Неточные совпадения
На третий день после ссоры князь Степан Аркадьич Облонский — Стива, как его звали в
свете, — в обычайный час, то
есть в 8 часов утра, проснулся
не в спальне жены, а в своем кабинете, на сафьянном диване. Он повернул свое полное, выхоленное тело на пружинах дивана, как бы желая опять заснуть надолго, с другой стороны крепко обнял подушку и прижался к ней щекой; но вдруг вскочил, сел на диван и открыл глаза.
Либеральная партия говорила или, лучше, подразумевала, что религия
есть только узда для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьич
не мог вынести без боли в ногах даже короткого молебна и
не мог понять, к чему все эти страшные и высокопарные слова о том
свете, когда и на этом жить
было бы очень весело.
Пробыв в Москве, как в чаду, два месяца, почти каждый день видаясь с Кити в
свете, куда он стал ездить, чтобы встречаться с нею, Левин внезапно решил, что этого
не может
быть, и уехал в деревню.
В глазах родных он
не имел никакой привычной, определенной деятельности и положения в
свете, тогда как его товарищи теперь, когда ему
было тридцать два года,
были уже — который полковник и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он же (он знал очень хорошо, каким он должен
был казаться для других)
был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками, то
есть бездарный малый, из которого ничего
не вышло, и делающий, по понятиям общества, то самое, что делают никуда негодившиеся люди.
Матери
не нравились в Левине и его странные и резкие суждения, и его неловкость в
свете, основанная, как она полагала, на гордости, и его, по ее понятиям, дикая какая-то жизнь в деревне, с занятиями скотиной и мужиками;
не нравилось очень и то, что он, влюбленный в ее дочь, ездил в дом полтора месяца, чего-то как будто ждал, высматривал, как будто боялся,
не велика ли
будет честь, если он сделает предложение, и
не понимал, что, ездя в дом, где девушка невеста, надо
было объясниться.
Между Нордстон и Левиным установилось то нередко встречающееся в
свете отношение, что два человека, оставаясь по внешности в дружелюбных отношениях, презирают друг друга до такой степени, что
не могут даже серьезно обращаться друг с другом и
не могут даже
быть оскорблены один другим.
Вронский никогда
не знал семейной жизни. Мать его
была в молодости блестящая светская женщина, имевшая во время замужества, и в особенности после, много романов, известных всему
свету. Отца своего он почти
не помнил и
был воспитан в Пажеском Корпусе.
— Я больше тебя знаю
свет, — сказала она. — Я знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты говоришь, что он с ней говорил об тебе. Этого
не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и
не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого
не понимаю, но это так.
Даже
не было надежды, чтоб ее пригласили, именно потому, что она имела слишком большой успех в
свете, и никому в голову
не могло прийти, чтоб она
не была приглашена до сих пор.
— На том
свете? Ох,
не люблю я тот
свет!
Не люблю, — сказал он, остановив испуганные дикие глаза на лице брата. — И ведь вот, кажется, что уйти изо всей мерзости, путаницы, и чужой и своей, хорошо бы
было, а я боюсь смерти, ужасно боюсь смерти. — Он содрогнулся. — Да
выпей что-нибудь. Хочешь шампанского? Или поедем куда-нибудь. Поедем к Цыганам! Знаешь, я очень полюбил Цыган и русские песни.
Узнав все новости, Вронский с помощию лакея оделся в мундир и поехал являться. Явившись, он намерен
был съездить к брату, к Бетси и сделать несколько визитов с тем, чтоб начать ездить в тот
свет, где бы он мог встречать Каренину. Как и всегда в Петербурге, он выехал из дома с тем, чтобы
не возвращаться до поздней ночи.
Третий круг наконец, где она имела связи,
был собственно
свет, —
свет балов, обедов, блестящих туалетов,
свет, державшийся одною рукой за двор, чтобы
не спуститься до полусвета, который члены этого круга думали, что презирали, но с которым вкусы у него
были не только сходные, но одни и те же.
Знаменитая певица
пела второй раз, и весь большой
свет был в театре. Увидав из своего кресла в первом ряду кузину, Вронский,
не дождавшись антракта, вошел к ней в ложу.
— Если
было с ее стороны что-нибудь тогда, то это
было увлеченье внешностью, — продолжал Облонский. — Этот, знаешь, совершенный аристократизм и будущее положение в
свете подействовали
не на нее, а на мать.
