Неточные совпадения
Она только что пыталась сделать то, что пыталась сделать
уже десятый раз в эти три дня: отобрать детские и свои вещи, которые она увезет к матери, — и опять
не могла на это решиться; но и теперь, как в прежние раза, она
говорила себе, что это
не может так остаться, что она должна предпринять что-нибудь, наказать, осрамить его, отомстить ему хоть малою частью той боли, которую он ей сделал.
Когда Левин опять подбежал к Кити, лицо ее
уже было
не строго, глаза смотрели так же правдиво и ласково, но Левину показалось, что в ласковости ее был особенный, умышленно-спокойный тон. И ему стало грустно.
Поговорив о своей старой гувернантке, о ее странностях, она спросила его о его жизни.
— Догадываюсь, но
не могу начать
говорить об этом.
Уж поэтому ты можешь видеть, верно или
не верно я догадываюсь, — сказал Степан Аркадьич, с тонкою улыбкой глядя на Левина.
— Хорошо тебе так
говорить; это всё равно, как этот Диккенсовский господин который перебрасывает левою рукой через правое плечо все затруднительные вопросы. Но отрицание факта —
не ответ. Что ж делать, ты мне скажи, что делать? Жена стареется, а ты полн жизни. Ты
не успеешь оглянуться, как ты
уже чувствуешь, что ты
не можешь любить любовью жену, как бы ты ни уважал ее. А тут вдруг подвернется любовь, и ты пропал, пропал! — с унылым отчаянием проговорил Степан Аркадьич.
«Нынче
уж так
не выдают замуж, как прежде», думали и
говорили все эти молодые девушки и все даже старые люди.
Облонский обедал дома; разговор был общий, и жена
говорила с ним, называя его «ты», чего прежде
не было. В отношениях мужа с женой оставалась та же отчужденность, но
уже не было речи о разлуке, и Степан Аркадьич видел возможность объяснения и примирения.
— Ну, будет, будет! И тебе тяжело, я знаю. Что делать? Беды большой нет. Бог милостив… благодарствуй… —
говорил он,
уже сам
не зная, что
говорит, и отвечая на мокрый поцелуй княгини, который он почувствовал на своей руке, и вышел из комнаты.
— Ах, я
уж ничего
не понимаю! Нынче всё хотят своим умом жить, матери ничего
не говорят, а потом вот и…
Левин был благодарен Облонскому за то, что тот со своим всегдашним тактом, заметив, что Левин боялся разговора о Щербацких, ничего
не говорил о них; но теперь Левину
уже хотелось узнать то, что его так мучало, но он
не смел заговорить.
Левин презрительно улыбнулся. «Знаю, — подумал он, — эту манеру
не одного его, но и всех городских жителей, которые, побывав раза два в десять лет в деревне и заметив два-три слова деревенские, употребляют их кстати и некстати, твердо уверенные, что они
уже всё знают. Обидной, станет 30 сажен.
Говорит слова, а сам ничего
не понимает».
Как ни старался Левин преодолеть себя, он был мрачен и молчалив. Ему нужно было сделать один вопрос Степану Аркадьичу, но он
не мог решиться и
не находил ни формы, ни времени, как и когда его сделать. Степан Аркадьич
уже сошел к себе вниз, разделся, опять умылся, облекся в гофрированную ночную рубашку и лег, а Левин все медлил у него в комнате,
говоря о разных пустяках и
не будучи в силах спросить, что хотел.
«Для Бетси еще рано», подумала она и, взглянув в окно, увидела карету и высовывающуюся из нее черную шляпу и столь знакомые ей уши Алексея Александровича. «Вот некстати; неужели ночевать?» подумала она, и ей так показалось ужасно и страшно всё, что могло от этого выйти, что она, ни минуты
не задумываясь, с веселым и сияющим лицом вышла к ним навстречу и, чувствуя в себе присутствие
уже знакомого ей духа лжи и обмана, тотчас же отдалась этому духу и начала
говорить, сама
не зная, что скажет.
— Я
уже просил вас держать себя в свете так, чтоб и злые языки
не могли ничего сказать против вас. Было время, когда я
говорил о внутренних отношениях; я теперь
не говорю про них. Теперь я
говорю о внешних отношениях. Вы неприлично держали себя, и я желал бы, чтоб это
не повторялось.
С следующего дня, наблюдая неизвестного своего друга, Кити заметила, что М-llе Варенька и с Левиным и его женщиной находится
уже в тех отношениях, как и с другими своими protégés. Она подходила к ним, разговаривала, служила переводчицей для женщины,
не умевшей
говорить ни на одном иностранном языке.
— Да, но если б он
не по воле матери, а просто, сам?… —
говорила Кити, чувствуя, что она выдала свою тайну и что лицо её, горящее румянцем стыда,
уже изобличило её.
Пройдя еще один ряд, он хотел опять заходить, но Тит остановился и, подойдя к старику, что-то тихо сказал ему. Они оба поглядели на солнце. «О чем это они
говорят и отчего он
не заходит ряд?» подумал Левин,
не догадываясь, что мужики
не переставая косили
уже не менее четырех часов, и им пора завтракать.
