Неточные совпадения
Жена
узнала,
что муж был в связи с бывшею в их доме Француженкою-гувернанткой, и объявила мужу,
что не может жить с ним в одном доме.
Девочка
знала,
что между отцом и матерью была ссора, и
что мать
не могла быть весела, и
что отец должен
знать это, и
что он притворяется, спрашивая об этом так легко. И она покраснела за отца. Он тотчас же понял это и также покраснел.
— Ты помнишь детей, чтоб играть с ними, а я помню и
знаю,
что они погибли теперь, — сказала она видимо одну из фраз, которые она за эти три дня
не раз говорила себе.
— Я помню про детей и поэтому всё в мире сделала бы, чтобы спасти их; но я сама
не знаю,
чем я спасу их: тем ли,
что увезу от отца, или тем,
что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну, скажите, после того…
что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей…
— Но
что ж делать?
Что делать? — говорил он жалким голосом, сам
не зная,
что он говорит, и всё ниже и ниже опуская голову.
Она, видимо, опоминалась несколько секунд, как бы
не зная, где она и
что ей делать, и, быстро вставши, тронулась к двери.
Одна треть государственных людей, стариков, были приятелями его отца и
знали его в рубашечке; другая треть были с ним на «ты», а третья — были хорошие знакомые; следовательно, раздаватели земных благ в виде мест, аренд, концессий и тому подобного были все ему приятели и
не могли обойти своего; и Облонскому
не нужно было особенно стараться, чтобы получить выгодное место; нужно было только
не отказываться,
не завидовать,
не ссориться,
не обижаться,
чего он, по свойственной ему доброте, никогда и
не делал.
Для
чего этим трем барышням нужно было говорить через день по-французски и по-английски; для
чего они в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты; для
чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для
чего в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой, так
что статные ножки ее в туго-натянутых красных чулках были на всем виду; для
чего им, в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно было ходить по Тверскому бульвару, — всего этого и многого другого,
что делалось в их таинственном мире, он
не понимал, но
знал,
что всё,
что там делалось, было прекрасно, и был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
В глазах родных он
не имел никакой привычной, определенной деятельности и положения в свете, тогда как его товарищи теперь, когда ему было тридцать два года, были уже — который полковник и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он же (он
знал очень хорошо, каким он должен был казаться для других) был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками, то есть бездарный малый, из которого ничего
не вышло, и делающий, по понятиям общества, то самое,
что делают никуда негодившиеся люди.
— Он, очевидно, хочет оскорбить меня, — продолжал Сергей Иванович, — но оскорбить меня он
не может, и я всей душой желал бы помочь ему, но
знаю,
что этого нельзя сделать.
— Ну, этого я
не понимаю, — сказал Сергей Иванович. — Одно я понимаю, — прибавил он, — это урок смирения. Я иначе и снисходительнее стал смотреть на то,
что называется подлостью, после того как брат Николай стал тем,
что он есть… Ты
знаешь,
что он сделал…
— Я? я недавно, я вчера… нынче то есть… приехал, — отвечал Левин,
не вдруг от волнения поняв ее вопрос. — Я хотел к вам ехать, — сказал он и тотчас же, вспомнив, с каким намерением он искал ее, смутился и покраснел. — Я
не знал,
что вы катаетесь на коньках, и прекрасно катаетесь.
— Я
не знаю, — отвечал он,
не думая о том,
что говорит. Мысль о том,
что если он поддастся этому ее тону спокойной дружбы, то он опять уедет ничего
не решив, пришла ему, и он решился возмутиться.
«Славный, милый», подумала Кити в это время, выходя из домика с М-11е Linon и глядя на него с улыбкой тихой ласки, как на любимого брата. «И неужели я виновата, неужели я сделала что-нибудь дурное? Они говорят: кокетство. Я
знаю,
что я люблю
не его; но мне всё-таки весело с ним, и он такой славный. Только зачем он это сказал?…» думала она.
—
Что ты! Вздор какой! Это ее манера…. Ну давай же, братец, суп!… Это ее манера, grande dame, [важной дамы,] — сказал Степан Аркадьич. — Я тоже приеду, но мне на спевку к графине Бониной надо. Ну как же ты
не дик?
Чем же объяснить то,
что ты вдруг исчез из Москвы? Щербацкие меня спрашивали о тебе беспрестанно, как будто я должен
знать. А я
знаю только одно: ты делаешь всегда то,
что никто
не делает.
