Неточные совпадения
— Может быть. Но всё-таки мне дико, так же, как мне дико теперь то, что мы, деревенские жители, стараемся поскорее наесться, чтобы быть в состоянии делать свое дело, а мы с тобой стараемся как
можно дольше
не наесться и для этого едим устрицы….
Кити чувствовала, как после того, что произошло, любезность отца была тяжела Левину. Она видела также, как холодно отец ее наконец ответил на поклон Вронского и как Вронский с дружелюбным недоумением посмотрел на ее отца, стараясь понять и
не понимая, как и за что
можно было быть к нему недружелюбно расположенным, и она покраснела.
Но что
можно и что должно было предпринять, он
не мог придумать.
— Я
не танцую, когда
можно не танцовать, — сказала она.
— Я
не полагаю, чтобы
можно было извинять такого человека, хотя он и твой брат, — сказал Алексей Александрович строго.
— Ах,
можно ли так подкрадываться? Как вы меня испугали, — отвечала она. —
Не говорите, пожалуйста, со мной про оперу, вы ничего
не понимаете в музыке. Лучше я спущусь до вас и буду говорить с вами про ваши майолики и гравюры. Ну, какое там сокровище купили вы недавно на толкучке?
— Я вот что намерен сказать, — продолжал он холодно и спокойно, — и я прошу тебя выслушать меня. Я признаю, как ты знаешь, ревность чувством оскорбительным и унизительным и никогда
не позволю себе руководиться этим чувством; но есть известные законы приличия, которые нельзя преступать безнаказанно. Нынче
не я заметил, но, судя по впечатлению, какое было произведено на общество, все заметили, что ты вела и держала себя
не совсем так, как
можно было желать.
—
Не с этим народом, а с этим приказчиком! — сказал Левин, вспыхнув. — Ну для чего я вас держу! — закричал он. Но вспомнив, что этим
не поможешь, остановился на половине речи и только вздохнул. — Ну что, сеять
можно? — спросил он, помолчав.
Что клевер сеяли только на шесть, а
не на двадцать десятин, это было еще досаднее. Посев клевера, и по теории и по собственному его опыту, бывал только тогда хорош, когда сделан как
можно раньше, почти по снегу. И никогда Левин
не мог добиться этого.
Левин сердито махнул рукой, пошел к амбарам взглянуть овес и вернулся к конюшне. Овес еще
не испортился. Но рабочие пересыпали его лопатами, тогда как
можно было спустить его прямо в нижний амбар, и, распорядившись этим и оторвав отсюда двух рабочих для посева клевера, Левин успокоился от досады на приказчика. Да и день был так хорош, что нельзя было сердиться.
— Ты ведь
не признаешь, чтобы
можно было любить калачи, когда есть отсыпной паек, — по твоему, это преступление; а я
не признаю жизни без любви, — сказал он, поняв по своему вопрос Левина. Что ж делать, я так сотворен. И право, так мало делается этим кому-нибудь зла, а себе столько удовольствия…
— Очень
можно, куда угодно-с, — с презрительным достоинством сказал Рябинин, как бы желая дать почувствовать, что для других могут быть затруднения, как и с кем обойтись, но для него никогда и ни в чем
не может быть затруднений.
— Это
можно, — сказал Рябинин, садясь и самым мучительным для себя образом облокачиваясь на спинку кресла. — Уступить надо, князь. Грех будет. A деньги готовы окончательно, до одной копейки. За деньгами остановки
не бывает.
Мы аристократы, а
не те, которые могут существовать только подачками от сильных мира сего и кого купить
можно за двугривенный.
— Да на кого ты? Я с тобой согласен, — говорил Степан Аркадьич искренно и весело, хотя чувствовал, что Левин под именем тех, кого
можно купить зa двугривенный, разумел и его. Оживление Левина ему искренно нравилось. — На кого ты? Хотя многое и неправда, что ты говоришь про Вронского, но я
не про то говорю. Я говорю тебе прямо, я на твоем месте поехал бы со мной в Москву и…
Он думал о том, что Анна обещала ему дать свиданье нынче после скачек. Но он
не видал ее три дня и, вследствие возвращения мужа из-за границы,
не знал, возможно ли это нынче или нет, и
не знал, как узнать это. Он виделся с ней в последний раз на даче у кузины Бетси. На дачу же Карениных он ездил как
можно реже. Теперь он хотел ехать туда и обдумывал вопрос, как это сделать.
Когда она думала о сыне и его будущих отношениях к бросившей его отца матери, ей так становилось страшно за то, что она сделала, что она
не рассуждала, а, как женщина, старалась только успокоить себя лживыми рассуждениями и словами, с тем чтобы всё оставалось по старому и чтобы
можно было забыть про страшный вопрос, что будет с сыном.
