
Главное, от
детей была бы дальше, — они всегда
могут толкнуть.
Самые разнообразные предположения того, о чем он сбирается говорить с нею, промелькнули у нее в голове: «он станет просить меня переехать к ним гостить с
детьми, и я должна
буду отказать ему; или о том, чтобы я в Москве составила круг для Анны… Или не о Васеньке ли Весловском и его отношениях к Анне? А
может быть, о Кити, о том, что он чувствует себя виноватым?» Она предвидела всё только неприятное, но не угадала того, о чем он хотел говорить с ней.
У нас
есть ребенок, у нас
могут быть еще
дети.
— Это он
может быть спокоен, у меня не
будет больше
детей.
— Ты говоришь, что это нехорошо? Но надо рассудить, — продолжала она. — Ты забываешь мое положение. Как я
могу желать
детей? Я не говорю про страдания, я их не боюсь. Подумай, кто
будут мои
дети? Несчастные
дети, которые
будут носить чужое имя. По самому своему рождению они
будут поставлены в необходимость стыдиться матери, отца, своего рождения.
Оставшись одна, Долли помолилась Богу и легла в постель. Ей всею душой
было жалко Анну в то время, как она говорила с ней; но теперь она не
могла себя заставить думать о ней. Воспоминания о доме и
детях с особенною, новою для нее прелестью, в каком-то новом сиянии возникали в ее воображении. Этот ее мир показался ей теперь так дорог и мил, что она ни за что не хотела вне его провести лишний день и решила, что завтра непременно уедет.
Когда
ребенок был убран и превращен в твердую куколку, Лизавета Петровна перекачнула его, как бы гордясь своею работой, и отстранилась, чтобы Левин
мог видеть сына во всей его красоте.
— «Я знаю, что он хотел сказать; он хотел сказать: ненатурально, не любя свою дочь, любить чужого
ребенка. Что он понимает в любви к
детям, в моей любви к Сереже, которым я для него пожертвовала? Но это желание сделать мне больно! Нет, он любит другую женщину, это не
может быть иначе».
И Левина поразило то спокойное, унылое недоверие, с которым
дети слушали эти слова матери. Они только
были огорчены тем, что прекращена их занимательная игра, и не верили ни слову из того, что говорила мать. Они и не
могли верить, потому что не
могли себе представить всего объема того, чем они пользуются, и потому не
могли представить себе, что то, что они разрушают,
есть то самое, чем они живут.
— Нет, папа… как же нет? А в воскресенье в церкви? — сказала Долли, прислушиваясь к разговору. — Дай, пожалуйста, полотенце, — сказала она старику, с улыбкой смотревшему на
детей. — Уж не
может быть, чтобы все…
Неточные совпадения
Дети, которые при рождении оказываются не обещающими
быть твердыми в бедствиях, умерщвляются; люди крайне престарелые и негодные для работ тоже
могут быть умерщвляемы, но только в таком случае, если, по соображениям околоточных надзирателей, в общей экономии наличных сил города чувствуется излишек.
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз
мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что
было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне
было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся
детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой
была некогда и, верно,
будет когда-нибудь опять.
Иной,
может быть, и не так бы глубоко запустил руку, если бы не вопрос, который, неизвестно почему, приходит сам собою: а что скажут
дети?
— Трудно, Платон Михалыч, трудно! — говорил Хлобуев Платонову. — Не
можете вообразить, как трудно! Безденежье, бесхлебье, бессапожье! Трын-трава бы это
было все, если бы
был молод и один. Но когда все эти невзгоды станут тебя ломать под старость, а под боком жена, пятеро
детей, — сгрустнется, поневоле сгрустнется…
А
может быть и то: поэта // Обыкновенный ждал удел. // Прошли бы юношества лета: // В нем пыл души бы охладел. // Во многом он бы изменился, // Расстался б с музами, женился, // В деревне, счастлив и рогат, // Носил бы стеганый халат; // Узнал бы жизнь на самом деле, // Подагру б в сорок лет имел, //
Пил,
ел, скучал, толстел, хирел. // И наконец в своей постеле // Скончался б посреди
детей, // Плаксивых баб и лекарей.