Неточные совпадения
Он
не мог теперь раскаиваться в том, что он, тридцати-четырехлетний, красивый, влюбчивый
человек,
не был влюблен в жену, мать пяти живых и двух умерших детей, бывшую только годом моложе его.
Одна треть государственных
людей, стариков,
были приятелями его отца и знали его в рубашечке; другая треть
были с ним на «ты», а третья —
были хорошие знакомые; следовательно, раздаватели земных благ в виде мест, аренд, концессий и тому подобного
были все ему приятели и
не могли обойти своего; и Облонскому
не нужно
было особенно стараться, чтобы получить выгодное место; нужно
было только
не отказываться,
не завидовать,
не ссориться,
не обижаться, чего он, по свойственной ему доброте, никогда и
не делал.
—
Может быть, и да, — сказал Левин. — Но всё-таки я любуюсь на твое величие и горжусь, что у меня друг такой великий
человек. Однако ты мне
не ответил на мой вопрос, — прибавил он, с отчаянным усилием прямо глядя в глаза Облонскому.
Казалось бы, ничего
не могло быть проще того, чтобы ему, хорошей породы, скорее богатому, чем бедному
человеку, тридцати двух лет, сделать предложение княжне Щербацкой; по всем вероятностям, его тотчас признали бы хорошею партией. Но Левин
был влюблен, и поэтому ему казалось, что Кити
была такое совершенство во всех отношениях, такое существо превыше всего земного, а он такое земное низменное существо, что
не могло быть и мысли о том, чтобы другие и она сама признали его достойным ее.
—
Не могу, — отвечал Левин. — Ты постарайся, войди в в меня, стань на точку зрения деревенского жителя. Мы в деревне стараемся привести свои руки в такое положение, чтоб удобно
было ими работать; для этого обстригаем ногти, засучиваем иногда рукава. А тут
люди нарочно отпускают ногти, насколько они
могут держаться, и прицепляют в виде запонок блюдечки, чтоб уж ничего нельзя
было делать руками.
И сколько бы ни внушали княгине, что в наше время молодые
люди сами должны устраивать свою судьбу, он
не могла верить этому, как
не могла бы верить тому, что в какое бы то ни
было время для пятилетних детей самыми лучшими игрушками должны
быть заряженные пистолеты.
Между Нордстон и Левиным установилось то нередко встречающееся в свете отношение, что два
человека, оставаясь по внешности в дружелюбных отношениях, презирают друг друга до такой степени, что
не могут даже серьезно обращаться друг с другом и
не могут даже
быть оскорблены один другим.
Теперь, — хорошо ли это, дурно ли, — Левин
не мог не остаться; ему нужно
было узнать, что за
человек был тот, кого она любила.
Никто, кроме ее самой,
не понимал ее положения, никто
не знал того, что она вчера отказала
человеку, которого она,
может быть, любила, и отказала потому, что верила в другого.
Он знал очень хорошо, что в глазах этих лиц роль несчастного любовника девушки и вообще свободной женщины
может быть смешна; но роль
человека, приставшего к замужней женщине и во что бы то ни стало положившего свою жизнь на то, чтобы вовлечь ее в прелюбодеянье, что роль эта имеет что-то красивое, величественное и никогда
не может быть смешна, и поэтому он с гордою и веселою, игравшею под его усами улыбкой, опустил бинокль и посмотрел на кузину.
— Да что же? У Гримма
есть басня:
человек без тени,
человек лишен тени. И это ему наказанье за что-то. Я никогда
не мог понять, в чем наказанье. Но женщине должно
быть неприятно без тени.
Как будто ребенок чувствовал, что между этим
человеком и его матерью
есть какое-то важное отношение, значения которого он понять
не может.
Это
не человек, а машина, и злая машина, когда рассердится, — прибавила она, вспоминая при этом Алексея Александровича со всеми подробностями его фигуры, манеры говорить и его характера и в вину ставя ему всё, что только
могла она найти в нем нехорошего,
не прощая ему ничего зa ту страшную вину, которою она
была пред ним виновата.