Мать Вронского, узнав о его связи, сначала
была довольна — и потому, что ничто, по ее понятиям,
не давало последней отделки блестящему молодому человеку, как связь в высшем
свете, и потому, что столь понравившаяся ей Каренина, так много говорившая о своем сыне,
была всё-таки такая же, как и все красивые и порядочные женщины, по понятиям графини Вронской.
Это
было чувство омерзения к чему-то: к Алексею ли Александровичу, к себе ли, ко всему ли
свету, — он
не знал хорошенько.
Он
не хотел видеть и
не видел, что в
свете уже многие косо смотрят на его жену,
не хотел понимать и
не понимал, почему жена его особенно настаивала на том, чтобы переехать в Царское, где жила Бетси, откуда недалеко
было до лагеря полка Вронского.
— Я уже просил вас держать себя в
свете так, чтоб и злые языки
не могли ничего сказать против вас.
Было время, когда я говорил о внутренних отношениях; я теперь
не говорю про них. Теперь я говорю о внешних отношениях. Вы неприлично держали себя, и я желал бы, чтоб это
не повторялось.
И, вновь перебрав условия дуэли, развода, разлуки и вновь отвергнув их, Алексей Александрович убедился, что выход
был только один — удержать ее при себе, скрыв от
света случившееся и употребив все зависящие меры для прекращения связи и, главное, — в чем самому себе он
не признавался — для наказания ее.
Она чувствовала, что то положение в
свете, которым она пользовалась и которое утром казалось ей столь ничтожным, что это положение дорого ей, что она
не будет в силах променять его на позорное положение женщины, бросившей мужа и сына и соединившейся с любовником; что, сколько бы она ни старалась, она
не будет сильнее самой себя.
— Нет, вы
не хотите, может
быть, встречаться со Стремовым? Пускай они с Алексеем Александровичем ломают копья в комитете, это нас
не касается. Но в
свете это самый любезный человек, какого только я знаю, и страстный игрок в крокет. Вот вы увидите. И, несмотря на смешное его положение старого влюбленного в Лизу, надо видеть, как он выпутывается из этого смешного положения! Он очень мил. Сафо Штольц вы
не знаете? Это новый, совсем новый тон.
Последнее ее письмо, полученное им накануне, тем в особенности раздражило его, что в нем
были намеки на то, что она готова
была помогать ему для успеха в
свете и на службе, а
не для жизни, которая скандализировала всё хорошее общество.
— Мне нужно, чтоб я
не встречал здесь этого человека и чтобы вы вели себя так, чтобы ни
свет, ни прислуга
не могли обвинить вас… чтобы вы
не видали его. Кажется, это
не много. И за это вы
будете пользоваться правами честной жены,
не исполняя ее обязанностей. Вот всё, что я имею сказать вам. Теперь мне время ехать. Я
не обедаю дома.
— Я пожалуюсь? Да ни за что в
свете! Разговоры такие пойдут, что и
не рад жалобе! Вот на заводе — взяли задатки, ушли. Что ж мировой судья? Оправдал. Только и держится всё волостным судом да старшиной. Этот отпорет его по старинному. А
не будь этого — бросай всё! Беги на край
света!
Когда графиня Нордстон позволила себе намекнуть о том, что она желала чего-то лучшего, то Кити так разгорячилась и так убедительно доказала, что лучше Левина ничего
не может
быть на
свете, что графиня Нордстон должна
была признать это и в присутствии Кити без улыбки восхищения уже
не встречала Левина.
«Честолюбие? Серпуховской?
Свет? Двор?» Ни на чем он
не мог остановиться. Всё это имело смысл прежде, но теперь ничего этого уже
не было. Он встал с дивана, снял сюртук, выпустил ремень и, открыв мохнатую грудь, чтобы дышать свободнее, прошелся по комнате. «Так сходят с ума, — повторил он, — и так стреляются… чтобы
не было стыдно», добавил он медленно.
— Я очень благодарю вас за ваше доверие, но… — сказал он, с смущением и досадой чувствуя, что то, что он легко и ясно мог решить сам с собою, он
не может обсуждать при княгине Тверской, представлявшейся ему олицетворением той грубой силы, которая должна
была руководить его жизнью в глазах
света и мешала ему отдаваться своему чувству любви и прощения. Он остановился, глядя на княгиню Тверскую.
— Если вы любите свое чадо, то вы, как добрый отец,
не одного богатства, роскоши, почести
будете желать своему детищу; вы
будете желать его спасения, его духовного просвещения
светом истины.