— Но ты
не ошибаешься? Ты
знаешь, о
чем мы говорим? — проговорил Левин, впиваясь глазами в своего собеседника. — Ты думаешь,
что это возможно?
Степан Аркадьич улыбнулся. Он так
знал это чувство Левина,
знал,
что для него все девушки в мире разделяются на два сорта: один сорт — это все девушки в мире, кроме ее, и эти девушки имеют все человеческие слабости, и девушки очень обыкновенные; другой сорт — она одна,
не имеющая никаких слабостей и превыше всего человеческого.
— Нет, ты постой, постой, — сказал он. — Ты пойми,
что это для меня вопрос жизни и смерти. Я никогда ни с кем
не говорил об этом. И ни с кем я
не могу говорить об этом, как с тобою. Ведь вот мы с тобой по всему чужие: другие вкусы, взгляды, всё; но я
знаю,
что ты меня любишь и понимаешь, и от этого я тебя ужасно люблю. Но, ради Бога, будь вполне откровенен.
— Я тебе говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она
знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала,
что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить
не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
— Ах перестань! Христос никогда бы
не сказал этих слов, если бы
знал, как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только и помнят эти слова. Впрочем, я говорю
не то,
что думаю, а то,
что чувствую. Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков боишься, а я этих гадин. Ты ведь, наверно,
не изучал пауков и
не знаешь их нравов: так и я.
И вдруг они оба почувствовали,
что хотя они и друзья, хотя они обедали вместе и пили вино, которое должно было бы еще более сблизить их, но
что каждый думает только о своем, и одному до другого нет дела. Облонский уже
не раз испытывал это случающееся после обеда крайнее раздвоение вместо сближения и
знал,
что надо делать в этих случаях.
Она
знала,
что старуху ждут со дня на день,
знала,
что старуха будет рада выбору сына, и ей странно было,
что он, боясь оскорбить мать,
не делает предложения; однако ей так хотелось и самого брака и, более всего, успокоения от своих тревог,
что она верила этому.
― Никогда, мама, никакой, — отвечала Кити, покраснев и взглянув прямо в лицо матери. — Но мне нечего говорить теперь. Я… я… если бы хотела, я
не знаю,
что сказать как… я
не знаю…
Теперь она верно
знала,
что он затем и приехал раньше, чтобы застать ее одну и сделать предложение. И тут только в первый раз всё дело представилось ей совсем с другой, новой стороны. Тут только она поняла,
что вопрос касается
не ее одной, — с кем она будет счастлива и кого она любит, — но
что сию минуту она должна оскорбить человека, которого она любит. И оскорбить жестоко… За
что? За то,
что он, милый, любит ее, влюблен в нее. Но, делать нечего, так нужно, так должно.
Она говорила, сама
не зная,
что̀ говорят ее губы, и
не спуская с него умоляющего и ласкающего взгляда.
— Я сказал вам,
что не знаю, надолго ли я приехал….
что это от вас зависит…
—
Что это от вас зависит, — повторил он. — Я хотел сказать… я хотел сказать… Я за этим приехал…
что… быть моею женой! — проговорил он,
не зная сам,
что̀ говорил; но, почувствовав,
что самое страшное сказано, остановился и посмотрел на нее.
— Константин Дмитрич, — сказала она ему, — растолкуйте мне, пожалуйста,
что такое значит, — вы всё это
знаете, — у нас в Калужской деревне все мужики и все бабы всё пропили,
что у них было, и теперь ничего нам
не платят.
Что это значит? Вы так хвалите всегда мужиков.
Теперь, — хорошо ли это, дурно ли, — Левин
не мог
не остаться; ему нужно было
узнать,
что за человек был тот, кого она любила.
— Да, но спириты говорят: теперь мы
не знаем,
что это за сила, но сила есть, и вот при каких условиях она действует. А ученые пускай раскроют, в
чем состоит эта сила. Нет, я
не вижу, почему это
не может быть новая сила, если она….
— А! — начал он радостно. — Давно ли? Я и
не знал,
что ты тут. Очень рад вас видеть.
В том ли она раскаивалась,
что завлекла Левина, или в том,
что отказала, — она
не знала.
—
Знаю я,
что если тебя слушать, перебила княгиня, — то мы никогда
не отдадим дочь замуж. Если так, то надо в деревню уехать.