— Я несчастлива? — сказала она, приближаясь к нему и с восторженною улыбкой любви глядя на него, — я — как голодный
человек, которому дали
есть.
Может быть, ему холодно, и платье у него разорвано, и стыдно ему, но он
не несчастлив. Я несчастлива? Нет, вот мое счастье…
Но в глубине своей души, чем старше он становился и чем ближе узнавал своего брата, тем чаще и чаще ему приходило в голову, что эта способность деятельности для общего блага, которой он чувствовал себя совершенно лишенным,
может быть и
не есть качество, а, напротив, недостаток чего-то —
не недостаток добрых, честных, благородных желаний и вкусов, но недостаток силы жизни, того, что называют сердцем, того стремления, которое заставляет
человека из всех бесчисленных представляющихся путей жизни выбрать один и желать этого одного.
— Нет, вы
не хотите,
может быть, встречаться со Стремовым? Пускай они с Алексеем Александровичем ломают копья в комитете, это нас
не касается. Но в свете это самый любезный
человек, какого только я знаю, и страстный игрок в крокет. Вот вы увидите. И, несмотря на смешное его положение старого влюбленного в Лизу, надо видеть, как он выпутывается из этого смешного положения! Он очень мил. Сафо Штольц вы
не знаете? Это новый, совсем новый тон.
—
Можете себе представить, мы чуть
было не раздавили двух солдат, — тотчас же начала она рассказывать, подмигивая, улыбаясь и назад отдергивая свой хвост, который она сразу слишком перекинула в одну сторону. — Я ехала с Васькой… Ах, да, вы
не знакомы. — И она, назвав его фамилию, представила молодого
человека и, покраснев, звучно засмеялась своей ошибке, то
есть тому, что она незнакомой назвала его Васькой.
Для
человека со 100 000 дохода, как определяли все состояние Вронского, такие долги, казалось бы,
не могли быть затруднительны; но дело в том, что у него далеко
не было этих 100 000.
Он чувствовал, что это независимое положение
человека, который всё бы
мог, но ничего
не хочет, уже начинает сглаживаться, что многие начинают думать, что он ничего бы и
не мог, кроме того, как
быть честным и добрым малым.
«Разумеется, я
не завидую и
не могу завидовать Серпуховскому; но его возвышение показывает мне, что стоит выждать время, и карьера
человека, как я,
может быть сделана очень скоро.
— Мне нужно, чтоб я
не встречал здесь этого
человека и чтобы вы вели себя так, чтобы ни свет, ни прислуга
не могли обвинить вас… чтобы вы
не видали его. Кажется, это
не много. И за это вы
будете пользоваться правами честной жены,
не исполняя ее обязанностей. Вот всё, что я имею сказать вам. Теперь мне время ехать. Я
не обедаю дома.
Он знал это несомненно, как знают это всегда молодые
люди, так называемые женихи, хотя никогда никому
не решился бы сказать этого, и знал тоже и то, что, несмотря на то, что он хотел жениться, несмотря на то, что по всем данным эта весьма привлекательная девушка должна
была быть прекрасною женой, он так же мало
мог жениться на ней, даже еслиб он и
не был влюблен в Кити Щербацкую, как улететь на небо.
Но он
не мог сказать дурак, потому что Свияжский
был несомненно
не только очень умный, но очень образованный и необыкновенно просто носящий свое образование
человек.
Еще меньше
мог Левин сказать, что он
был дрянь, потому что Свияжский
был несомненно честный, добрый, умный
человек, который весело, оживленно, постоянно делал дело, высоко ценимое всеми его окружающими, и уже наверное никогда сознательно
не делал и
не мог сделать ничего дурного.
—
Люди не могут более жить вместе — вот факт. И если оба в этом согласны, то подробности и формальности становятся безразличны. А с тем вместе это
есть простейшее и вернейшее средство.