— Если
можно, ведите скачку; но
не отчаивайтесь до последней минуты, если бы вы были и сзади.
Доктор остался очень недоволен Алексеем Александровичем. Он нашел печень значительно увеличенною, питание уменьшенным и действия вод никакого. Он предписал как
можно больше движения физического и как
можно меньше умственного напряжения и, главное, никаких огорчений, то есть то самое, что было для Алексея Александровича так же невозможно, как
не дышать; и уехал, оставив в Алексее Александровиче неприятное сознание того, что что-то в нем нехорошо и что исправить этого нельзя.
М-llе Варенька эта была
не то что
не первой молодости, но как бы существо без молодости: ей
можно было дать и девятнадцать и тридцать лет.
Она нашла это утешение в том, что ей, благодаря этому знакомству, открылся совершенно новый мир,
не имеющий ничего общего с её прошедшим, мир возвышенный, прекрасный, с высоты которого
можно было спокойно смотреть на это прошедшее.
Жизнь эта открывалась религией, но религией,
не имеющею ничего общего с тою, которую с детства знала Кити и которая выражалась в обедне и всенощной во Вдовьем Доме, где
можно было встретить знакомых, и в изучении с батюшкой наизусть славянских текстов; это была религия возвышенная, таинственная, связанная с рядом прекрасных мыслей и чувств, в которую
не только
можно было верить, потому что так велено, но которую
можно было любить.
Для Константина Левина деревня была тем хороша, что она представляла поприще для труда несомненно полезного; для Сергея Ивановича деревня была особенно хороша тем, что там
можно и должно ничего
не делать.
— И то и другое, — сказал он решительно. — Я
не вижу, чтобы
можно было…
Трава пошла мягче, и Левин, слушая, но
не отвечая и стараясь косить как
можно лучше, шел за Титом. Они прошли шагов сто. Тит всё шел,
не останавливаясь,
не выказывая ни малейшей усталости; но Левину уже страшно становилось, что он
не выдержит: так он устал.
Он ничего
не думал, ничего
не желал, кроме того, чтобы
не отстать от мужиков и как
можно лучше сработать. Он слышал только лязг кос и видел пред собой удалявшуюся прямую фигуру Тита, выгнутый полукруг прокоса, медленно и волнисто склоняющиеся травы и головки цветов около лезвия своей косы и впереди себя конец ряда, у которого наступит отдых.
Обливавший его пот прохлаждал его, а солнце, жегшее спину, голову и засученную по локоть руку, придавало крепость и упорство в работе; и чаще и чаще приходили те минуты бессознательного состояния, когда
можно было
не думать о том, что делаешь.
И действительно, Левин никогда
не пивал такого напитка, как эта теплая вода с плавающею зеленью и ржавым от жестяной брусницы вкусом. И тотчас после этого наступала блаженная медленная прогулка с рукой на косе, во время которой
можно было отереть ливший пот, вздохнуть полною грудью и оглядеть всю тянущуюся вереницу косцов и то, что делалось вокруг, в лесу и в поле.
Сработано было чрезвычайно много на сорок два человека. Весь большой луг, который кашивали два дня при барщине в тридцать кос, был уже скошен. Нескошенными оставались углы с короткими рядами. Но Левину хотелось как
можно больше скосить в этот день, и досадно было на солнце, которое так скоро спускалось. Он
не чувствовал никакой усталости; ему только хотелось еще и еще поскорее и как
можно больше сработать.
Первое время деревенской жизни было для Долли очень трудное. Она живала в деревне в детстве, и у ней осталось впечатление, что деревня есть спасенье от всех городских неприятностей, что жизнь там хотя и
не красива (с этим Долли легко мирилась), зато дешева и удобна: всё есть, всё дешево, всё
можно достать, и детям хорошо. Но теперь, хозяйкой приехав в деревню, она увидела, что это всё совсем
не так, как она думала.
«Кроме формального развода,
можно было еще поступить, как Карибанов, Паскудин и этот добрый Драм, то есть разъехаться с женой», продолжал он думать, успокоившись; но и эта мера представляла те же неудобства noзopa, как и при разводе, и главное — это, точно так же как и формальный развод, бросало его жену в объятия Вронского. «Нет, это невозможно, невозможно! — опять принимаясь перевертывать свой плед, громко заговорил он. — Я
не могу быть несчастлив, но и она и он
не должны быть счастливы».
Так как время дачного сезона кончается, я просил бы вас переехать в Петербург как
можно скорее,
не позже вторника.
Даже скорее, как
можно скорее надо действовать, пока его
не отняли у ней.
Правила эти несомненно определяли, — что нужно заплатить шулеру, а портному
не нужно, — что лгать
не надо мужчинам, но женщинам
можно, — что обманывать нельзя никого, но мужа
можно, — что нельзя прощать оскорблений и
можно оскорблять, и т. д.