Он
не знал,
что его образ действий относительно Кити имеет определенное название,
что это есть заманиванье барышень без намерения жениться и
что это заманиванье есть один из дурных поступков, обыкновенных между блестящими молодыми людьми, как он.
Если б он мог слышать,
что говорили ее родители в этот вечер, если б он мог перенестись на точку зрения семьи и
узнать,
что Кити будет несчастна, если он
не женится на ней, он бы очень удивился и
не поверил бы этому. Он
не мог поверить тому,
что то,
что доставляло такое большое и хорошее удовольствие ему, а главное ей, могло быть дурно. Еще меньше он мог бы поверить тому,
что он должен жениться.
— То есть
знаю по репутации и по виду.
Знаю,
что он умный, ученый, божественный что-то…. Но ты
знаешь, это
не в моей… not in my line, [
не в моей компетенции,] — сказал Вронский.
— Я
не знаю, — отвечал Вронский, — отчего это во всех Москвичах, разумеется, исключая тех, с кем говорю, — шутливо вставил он, — есть что-то резкое. Что-то они всё на дыбы становятся, сердятся, как будто всё хотят дать почувствовать что-то…
— Вот как!… Я думаю, впрочем,
что она может рассчитывать на лучшую партию, — сказал Вронский и, выпрямив грудь, опять принялся ходить. — Впрочем, я его
не знаю, — прибавил он. — Да, это тяжелое положение! От этого-то большинство и предпочитает знаться с Кларами. Там неудача доказывает только,
что у тебя
не достало денег, а здесь — твое достоинство на весах. Однако вот и поезд.
— Ваш брат здесь, — сказал он, вставая. — Извините меня, я
не узнал вас, да и наше знакомство было так коротко, — сказал Вронский, кланяясь, —
что вы, верно,
не помните меня.
— Я
не знаю, на
что вы намекаете, maman, — отвечал сын холодно. —
Что ж, maman, идем.
Все эти дни Долли была одна с детьми. Говорить о своем горе она
не хотела, а с этим горем на душе говорить о постороннем она
не могла. Она
знала,
что, так или иначе, она Анне выскажет всё, и то ее радовала мысль о том, как она выскажет, то злила необходимость говорить о своем унижении с ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
Ты
не поверишь, но я до сих пор думала,
что я одна женщина, которую он
знал.
Ты пойми,
что я
не только
не подозревала неверности, но
что я считала это невозможным, и тут, представь себе, с такими понятиями
узнать вдруг весь ужас, всю гадость….
— Да, я его
знаю. Я
не могла без жалости смотреть на него. Мы его обе
знаем. Он добр, но он горд, а теперь так унижен. Главное,
что меня тронуло… — (и тут Анна угадала главное,
что могло тронуть Долли) — его мучают две вещи: то,
что ему стыдно детей, и то,
что он, любя тебя… да, да, любя больше всего на свете, — поспешно перебила она хотевшую возражать Долли, — сделал тебе больно, убил тебя. «Нет, нет, она
не простит», всё говорит он.
— Я одно скажу, — начала Анна, — я его сестра, я
знаю его характер, эту способность всё, всё забыть (она сделала жест пред лбом), эту способность полного увлечения, но зато и полного раскаяния. Он
не верит,
не понимает теперь, как он мог сделать то,
что сделал.
— Я больше тебя
знаю свет, — сказала она. — Я
знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты говоришь,
что он с ней говорил об тебе. Этого
не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и
не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого
не понимаю, но это так.
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал, говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и я
знаю,
что чем больше он с тобой жил, тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним,
что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение
не души его…
— О! как хорошо ваше время, — продолжала Анна. — Помню и
знаю этот голубой туман, в роде того,
что на горах в Швейцарии. Этот туман, который покрывает всё в блаженное то время, когда вот-вот кончится детство, и из этого огромного круга, счастливого, веселого, делается путь всё уже и уже, и весело и жутко входить в эту анфиладу, хотя она кажется и светлая и прекрасная…. Кто
не прошел через это?
Когда Анна вернулась с альбомом, его уже
не было, и Степан Аркадьич рассказывал,
что он заезжал
узнать об обеде, который они завтра давали приезжей знаменитости.
Ничего
не было ни необыкновенного, ни странного в том,
что человек заехал к приятелю в половине десятого
узнать подробности затеваемого обеда и
не вошел; но всем это показалось странно. Более всех странно и нехорошо это показалось Анне.