— Я одно скажу, Алексей Александрович. Я знаю тебя эа отличного, справедливого
человека, знаю Анну — извини меня, я
не могу переменить о ней мнения — за прекрасную, отличную женщину, и потому, извини меня, я
не могу верить этому. Тут
есть недоразумение, — сказал он.
Свияжский подошел к Левину и звал его к себе чай
пить. Левин никак
не мог понять и вспомнить, чем он
был недоволен в Свияжском, чего он искал от него. Он
был умный и удивительно добрый
человек.
— Нисколько, — сказал он, — позволь. Ты
не можешь видеть своего положения, как я. Позволь мне сказать откровенно свое мнение. — Опять он осторожно улыбнулся своею миндальною улыбкой. — Я начну сначала: ты вышла замуж за
человека, который на двадцать лет старше тебя. Ты вышла замуж без любви или
не зная любви. Это
была ошибка, положим.
— Нет, я
не враг. Я друг разделения труда.
Люди, которые делать ничего
не могут, должны делать
людей, а остальные — содействовать их просвещению и счастью. Вот как я понимаю. Мешать два эти ремесла
есть тьма охотников, я
не из их числа.
Ни думать, ни желать она ничего
не могла вне жизни с этим
человеком; но этой новой жизни еще
не было, и она
не могла себе даже представить ее ясно.
Поэтому Вронский при встрече с Голенищевым дал ему тот холодный и гордый отпор, который он умел давать
людям и смысл которого
был таков: «вам
может нравиться или
не нравиться мой образ жизни, но мне это совершенно всё равно: вы должны уважать меня, если хотите меня знать».
Но особенно понравилось ему то, что она тотчас же, как бы нарочно, чтобы
не могло быть недоразумений при чужом
человеке, назвала Вронского просто Алексеем и сказала, что они переезжают с ним во вновь нанятый дом, который здесь называют палаццо.
Обе несомненно знали, что такое
была жизнь и что такое
была смерть, и хотя никак
не могли ответить и
не поняли бы даже тех вопросов, которые представлялись Левину, обе
не сомневались в значении этого явления и совершенно одинаково,
не только между собой, но разделяя этот взгляд с миллионами
людей, смотрели на это.
Отвечая на вопросы о том, как распорядиться с вещами и комнатами Анны Аркадьевны, он делал величайшие усилия над собой, чтоб иметь вид
человека, для которого случившееся событие
не было непредвиденным и
не имеет в себе ничего, выходящего из ряда обыкновенных событий, и он достигал своей цели: никто
не мог заметить в нем признаков отчаяния.
Он чувствовал, что
не может отвратить от себя ненависти
людей, потому что ненависть эта происходила
не оттого, что он
был дурен (тогда бы он
мог стараться
быть лучше), но оттого, что он постыдно и отвратительно несчастлив.
Отчаяние его еще усиливалось сознанием, что он
был совершенно одинок со своим горем.
Не только в Петербурге у него
не было ни одного
человека, кому бы он
мог высказать всё, что испытывал, кто бы пожалел его
не как высшего чиновника,
не как члена общества, но просто как страдающего
человека; но и нигде у него
не было такого
человека.
—
Не могу сказать, чтоб я
был вполне доволен им, — поднимая брови и открывая глаза, сказал Алексей Александрович. — И Ситников
не доволен им. (Ситников
был педагог, которому
было поручено светское воспитание Сережи.) Как я говорил вам,
есть в нем какая-то холодность к тем самым главным вопросам, которые должны трогать душу всякого
человека и всякого ребенка, — начал излагать свои мысли Алексей Александрович, по единственному, кроме службы, интересовавшему его вопросу — воспитанию сына.
Событие рождения сына (он
был уверен, что
будет сын), которое ему обещали, но в которое он всё-таки
не мог верить, — так оно казалось необыкновенно, — представлялось ему с одной стороны столь огромным и потому невозможным счастьем, с другой стороны — столь таинственным событием, что это воображаемое знание того, что
будет, и вследствие того приготовление как к чему-то обыкновенному,
людьми же производимому, казалось ему возмутительно и унизительно.
