Неточные совпадения
— Славу Богу, —
сказал Матвей, этим ответом показывая, что он понимает так же, как и барин, значение этого приезда, то есть что Анна Аркадьевна, любимая сестра Степана Аркадьича, может содействовать примирению
мужа с женой.
— Я помню про детей и поэтому всё в мире сделала бы, чтобы спасти их; но я сама не знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну,
скажите, после того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно?
Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того как мой
муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей…
— Ах, оставьте, оставьте меня! —
сказала она и, вернувшись в спальню, села опять на то же место, где она говорила с
мужем, сжав исхудавшие руки с кольцами, спускавшимися с костлявых пальцев, и принялась перебирать в воспоминании весь бывший разговор.
— Не правда ли, очень мила? —
сказала графиня про Каренину. — Ее
муж со мною посадил, и я очень рада была. Всю дорогу мы с ней проговорили. Ну, а ты, говорят… vous filez le parfait amour. Tant mieux, mon cher, tant mieux. [у тебя всё еще тянется идеальная любовь. Тем лучше, мой милый, тем лучше.]
— Успокой руки, Гриша, —
сказала она и опять взялась за свое одеяло, давнишнюю работу, зa которую она всегда бралась в тяжелые минуты, и теперь вязала нервно, закидывая пальцем и считая петли. Хотя она и велела вчера
сказать мужу, что ей дела нет до того, приедет или не приедет его сестра, она всё приготовила к ее приезду и с волнением ждала золовку.
Говорят, я знаю,
мужья рассказывают женам свою прежнюю жизнь, но Стива…. — она поправилась — Степан Аркадьич ничего не
сказал мне.
— Ах, полно, Долли, всё делать трудности, —
сказал муж. — Ну, хочешь, я всё сделаю…
— Да, как видишь, нежный
муж, нежный, как на другой год женитьбы, сгорал желанием увидеть тебя, —
сказал он своим медлительным тонким голосом и тем тоном, который он всегда почти употреблял с ней, тоном насмешки над тем, кто бы в самом деле так говорил.
— Хорошо ли вы провели ночь? —
сказал он, наклоняясь пред нею и пред
мужем вместе и предоставляя Алексею Александровичу принять этот поклон на свой счет и узнать его или не узнать, как ему будет угодно.
— Ты слишком уже подчеркиваешь свою нежность, чтоб я очень ценила, —
сказала она тем же шуточным тоном, невольно прислушиваясь к звукам шагов Вронского, шедшего за ними. «Но что мне за дело?» подумала она и стала спрашивать у
мужа, как без нее проводил время Сережа.
Анна улыбнулась. Она поняла, что он
сказал это именно затем, чтобы показать, что соображения родства не могут остановить его в высказывании своего искреннего мнения. Она знала эту черту в своем
муже и любила ее.
— Он всё не хочет давать мне развода! Ну что же мне делать? (Он был
муж ее.) Я теперь хочу процесс начинать. Как вы мне посоветуете? Камеровский, смотрите же за кофеем — ушел; вы видите, я занята делами! Я хочу процесс, потому что состояние мне нужно мое. Вы понимаете ли эту глупость, что я ему будто бы неверна, с презрением
сказала она, — и от этого он хочет пользоваться моим имением.
— Типун вам на язык, —
сказала вдруг княгиня Мягкая, услыхав эти слова. — Каренина прекрасная женщина.
Мужа ее я не люблю, а ее очень люблю.
— Отчего же вы не любите
мужа? Он такой замечательный человек, —
сказала жена посланника. —
Муж говорит, что таких государственных людей мало в Европе.
— И мне то же говорит
муж, но я не верю, —
сказала княгиня Мягкая. — Если бы
мужья наши не говорили, мы бы видели то, что есть, а Алексей Александрович, по моему, просто глуп. Я шопотом говорю это… Не правда ли, как всё ясно делается? Прежде, когда мне велели находить его умным, я всё искала и находила, что я сама глупа, не видя его ума; а как только я
сказала: он глуп, но шопотом, — всё так ясно стало, не правда ли?
— Только не изменяйте ничего. Оставьте всё как есть, —
сказал он дрожащим голосом. — Вот ваш
муж.
— Я всегда удивляюсь ясности и точности выражений вашего
мужа, —
сказала она. — Самые трансцендентные понятия становятся мне доступны, когда он говорит.
— Анна, ради Бога не говори так, —
сказал он кротко. — Может быть, я ошибаюсь, но поверь, что то, что я говорю, я говорю столько же за себя, как и за тебя. Я
муж твой и люблю тебя.