Был уже шестой час и потому, чтобы поспеть во-время и вместе с тем
не ехать на своих лошадях, которых все знали, Вронский сел в извозчичью карету Яшвина и велел ехать как
можно скорее. Извозчичья старая четвероместная карета была просторна. Он сел в угол, вытянул ноги на переднее место и задумался.
В его интересах было то, чтобы каждый работник сработал как
можно больше, притом чтобы
не забывался, чтобы старался
не сломать веялки, конных граблей, молотилки, чтоб он обдумывал то, что он делает; работнику же хотелось работать как
можно приятнее, с отдыхом, и главное — беззаботно и забывшись,
не размышляя.
— Я несогласен, что нужно и
можно поднять еще выше уровень хозяйства, — сказал Левин. — Я занимаюсь этим, и у меня есть средства, а я ничего
не мог сделать. Банки
не знаю кому полезны. Я, по крайней мере, на что ни затрачивал деньги в хозяйстве, всё с убытком: скотина — убыток, машина — убыток.
Левину невыносимо скучно было в этот вечер с дамами: его, как никогда прежде, волновала мысль о том, что то недовольство хозяйством, которое он теперь испытывал, есть
не исключительное его положение, а общее условие, в котором находится дело в России, что устройство какого-нибудь такого отношения рабочих, где бы они работали, как у мужика на половине дороги, есть
не мечта, а задача, которую необходимо решить. И ему казалось, что эту задачу
можно решить и должно попытаться это сделать.
― Только
не он. Разве я
не знаю его, эту ложь, которою он весь пропитан?.. Разве
можно, чувствуя что-нибудь, жить, как он живет со мной? Он ничего
не понимает,
не чувствует. Разве может человек, который что-нибудь чувствует, жить с своею преступною женой в одном доме? Разве
можно говорить с ней? Говорить ей ты?
— Право, я
не знаю, что в нем
можно осуждать. Направления его я
не знаю, но одно — он отличный малый, — отвечал Степан Аркадьич. — Я сейчас был у него, и, право, отличный малый. Мы позавтракали, и я его научил делать, знаешь, это питье, вино с апельсинами. Это очень прохлаждает. И удивительно, что он
не знал этого. Ему очень понравилось. Нет, право, он славный малый.
Но это было к лучшему, потому что, выйдя в столовую, Степан Аркадьич к ужасу своему увидал, что портвейн и херес взяты от Депре, а
не от Леве, и он, распорядившись послать кучера как
можно скорее к Леве, направился опять в гостиную.
— Спасать
можно человека, который
не хочет погибать; но если натура вся так испорчена, развращена, что самая погибель кажется ей спасением, то что же делать?
— Ничего,
можно потихоньку спустить струну. Нет положения, из которого
не было бы выхода.
— Счастье
можно различно понимать. Но положим, что я на всё согласен, я ничего
не хочу. Какой же выход из нашего положения?
Не позаботясь даже о том, чтобы проводить от себя Бетси, забыв все свои решения,
не спрашивая, когда
можно, где муж, Вронский тотчас же поехал к Карениным. Он вбежал на лестницу, никого и ничего
не видя, и быстрым шагом, едва удерживаясь от бега, вошел в ее комнату. И
не думая и
не замечая того, есть кто в комнате или нет, он обнял ее и стал покрывать поцелуями ее лицо, руки и шею.
— Кити! я мучаюсь. Я
не могу один мучаться, — сказал он с отчаянием в голосе, останавливаясь пред ней и умоляюще глядя ей в глаза. Он уже видел по ее любящему правдивому лицу, что ничего
не может выйти из того, что он намерен был сказать, но ему всё-таки нужно было, чтоб она сама разуверила его. — Я приехал сказать, что еще время
не ушло. Это всё
можно уничтожить и поправить.
Он понимал все роды и мог вдохновляться и тем и другим; но он
не мог себе представить того, чтобы
можно было вовсе
не знать, какие есть роды живописи, и вдохновляться непосредственно тем, что есть в душе,
не заботясь, будет ли то, что он напишет, принадлежать к какому-нибудь известному роду.
— Да, и как сделана эта фигура, сколько воздуха. Обойти
можно, — сказал Голенищев, очевидно этим замечанием показывая, что он
не одобряет содержания и мысли фигуры.
Михайлов между тем, несмотря на то, что портрет Анны очень увлек его, был еще более рад, чем они, когда сеансы кончились и ему
не надо было больше слушать толки Голенищева об искусстве и
можно забыть про живопись Вронского.
Одно привычное чувство влекло его к тому, чтобы снять с себя и на нее перенести вину; другое чувство, более сильное, влекло к тому, чтобы скорее, как
можно скорее,
не давая увеличиться происшедшему разрыву, загладить его.