— Я
не могу защищать его суждений, — вспыхнув сказала Дарья Александровна, — но я
могу сказать, что он очень образованный
человек, и если б он
был тут, он бы вам знал что ответить, но я
не умею.
После долгих хлопот о снятии запрещения деньги
были готовы к выдаче; но нотариус, услужливейший
человек,
не мог выдать талона, потому что нужна
была подпись председателя, а председатель,
не сдав должности,
был на сессии.
Нужно
было на его место поставить свежего, современного, дельного
человека, совершенно нового, и повести дело так, чтоб извлечь из всех дарованных дворянству,
не как дворянству, а как элементу земства, прав те выгоды самоуправления, какие только
могли быть извлечены.
Левин
не поверил бы три месяца тому назад, что
мог бы заснуть спокойно в тех условиях, в которых он
был нынче; чтобы, живя бесцельною, бестолковою жизнию, притом жизнию сверх средств, после пьянства (иначе он
не мог назвать того, что
было в клубе), нескладных дружеских отношений с
человеком, в которого когда-то
была влюблена жена, и еще более нескладной поездки к женщине, которую нельзя
было иначе назвать, как потерянною, и после увлечения своего этою женщиной и огорчения жены, — чтобы при этих условиях он
мог заснуть покойно.
Место это давало от семи до десяти тысяч в год, и Облонский
мог занимать его,
не оставляя своего казенного места. Оно зависело от двух министерств, от одной дамы и от двух Евреев, и всех этих
людей, хотя они
были уже подготовлены, Степану Аркадьичу нужно
было видеть в Петербурге. Кроме того, Степан Аркадьич обещал сестре Анне добиться от Каренина решительного ответа о разводе. И, выпросив у Долли пятьдесят рублей, он уехал в Петербург.
Человек верующий
не может быть несчастлив, потому что он
не один.
Зачем, когда в душе у нее
была буря, и она чувствовала, что стоит на повороте жизни, который
может иметь ужасные последствия, зачем ей в эту минуту надо
было притворяться пред чужим
человеком, который рано или поздно узнает же всё, — она
не знала; но, тотчас же смирив в себе внутреннюю бурю, она села и стала говорить с гостем.
— Никогда
не спрашивал себя, Анна Аркадьевна, жалко или
не жалко. Ведь мое всё состояние тут, — он показал на боковой карман, — и теперь я богатый
человек; а нынче поеду в клуб и,
может быть, выйду нищим. Ведь кто со мной садится — тоже хочет оставить меня без рубашки, а я его. Ну, и мы боремся, и в этом-то удовольствие.
«Нет, это
не может быть!» вскрикнула она и, перейдя комнату, крепко позвонила. Ей так страшно теперь
было оставаться одной, что,
не дожидаясь прихода
человека, она пошла навстречу ему.
Некоторые отделы этой книги и введение
были печатаемы в повременных изданиях, и другие части
были читаны Сергеем Ивановичем
людям своего круга, так что мысли этого сочинения
не могли быть уже совершенной новостью для публики; но всё-таки Сергей Иванович ожидал, что книга его появлением своим должна
будет произвести серьезное впечатление на общество и если
не переворот в науке, то во всяком случае сильное волнение в ученом мире.
Другое
было то, что, прочтя много книг, он убедился, что
люди, разделявшие с ним одинаковые воззрения, ничего другого
не подразумевали под ними и что они, ничего
не объясняя, только отрицали те вопросы, без ответа на которые он чувствовал, что
не мог жить, а старались разрешить совершенно другие,
не могущие интересовать его вопросы, как, например, о развитии организмов, о механическом объяснении души и т. п.
Я со всеми
людьми имею только одно твердое, несомненное и ясное знание, и знание это
не может быть объяснено разумом — оно вне его и
не имеет никаких причин и
не может иметь никаких последствий».