Занятия его и хозяйством и книгой, в которой должны
были быть изложены основания нового хозяйства,
не были оставлены им; но как прежде эти занятия и мысли показались ему малы и ничтожны в сравнении с мраком, покрывшим всю жизнь, так точно неважны и малы они казались теперь в сравнении с тою облитою ярким
светом счастья предстоящею жизнью.
— Если
свет не одобряет этого, то мне всё равно, — сказал Вронский, — но если родные мои хотят
быть в родственных отношениях со мною, то они должны
быть в таких же отношениях с моею женой.
Казалось, ему надо бы понимать, что
свет закрыт для него с Анной; но теперь в голове его родились какие-то неясные соображения, что так
было только в старину, а что теперь, при быстром прогрессе (он незаметно для себя теперь
был сторонником всякого прогресса), что теперь взгляд общества изменился и что вопрос о том,
будут ли они приняты в общество, еще
не решен.
По тону Бетси Вронский мог бы понять, чего ему надо ждать от
света; но он сделал еще попытку в своем семействе. На мать свою он
не надеялся. Он знал, что мать, так восхищавшаяся Анной во время своего первого знакомства, теперь
была неумолима к ней за то, что она
была причиной расстройства карьеры сына. Но он возлагал большие надежды на Варю, жену брата. Ему казалось, что она
не бросит камня и с простотой и решительностью поедет к Анне и примет ее.
Вронский понял, что дальнейшие попытки тщетны и что надо пробыть в Петербурге эти несколько дней, как в чужом городе, избегая всяких сношений с прежним
светом, чтобы
не подвергаться неприятностям и оскорблениям, которые
были так мучительны для него.
Другое: она
была не только далека от светскости, но, очевидно, имела отвращение к
свету, а вместе с тем знала
свет и имела все те приемы женщины хорошего общества, без которых для Сергея Ивановича
была немыслима подруга жизни.
Разве
не молодость
было то чувство, которое он испытывал теперь, когда, выйдя с другой стороны опять на край леса, он увидел на ярком
свете косых лучей солнца грациозную фигуру Вареньки, в желтом платье и с корзинкой шедшей легким шагом мимо ствола старой березы, и когда это впечатление вида Вареньки слилось в одно с поразившим его своею красотой видом облитого косыми лучами желтеющего овсяного поля и за полем далекого старого леса, испещренного желтизною, тающего в синей дали?
Левин
не был в клубе очень давно, с тех пор как он еще по выходе из университета жил в Москве и ездил в
свет.
Она встала ему навстречу,
не скрывая своей радости увидать его. И в том спокойствии, с которым она протянула ему маленькую и энергическую руку и познакомила его с Воркуевым и указала на рыжеватую хорошенькую девочку, которая тут же сидела за работой, назвав ее своею воспитанницей,
были знакомые и приятные Левину приемы женщины большого
света, всегда спокойной и естественной.
В пять часов скрип отворенной двери разбудил его. Он вскочил и оглянулся. Кити
не было на постели подле него. Но за перегородкой
был движущийся
свет, и он слышал ее шаги.
Она лежала в постели с открытыми глазами, глядя при
свете одной догоравшей свечи на лепной карниз потолка и на захватывающую часть его тень от ширмы, и живо представляла себе, что̀ он
будет чувствовать, когда ее уже
не будет и она
будет для него только одно воспоминание.
Это
было не предположение, — она ясно видела это в том пронзительном
свете, который открывал ей теперь смысл жизни и людских отношений.
«Избавиться от того, что беспокоит», повторяла Анна. И, взглянув на краснощекого мужа и худую жену, она поняла, что болезненная жена считает себя непонятою женщиной, и муж обманывает ее и поддерживает в ней это мнение о себе. Анна как будто видела их историю и все закоулки их души, перенеся
свет на них. Но интересного тут ничего
не было, и она продолжала свою мысль.
Она знала, что̀ мучало ее мужа. Это
было его неверие. Несмотря на то, что, если бы у нее спросили, полагает ли она, что в будущей жизни он, если
не поверит,
будет погублен, она бы должна
была согласиться, что он
будет погублен, — его неверие
не делало ее несчастья; и она, признававшая то, что для неверующего
не может
быть спасения, и любя более всего на
свете душу своего мужа, с улыбкой думала о его неверии и говорила сама себе, что он смешной.