Гриша плакал,
говоря, что и Николинька свистал, но что вот его
не наказали и что он
не от пирога плачет, — ему всё равно, — но о том, что с ним несправедливы. Это было слишком
уже грустно, и Дарья Александровна решилась, переговорив с Англичанкой, простить Гришу и пошла к ней. Но тут, проходя чрез залу, она увидала сцену, наполнившую такою радостью ее сердце, что слезы выступили ей на глаза, и она сама простила преступника.
«И для чего она
говорит по-французски с детьми? — подумал он. — Как это неестественно и фальшиво! И дети чувствуют это. Выучить по-французски и отучить от искренности», думал он сам с собой,
не зная того, что Дарья Александровна всё это двадцать раз
уже передумала и всё-таки, хотя и в ущерб искренности, нашла необходимым учить этим путем своих детей.
Она чувствовала, что слезы выступают ей на глаза. «Разве я могу
не любить его? —
говорила она себе, вникая в его испуганный и вместе обрадованный взгляд. — И неужели он будет заодно с отцом, чтобы казнить меня? Неужели
не пожалеет меня?» Слезы
уже текли по ее лицу, и, чтобы скрыть их, она порывисто встала и почти выбежала на террасу.
Правда, часто, разговаривая с мужиками и разъясняя им все выгоды предприятия, Левин чувствовал, что мужики слушают при этом только пение его голоса и знают твердо, что, что бы он ни
говорил, они
не дадутся ему в обман. В особенности чувствовал он это, когда
говорил с самым умным из мужиков, Резуновым, и заметил ту игру в глазах Резунова, которая ясно показывала и насмешку над Левиным и твердую уверенность, что если будет кто обманут, то
уж никак
не он, Резунов.
Уже раз взявшись за это дело, он добросовестно перечитывал всё, что относилось к его предмету, и намеревался осенью ехать зa границу, чтоб изучить еще это дело на месте, с тем чтобы с ним
уже не случалось более по этому вопросу того, что так часто случалось с ним по различным вопросам. Только начнет он, бывало, понимать мысль собеседника и излагать свою, как вдруг ему
говорят: «А Кауфман, а Джонс, а Дюбуа, а Мичели? Вы
не читали их. Прочтите; они разработали этот вопрос».
— Вам хорошо
говорить, — сказала она, — когда у вас миллионы я
не знаю какие, а я очень люблю, когда муж ездит ревизовать летом. Ему очень здорово и приятно проехаться, а у меня
уж так заведено, что на эти деньги у меня экипаж и извозчик содержатся.
Но Алексей Александрович еще
не успел окончить своей речи, как Степан Аркадьич
уже поступил совсем
не так, как он ожидал. Степан Аркадьич охнул и сел в кресло. — Нет, Алексей Александрович, что ты
говоришь! — вскрикнул Облонский, и страдание выразилось на его лице.
Левину казалось, что они всё
уже знают и сочувствуют ему, но
не говорят только из деликатности.
— Мне вас ужасно жалко! И как бы я счастлив был, если б устроил это! — сказал Степан Аркадьич,
уже смелее улыбаясь. —
Не говори,
не говори ничего! Если бы Бог дал мне только сказать так, как я чувствую. Я пойду к нему.
Анна готовилась к этому свиданью, думала о том, чтò она скажет ему, но она ничего из этого
не успела сказать: его страсть охватила ее. Она хотела утишить его, утишить себя, но
уже было поздно. Его чувство сообщилось ей. Губы ее дрожали так, что долго она
не могла ничего
говорить.
—
Уж этим
не поможешь, —
говорил Степан Аркадьич с улыбкой, неторопливо поспешая зa ним. — Образуется, образуется… —
говорю тебе.
— Непременно ты возьми эту комнатку, — сказала она Вронскому по-русски и
говоря ему ты, так как она
уже поняла, что Голенищев в их уединении сделается близким человеком и что пред ним скрываться
не нужно.
Осматривание достопримечательностей,
не говоря о том, что всё
уже было видено,
не имело для него, как для Русского и умного человека, той необъяснимой значительности, которую умеют приписывать этому делу Англичане.
Но для выражения этого желания освобождения
не было у него слов, и потому он
не говорил об этом, а по привычке требовал удовлетворения тех желаний, которые
уже не могли быть исполнены.
Что бы он ни
говорил, что бы ни предлагал, его слушали так, как будто то, что он предлагает, давно
уже известно и есть то самое, что
не нужно.
Блестящие нежностью и весельем глаза Сережи потухли и опустились под взглядом отца. Это был тот самый, давно знакомый тон, с которым отец всегда относился к нему и к которому Сережа научился
уже подделываться. Отец всегда
говорил с ним — так чувствовал Сережа — как будто он обращался к какому-то воображаемому им мальчику, одному из таких, какие бывают в книжках, но совсем
не похожему на Сережу. И Сережа всегда с отцом старался притвориться этим самым книжным мальчиком.
— Да
уж это ты
говорил. Дурно, Сережа, очень дурно. Если ты
не стараешься узнать того, что нужнее всего для христианина, — сказал отец вставая, — то что же может занимать тебя? Я недоволен тобой, и Петр Игнатьич (это был главный педагог) недоволен тобой… Я должен наказать тебя.