— Но как, Алексей, научи меня, как? —
сказала она с грустною насмешкой над безвыходностью своего положения. — Разве есть выход из такого положения? Разве я не жена своего
мужа?
— Из всякого положения есть выход. Нужно решиться, —
сказал он. — Всё лучше, чем то положение, в котором ты живешь. Я ведь вижу, как ты мучаешься всем, и светом, и сыном, и
мужем.
— Ах, только не
мужем, с простою усмешкой
сказала она. — Я не знаю, я не думаю о нем. Его нет.
— А, как это мило! —
сказала она, подавая руку
мужу и улыбкой здороваясь с домашним человеком, Слюдиным. — Ты ночуешь, надеюсь? — было первое слово, которое подсказал ей дух обмана, — а теперь едем вместе. Только жаль, что я обещала Бетси. Она заедет за мной.
— Здесь столько блеска, что глаза разбежались, —
сказал он и пошел в беседку. Он улыбнулся жене, как должен улыбнуться
муж, встречая жену, с которою он только что виделся, и поздоровался с княгиней и другими знакомыми, воздав каждому должное, то есть пошутив с дамами и перекинувшись приветствиями с мужчинами. Внизу подле беседки стоял уважаемый Алексей Александровичем, известный своим умом и образованием генерал-адъютант. Алексей Александрович зaговорил с ним.
— Пойдемте, если вам угодно, —
сказал он по-французски; но Анна прислушивалась к тому, что говорил генерал, и не заметила
мужа.
— Положим, какой-то неразумный ridicule [смешное] падает на этих людей, но я никогда не видел в этом ничего, кроме несчастия, и всегда сочувствовал ему»,
сказал себе Алексей Александрович, хотя это и было неправда, и он никогда не сочувствовал несчастиям этого рода, а тем выше ценил себя, чем чаще были примеры жен, изменяющих своим
мужьям.
В этот же вечер она увидалась с Вронским, но не
сказала ему о том, что произошло между ею и
мужем, хотя, для того чтобы положение определилось, надо было
сказать ему.
Когда она проснулась на другое утро, первое, что представилось ей, были слова, которые она
сказала мужу, и слова эти ей показались так ужасны, что она не могла понять теперь, как она могла решиться произнести эти странные грубые слова, и не могла представить себе того, что из этого выйдет.
Когда она думала о Вронском, ей представлялось, что он не любит ее, что он уже начинает тяготиться ею, что она не может предложить ему себя, и чувствовала враждебность к нему зa это. Ей казалось, что те слова, которые она
сказала мужу и которые она беспрестанно повторяла в своем воображении, что она их
сказала всем и что все их слышали. Она не могла решиться взглянуть в глаза тем, с кем она жила. Она не могла решиться позвать девушку и еще меньше сойти вниз и увидать сына и гувернантку.
Она раскаивалась утром в том, чтó она
сказала мужу, и желала только одного, чтоб эти слова были как бы не сказаны. И вот письмо это признавало слова несказанными и давало ей то, чего она желала. Но теперь это письмо представлялось ей ужаснее всего, что только она могла себе представить.
— Нет, вы смеетесь, —
сказала Анна, тоже невольно заразившаяся смехом, — но я никогда не могла понять. Я не понимаю тут роли
мужа.
«Если я
сказал оставить
мужа, то это значит соединиться со мной. Готов ли я на это? Как я увезу ее теперь, когда у меня нет денег? Положим, это я мог бы устроить… Но как я увезу ее, когда я на службе? Если я
сказал это, то надо быть готовым на это, то есть иметь деньги и выйти в отставку».
— Мне нисколько не тяжело было. Это сделалось само собой, —
сказала она раздражительно, — и вот… — она достала письмо
мужа из перчатки.
Она велела
сказать мужу, что приехала, прошла в свой кабинет и занялась разбором своих вещей, ожидая, что он придет к ней.
Она нагнула голову. Она не только не
сказала того, что она говорила вчера любовнику, что он ее
муж, а
муж лишний; она и не подумала этого. Она чувствовала всю справедливость его слов и только
сказала тихо...
— Вам хорошо говорить, —
сказала она, — когда у вас миллионы я не знаю какие, а я очень люблю, когда
муж ездит ревизовать летом. Ему очень здорово и приятно проехаться, а у меня уж так заведено, что на эти деньги у меня экипаж и извозчик содержатся.
— Я полагаю, что
муж передал вам те причины, почему я считаю нужным изменить прежние свои отношения к Анне Аркадьевне, —
сказал он, не глядя ей в глаза, а недовольно оглядывая проходившего через гостиную Щербацкого.
— Она презрела свои обязанности и изменила своему
мужу. Вот что она сделала, —
сказал он.
— Весьма трудно ошибаться, когда жена сама объявляет о том
мужу. Объявляет, что восемь лет жизни и сын — что всё это ошибка и что она хочет жить сначала, —
сказал он сердито, сопя носом.
— Нет, постойте! Вы не должны погубить ее. Постойте, я вам
скажу про себя. Я вышла замуж, и
муж обманывал меня; в злобе, ревности я хотела всё бросить, я хотела сама… Но я опомнилась, и кто же? Анна спасла меня. И вот я живу. Дети растут,
муж возвращается в семью и чувствует свою неправоту, делается чище, лучше, и я живу… Я простила, и вы должны простить!
Княгиня подошла к
мужу, поцеловала его и хотела итти; но он удержал ее, обнял и нежно, как молодой влюбленный, несколько раз, улыбаясь, поцеловал ее. Старики, очевидно, спутались на минутку и не знали хорошенько, они ли опять влюблены или только дочь их. Когда князь с княгиней вышли, Левин подошел к своей невесте и взял ее за руку. Он теперь овладел собой и мог говорить, и ему многое нужно было
сказать ей. Но он
сказал совсем не то, что нужно было.
Алексей Александрович прошел в ее кабинет. У ее стола боком к спинке на низком стуле сидел Вронский и, закрыв лицо руками, плакал. Он вскочил на голос доктора, отнял руки от лица и увидал Алексея Александровича. Увидав
мужа, он так смутился, что опять сел, втягивая голову в плечи, как бы желая исчезнуть куда-нибудь; но он сделал усилие над собой, поднялся и
сказал...
— А! —
сказала она, как бы удивленная. — Я очень рада, что вы дома. Вы никуда не показываетесь, и я не видала вас со времени болезни Анны. Я всё слышала — ваши заботы. Да, вы удивительный
муж! —
сказала она с значительным и ласковым видом, как бы жалуя его орденом великодушия за его поступок с женой.
— Бетси говорила, что граф Вронский желал быть у нас, чтобы проститься пред своим отъездом в Ташкент. — Она не смотрела на
мужа и, очевидно, торопилась высказать всё, как это ни трудно было ей. — Я
сказала, что я не могу принять его.
— Но я повторяю: это совершившийся факт. Потом ты имела,
скажем, несчастие полюбить не своего
мужа. Это несчастие; но это тоже совершившийся факт. И
муж твой признал и простил это. — Он останавливался после каждой фразы, ожидая ее возражения, но она ничего не отвечала. — Это так. Теперь вопрос в том: можешь ли ты продолжать жить с своим
мужем? Желаешь ли ты этого? Желает ли он этого?
— Неужели это возможно, чтобы мы были как
муж с женою, одни, своею семьей с тобой? —
сказала она, близко вглядываясь в его глаза.
Сняв венцы с голов их, священник прочел последнюю молитву и поздравил молодых. Левин взглянул на Кити, и никогда он не видал ее до сих пор такою. Она была прелестна тем новым сиянием счастия, которое было на ее лице. Левину хотелось
сказать ей что-нибудь, но он не знал, кончилось ли. Священник вывел его из затруднения. Он улыбнулся своим добрым ртом и тихо
сказал: «поцелуйте жену, и вы поцелуйте
мужа» и взял у них из рук свечи.
— Ну так войдите, —
сказала Кити, обращаясь к оправившейся Марье Николаевне; но заметив испуганное лицо
мужа, — или идите, идите и пришлите за мной, —
сказала она и вернулась в нумер. Левин пошел к брату.
— Я боюсь, что вам здесь не совсем хорошо, —
сказала она отворачиваясь от его пристального взгляда и оглядывая комнату. — Надо будет спросить у хозяина другую комнату, —
сказала она
мужу, — и потом чтобы нам ближе быть.
— На другую сторону, —
сказала она
мужу, — он спит всегда на той. Переложи его, неприятно звать слуг. Я не могу. А вы не можете? — обратилась она к Марье Николаевне.
— Я спрашивала доктора: он
сказал, что он не может жить больше трех дней. Но разве они могут знать? Я всё-таки очень рада, что уговорила его, —
сказала она, косясь на
мужа из-за волос. — Всё может быть, — прибавила она с тем особенным, несколько хитрым выражением, которое на ее лице всегда бывало, когда она говорила о религии.