— Оно и лучше, Агафья Михайловна,
не прокиснет, а то у нас лед теперь
уж растаял, а беречь негде, — сказала Кити, тотчас же поняв намерение мужа и с тем же чувством обращаясь к старухе. — Зато ваше соленье такое, что мама
говорит, нигде такого
не едала, — прибавила она, улыбаясь и поправляя на ней косынку.
Левин
уже привык теперь смело
говорить свою мысль,
не давая себе труда облекать ее в точные слова; он знал, что жена в такие любовные минуты, как теперь, поймет, что он хочет сказать, с намека, и она поняла его.
— Сделает,
не сделает, —
говорил Левин, обрывая белые
узкие продороженные лепестки.
Они прошли молча несколько шагов. Варенька видела, что он хотел
говорить; она догадывалась о чем и замирала от волнения радости и страха. Они отошли так далеко, что никто
уже не мог бы слышать их, но он всё еще
не начинал
говорить. Вареньке лучше было молчать. После молчания можно было легче сказать то, что они хотели сказать, чем после слов о грибах; но против своей воли, как будто нечаянно, Варенька сказала...
Кити видела, что с мужем что-то сделалось. Она хотела улучить минутку
поговорить с ним наедине, но он поспешил уйти от нее, сказав, что ему нужно в контору. Давно
уже ему хозяйственные дела
не казались так важны, как нынче. «Им там всё праздник — думал он, — а тут дела
не праздничные, которые
не ждут и без которых жить нельзя».
— И будешь стоять весь день в углу, и обедать будешь одна, и ни одной куклы
не увидишь, и платья тебе нового
не сошью, —
говорила она,
не зная
уже, чем наказать ее.
До обеда
не было времени
говорить о чем-нибудь. Войдя в гостиную, они застали
уже там княжну Варвару и мужчин в черных сюртуках. Архитектор был во фраке. Вронский представил гостье доктора и управляющего. Архитектора он познакомил с нею еще в больнице.
Теперь они были наедине, и Анна
не знала, о чем
говорить. Она сидела у окна, глядя на Долли и перебирая в памяти все те, казавшиеся неистощимыми, запасы задушевных разговоров, и
не находила ничего. Ей казалось в эту минуту, что всё
уже было сказано.
Дарья Александровна
не возражала. Она вдруг почувствовала, что стала
уж так далека от Анны, что между ними существуют вопросы, в которых они никогда
не сойдутся и о которых лучше
не говорить.
«Если так, то это несчастие!»
говорил этот его взгляд. Это было минутное впечатление, но она никогда
уже не забыла его.
Еще отец, нарочно громко заговоривший с Вронским,
не кончил своего разговора, как она была
уже вполне готова смотреть на Вронского,
говорить с ним, если нужно, точно так же, как она
говорила с княгиней Марьей Борисовной, и, главное, так, чтобы всё до последней интонации и улыбки было одобрено мужем, которого невидимое присутствие она как будто чувствовала над собой в эту минуту.
И, так просто и легко разрешив, благодаря городским условиям, затруднение, которое в деревне потребовало бы столько личного труда и внимания, Левин вышел на крыльцо и, кликнув извозчика, сел и поехал на Никитскую. Дорогой он
уже не думал о деньгах, а размышлял о том, как он познакомится с петербургским ученым, занимающимся социологией, и будет
говорить с ним о своей книге.
Несмотря на то, что ему теперь
уж вовсе
не было интересно то, что
говорил Метров, он испытывал однако некоторое удовольствие, слушая его.
Одни, к которым принадлежал Катавасов, видели в противной стороне подлый донос и обман; другие ― мальчишество и неуважение к авторитетам. Левин, хотя и
не принадлежавший к университету, несколько раз
уже в свою бытность в Москве слышал и
говорил об этом деле и имел свое составленное на этот счет мнение; он принял участие в разговоре, продолжавшемся и на улице, пока все трое дошли до здания Старого Университета.
― Арсений доходит до крайности, я всегда
говорю, ― сказала жена. ― Если искать совершенства, то никогда
не будешь доволен. И правду
говорит папа, что когда нас воспитывали, была одна крайность ― нас держали в антресолях, а родители жили в бельэтаже; теперь напротив ― родителей в чулан, а детей в бельэтаж. Родители
уж теперь
не должны жить, а всё для детей.
Второй нумер концерта Левин
уже не мог слушать. Песцов, остановившись подле него, почти всё время
говорил с ним, осуждая эту пиесу за ее излишнюю, приторную, напущенную простоту и сравнивая ее с простотой прерафаелитов в живописи. При выходе Левин встретил еще много знакомых, с которыми он
поговорил и о политике, и о музыке, и об общих знакомых; между прочим встретил графа Боля, про визит к которому он совсем забыл.
Левин
говорил теперь совсем
уже не с тем ремесленным отношением к делу, с которым он разговаривал в это утро. Всякое слово в разговоре с нею получало особенное значение. И
говорить с ней было приятно, еще приятнее было слушать ее.